Мимоходом
Начну с совершенно необязательного вступления. Даже с цитаты. «Всякая ценность имеет цену. Единственное, что бесценно – это человеческое общение». Антуан де Сент-Экзюпери. Для человека пишущего оно попросту необходимо, вне зависимости от того, затворник он или человек компанейский. Диапазон тут широченный, от случайно увиденного или услышанного до самых лепых или нелепых массовок. Что нередко служит почином для изложенного потом на бумаге. Многие, не надеясь на свою память, не расстаются с записной книжкой. Для меня эти случайно услышанные (не подслушанные, считаю необходимым пояснить) «разговоры» − где-нибудь в транспорте, например, магазине или в ином людном месте − значат порой больше, чем любая многочасовая говорильня. Точней сказать, не разговоры, а их обрывки, потому что длятся они по понятным причинам недолго, минуты или, не однажды бывало, секунды. Привычка записывать есть и у меня. Я даже такую для себя рубрику завёл, «мимоходом» её назвал. А с некоторых пор кое-какие «заготовки» начал выкладывать для друзей на своей фейсбучной страничке в виде рассказиков. Вот несколько из написанных в последние пару месяцев, показавшихся мне любопытными для читателя.
В библиотеке
Неожиданный разговор в библиотеке. Подошла незнакомая женщина, лет пятидесяти, приятного вида. Улыбнулась, сказала, что читала мои книги, ей понравилось. Мне, чего уж там, это тоже понравилось, отчего и посчитал нужным не сразу уйти, немного пообщаться с ней. Она, видимо, решила, что с писателем надобно беседовать о чём-нибудь «эстетичном», завела речь о современной литературе, искусстве нынешнем. Но вскоре разговор перетёк на темы иные − о народе, единственном хранителе и носителе славных наших традиций, который никакими пиндосскими вывертами с истинного пути не собьёшь, он всему знает истинную цену, только его пониманием и знанием сильна и славна величайшая русская культура, вопреки всему. А я вдруг, под настроение, возьми и ляпни, что мысль эта, вообще-то, спорная, народ-де, у большинства которого первый певец Лепс, первый писатель Прилепин, первый актёр (фамилию умудрился вспомнить) Максим Аверин, который помирает со смеху над шутками Петросяна с компанией, у которого самая любимая женщина и даже легенда − Пугачёва, у которого каждый восьмой голосует за самое обидное оскорбление России − наглого словоблуда Жириновского, всё-таки вряд ли может считаться единственным носителем и хранителем подлинного искусства и высочайшей культуры. Глаза её нехорошо сузились и потемнели, шумно задышала. «Не смейте, − тихо сказала, − не смейте так гадко отзываться о Владимире Вольфовиче, как вам не стыдно?» И, не попрощавшись, пошла от меня, у двери уже обернувшись и добавив: «И об Алле Борисовне тоже! Какой же вы после этого писатель?» А я стоял и клял себя. Ведь сколько раз зарекался не ввязываться в подобные диспуты, вообще не касаться подобных тем, почти всегда добром это не кончалось, только и мне, и собеседнику настроение портило, одна Украина с Крымом чего стоит, с половиной друзей-приятелей рассорился. И уж тем более судачить об этом с людьми посторонними, ненужными. Просто наваждение какое-то, опять я, дурачина, купился.
Любовь
Случайно подслушанный разговор двух женщин, сидевших в автобусе позади меня. Одна, возле окна, расспрашивала о Мише, муже другой. Та счастливым голосом отвечала, каким удачным был минувший день. Мише вдруг, слава Богу, получше стало, даже попросил, чтобы каши рисовой ему сварила, а ночью часа три, не меньше, поспал. И дышал во сне почти нормально, не задыхался, не хрипел. Та, у окна, тоже порадовалась этому, сказала, что, может, Миша ещё на поправку пойдёт, и сам не будет так мучиться, и ей полегчает, ведь до того уже за все эти годы извелась, что глядеть невозможно, как бы раньше мужа не свалилась. Собеседница помолчала, затем тихо ответила. Более всего желает она и Бога о том молит, чтобы Миша умер раньше неё. Ей даже подумать жутко, как Мишенька один останется, если её не станет. Чтобы смогла она до последней минуты быть рядом с ним, чтобы ему не так больно и страшно было, а потом проститься, в последний путь проводить достойно. А что с нею дальше будет, уже всё равно, всё равно ведь это уже не жизнь, да и ни к чему ей она без него. Чем скорей оборвётся, тем лучше... Выходя, я посмотрел на неё. Лет семидесяти, с хорошим, светлым лицом, и сейчас хороша, а прежде наверняка была красавицей. Если бы ещё не эти тёмные отметины безмерной усталости вокруг воспалённых век, не печальные складки в уголках бескровных, помадой не тронутых губ. Какие уж тут слова нужны... Это любовь. Такая любовь, о какой многие даже не ведают. К счастью своему или несчастью…
Нехорошее слово
Вчерашний телефонный звонок меня просто ошарашил. Позвонил человек из Воронежа, назвавшийся Семёном Игнатовичем. Предыстория была такая. Много лет назад опубликовал я небольшой юмористический рассказ. Написан он был от лица женщины. Она развелась с мужем, прожив с ним почти четверть века в мире и согласии. Но однажды, поссорившись из-за какой-то ерунды, он обозвал её нехорошим словом на букву «э». Такого ужасного оскорбления она снести не смогла, что и послужило причиной краха их ранее благополучной семейной жизни. Оказалось, этому Семёну Игнатовичу недавно попалась одна моя книжка, он узнал, что я живу в Ростове, умудрился разыскать мой номер телефона. Не поверите, но все эти годы ему не давало покоя, что это за слово такое ужасное на букву «э», способное довести женщину до подобной крайности. Сам догадаться не сумел, и никто не помог, к кому бы он ни обращался. И сейчас просил меня раскрыть эту мучившую его тайну. Я сначала подумал, что меня разыгрывает кто-нибудь из моих приятелей, не мог поверить в эту ахинею. Говорили мы с ним минут десять, и уже трудно было понять, кто из нас наверняка свихнулся. Вот уж точно нарочно не придумаешь.
Зов предков
Из-за угла пулей вылетела и помчалась дальше кошка, явно чем-то сильно испуганная, кто-то, похоже, гнался за ней. Вслед за кошкой понёсся камень, едва не угодивший в неё. Затем выбежал мальчишка лет десяти, изготовившийся метнуть в неё другой зажатый в кулаке каменный снаряд. Я, оказавшись рядом, схватил его за руку, остановил. Взялся стыдить его, жестокого, бессердечного, измывавшегося над беззащитным животным, назвал его в сердцах негодяем. Мальчишка возмутился: это не он, это кошка негодяйка. А я так говорю, потому что ничего не знаю. Только что эта гадина схватила голубя, если бы не он, вовремя подоспевший и отогнавший её, растерзала бы птицу. И, конечно же, надо было проучить зверюгу, чтобы впредь неповадно ей было. Я заговорил с ним, пытался объяснить ему, что от дарованного природой никуда не деться, те же кошки − охотники спокон веку, было и будет так, пока существует жизнь на Земле. Про братьев наших меньших, которым так же как нам, людям, больно и страшно, голодно и холодно, что не жалеть их просто бесчестно для хорошего, порядочного человека. Волки, увы, не едят травку, им, чтобы выжить, необходимо мясо. И тем же кошкам, тысячи лет живущим с нами, которым будто бы нет надобности охотиться. Более того − постарался я разжалобить мальца, − вот эта, например, худая кошка, скорей всего, бездомная, у неё, может быть, маленькие дети, котята, и они, и она сама не выживут, если она об этом не позаботится. Мальчик был ещё разгорячён погоней, пылал праведным гневом, слова мои, я видел, плохо до него доходили, виноватым он себя не чувствовал и не мог дождаться, когда я отпущу его руку, чтобы улизнуть от меня. Напрасно я лишь трачу слова и время, уразумел я это чётко и, увы, безвариантно. Отделался напоследок ещё несколькими нравоучительными фразами, расстался с ним. И пошёл я дальше своей дорогой, я, ортодоксальный мясоед, так, сколько себя помню, любивший и жалевший животных, что собирался даже одно время, закончив школу, учиться на ветеринара...
Столько уже о том не мне чета философами, мыслителями думалось, говорилось и писалось, что бессмысленно сейчас вообще объяснять или доказывать что-то. Настроение, однако, совсем испоганилось...
Если бы…
Встретил я Л., которую почти год уже не видел. Даже не сразу узнал её. И раньше худощавая, сейчас она сделалась попросту тощей, заметно впали щёки на осунувшемся, поблекшем лице. Что нездорова она, не вызвало у меня сомнений. Подошёл, беседу начал беспроигрышной фразой «как дела?» И услышал в ответ, что всё у неё в порядке, улыбка тоже была хорошей, не деланной. Я всё-таки поинтересовался, здорова ли, улыбка её не потускнела: всё нормально, грех жаловаться. «Вес, что ли, гоняешь, на диетах этих пыточных сидишь? − прозрел я. − Тебе-то зачем?» Не в том, как выяснилось, дело. Она теперь стала вегетарианкой, забыла уже, какой вкус у мяса, на столе у неё нынче только овощи-салатики, подначила меня ильфо-петровским перлом, что претит ей поедать трупы убитых животных. Я, в тональность ей, неосмотрительно пошутил, что, по всему судя, от её морковных зайцев проку тоже маловато. И быстро пожалел об этом.
Мне выпало с ней по дороге, зашагали вместе, пришлось выслушивать гневную отповедь, что ёрничанье моё неуместно. Л. теперь не только напрочь отказалась от мясной пищи, но и сотрудничает в обществе защиты животных, именуемом, конечно же, «Братья меньшие», удивительно ей, что я не слыхал о таком. У неё много единомышленников, и число их растёт день ото дня. А на цивилизованном Западе это давно уже стало нормой жизни, там, кроме всего прочего, почти не встретишь, например, женщину в меховом одеянии, вплоть до того, что могут ведь подойти сзади и порезать эту шубу или испортить, облив какой-нибудь едучей жидкостью.
Я не захотел продлять этот разговор. Уже потому, что в принципе солидарен был с этими её постулатами, к тому же, по случайному совпадению, был у меня совсем недавно созвучный диспут с мальчишкой, вознамерившимся наказать кошку, охотившуюся на голубя. Тут никто ничего никому не докажет, да и не хотел я ничего ей доказывать, но, врач всё-таки, счёл своим долгом предупредить, что неподготовленное, в зрелом уже возрасте, вегетарианство зачастую добром не кончается. Потому что при всём при том организму для беспроблемного существования жизненно необходимы белки, чей дефицит восполнить морковными зайцами невозможно. И вообще вегетарианство − это не прихоть, а целая, особых познаний требующая, наука, пренебрегать этим нельзя. И пусть на меня не обижается, но всё же заметно изменилась она, разве сама не замечает? Ей мои слова явно не понравились, принялась мне что-то объяснять, втолковывать ещё и что-то о сыроядении, слушал я уже в пол-уха, но выхватил вдруг из её монолога, что время от времени позволяет она себе рыбу. Я полюбопытствовал, можно ли вегетарианцу есть рыбу, выяснилось, что однозначного ответа нет, каждый решает это для себя сам, хотя, вообще-то, не приветствуется.
«А рыбу, значит, убивать можно? − хмыкнул я. − Не грех это?» Она ответила, что в любом случае не сравнить же участь примитивных скользких рыб с муками убиваемых животных, орущих, корчащихся от невыносимой боли, в реках крови. Ненавистно почему-то глянула на меня. «Ты бывал когда-нибудь на бойне? А мне довелось однажды! Эти жуткие предсмертные вопли! Слышал бы ты! Я после этого... − Взглянула на часы, всполошилась. − Ох, я опаздываю! Извини, мне бежать надо, мой автобус!»
Я смотрел ей вслед. На её тоненькую фигурку в кожаном пальто, на её ноги в высоких кожаных сапожках…
Мы не успели договорить, да оно и к лучшему. Хотя, об одном не мешало бы. Рыбу, значит, убивать можно, не зазорно это. Вытащенную из воды, гибнущую потом такой мучительной смертью, что никто на бойне не позавидовал бы. Те, что удочкой, − ещё и с разорванной губой. Гибнущую самой, пожалуй, мучительной из смертей, от удушья − страшной, медленной, неотвратимой, длящейся порой не часами даже, а днями. И от чешуи рыбьей никакой человеку пользы, не сошьёшь ничего. Просто рыба не может кричать. Если бы рыба могла кричать…
© Вениамин Кисилевский, 2016–2018.
© 45-я параллель, 2018.