Вениамин Кисилевский

Вениамин Кисилевский

Новый Монтень № 2 (566) от 11 января 2022 года

Мимоходом

Начну с совершенно необязательного вступления. Даже с цитаты. «Всякая ценность имеет цену. Единственное, что бесценно − это человеческое общение». Антуан де Сент-Экзюпери. Для человека пишущего оно попросту необходимо, вне зависимости от того, затворник он или человек компанейский. Диапазон тут широченный, от случайно увиденного или услышанного до самых лепых или нелепых массовок. Многие, не надеясь на свою память, не расстаются с записной книжкой. Для меня эти случайно услышанные (не подслушанные, считаю необходимым пояснить) «разговоры» − где-нибудь в транспорте, например, магазине или в ином людном месте − значат порой больше, чем любая многочасовая говорильня. Точней сказать, не разговоры, а их обрывки, потому что длятся они по понятным причинам недолго, минуты или, не однажды бывало, секунды. Привычка записывать есть и у меня. Я даже такую для себя рубрику завёл, «Мимоходом» её назвал. А с некоторых пор кое-какие «заготовки» начал выкладывать для друзей на своей фейсбучной страничке в виде рассказиков. Вот несколько из написанных в последние пару месяцев, показавшихся мне любопытными для читателя.

 

Воробей

Этот небольшой магазин хозтоваров давно, как и другие нынче ему подобные, был закрыт. Времена, увы, такие настали, выжить не многим удаётся. Я, мимо проходя, механически отмечал это по закрывавшей вход металлической шторе. Вчера, бросив случайный взгляд на витринное стекло, увидел я сидевшего за ним воробья. Сомневаться не приходилось: он по какой-либо причине залетел внутрь, а хозяин, уходя, закрывая магазин, не заметил его. Судьба воробья была предрешена. В обозримое время никто сюда не вернётся, нечем ему тут поживиться, погибнет от голода и жажды. Я ближе подошёл к стеклу, поглядел. Он оттуда поглядел на меня. «Не повезло тебе, дружочек», − вздохнул я. А он, доселе безучастный, поникший, вдруг зашевелился, вытянул шейку. Даже, почудилось мне, появился в крошечных его глазах проблеск какой-то надежды. Я поспешил уйти, чтобы не добавлять ему понапрасну мучений. Понимал, что при всём желании выручить его не в моих силах. Теоретически можно было бы, конечно, попытаться разыскать адрес, телефон хозяина магазина, попросить его приехать, вызволить несчастную птицу. Но если бы даже удалось мне это, разве что один шанс из миллиона был, что согласится тот на столь феерическое деяние. Господи, мало ли в жизни моей было разочарований и бед, мало ли нагляделся я на горести, страдания людские, в сравнении с которыми судьба этого никчёмного воробышка вообще ничто. Да, очень жаль его, существо живое, но почему так ощутимо тронула меня эта воробьиная трагедия, почему не однажды потом вспоминалась? И ещё, что совсем уж не объяснимо, − какая-то другая история, к этой будто бы прямого отношения не имевшая, но всё-таки как-то с нею связанная, время от времени мелькала в памяти, но не давалась, терялась сразу же. И наконец-то вспомнилась. Булгаковская Маргарита на балу у Воланда. Фрида, которой каждую ночь подкладывали платок, которым задушила она родившегося младенца. Перехватила она сочувственный взгляд королевы бала. И потом, когда Воланд на прощанье сказал Маргарите, что исполнит одно, всего одно её любое желание, попросила она князя тьмы избавить Фриду от этой кары. И объяснила удивлённому князю тьмы, что иначе поступить не может. Потому что подала она Фриде надежду, та поверила ей… Ничего себе ассоциация, да? А ведь подпортила мне настроение, царапнула что-то там глубоко внутри. Да, пусть всего один шанс из миллиона, но ведь был же. Этого мне только не хватало…

 

Графоманы

О графомании и графоманах столько уже написано и сказано, что привносить в эту антологию какие-либо свои мнения и соображения по меньшей мере непродуктивно. Скажу лишь, исходя из собственного опыта общения с ними, а он у меня достаточный − приходилось по обязанности читать всякие рукописи, − что условно разделить графоманов можно на две категории. Тех, кто способен более или менее критично относиться к этому своему увлечению, и не сомневающихся в своём литературном даровании. Один из тех вторых как-то позвонил мне, попросил совета. Он готовит к изданию, благо есть у него такая возможность, книгу, возникли у него затруднения с её названием. Справедливо полагал он, что от этого немало зависит её привлекательность для потенциального читателя. Есть у него три варианта, какой из них, на мой взгляд, предпочтительней. Обращался ко мне потому, что с текстом я был знаком, читал его рукопись. «Знаком» − тут самое уместное слово, потому что, прочитав несколько первых страниц, полистав середину и заглянув в окончание, удостоверился я, что этого вполне достаточно, чтобы судить о её состоятельности. Выслушал я эти его варианты, все вычурные, претенциозные, сказал ему, что поступает он недальновидно. И пояснил: перспективней ограничиться всего одним словом. Когда, что ведь не исключено, станет он популярным, известным писателем, название это можно будет загадывать, например, в кроссворде, чего невозможно достичь в ином случае.

− Вот так даже? − задумчиво произнёс он, − как-то я об этом не подумал…

 

Пересадка почки

Проходя мимо остановки, случайно увидел его в окне автобуса. Узнал сразу, хоть и не видел его лет, наверное, десять. Приметный он: лобастый, густобровый, разве что волосы заметно поредели. Лежал он тогда в терапии, меня позвали на консилиум. Прежде чем зайти к нему в палату, посмотрел его историю болезни. Плохи дела: острый амилоидный нефроз, удручающе много белка в моче и мало в крови, тревожно низкий гемоглобин. Одного этого достаточно, чтобы засомневаться в успешности проводимого лечения, но все проблемы неизмеримо возрастали, потому что почка у него была единственной. Нужно было мне решить, какие, как и сколько необходимо вводить препаратов крови и, главное, выдержит ли он это сейчас, высоко температурящий и обессиленный, риск был велик. Так подробно рассказываю не только потому, что радостно было увидеть его через столько лет в автобусе − тогда не надеялся я, что доживёт он до утра. И не потому, что сумели врачи в прямом смысле слова вытащить его из небытия и была в том и моя толика. Я часто к нему наведывался, отношения у нас вскоре сделались не только служебные, и потом, когда поддежуривал я в хирургическом отделении этажом выше, заходил он ненадолго пообщаться со мной. Был он в тридцать девять своих лет холост, навещали его лишь сотрудники предприятия небольшого областного городка, где он работал, и то лишь изредка, не баловали. И, опять же, вовсе не потому рассказываю я о нём − бывали в моей врачебной жизни передряги и похлеще. Судьба его, назову его Виктором, настолько была необычной − сравнить даже не с чем. Через четыре недели, вечером, перед завтрашней выпиской, выпало как раз моё дежурство, пришёл он попрощаться. Принёс мне тетрадку. Знал он, что человек я пишущий, сказал, что эти его записи могут заинтересовать меня и как врача, и как литератора. А я знал, что вторую свою почку отдал он кому-то для пересадки. Но когда попросил его рассказать об этом, желания такого он не выразил, и я, поняв, что не хочет он почему-то откровенничать, больше о том не заговаривал. Но теперь догадывался, о чём ведётся речь в его тетрадке. А отметив, что полагает он, будто заинтересует меня этот текст ещё и как литератора, поинтересовался на всякий случай, могу ли я при случае воспользоваться тем, что прочту. Чуть помедлив, ответил он, что в принципе не возражает − люди, о которых он писал, живут на другом конце земного шара и вряд ли проведают, если упомяну я где-нибудь об этой истории. При условии, естественно, что и сам он не засветится. Благо дежурство моё выдалось спокойным, той же ночью прочитал, не отрываясь, написанное им в тетрадке. У него, оказалось, был нехилый литературный дар, рассказ этот, подредактировав, вполне можно было бы где-нибудь опубликовать. Но разве сыграло бы какую-то роль, напиши он неумело, коряво? Читал я − и дыхание сбивалось. Когда-нибудь я, может быть, использую этот невероятный сюжет. Если решусь. Как нередко бывает, чья-то беда, чья-то незадавшаяся жизнь делаются подарком для писателя, сюжетом не только для небольшого рассказа − для полновесного романа. Сейчас же − лишь конспективно, все мои усилия прилагая к тому, чтобы не было это эмоционально окрашено…

Идиллическое, многажды слышанное и читанное начало. Он любил её всегда. В один ходили детский сад, учились потом в одном классе, он подал документы в тот же институт, куда поступала она, хоть и не нравилась ему будущая специальность, − только бы не разлучаться. И все эти годы ни одна девчонка, ни одна девушка для него, кроме неё, не существовала. Он, кстати сказать, вспоминает в своей рукописи знаменитые слова Константина Симонова: я сам пожизненно себя к тебе приговорил. И все эти годы она лишь позволяла себя любить, но не отпускала его, то приближая к себе, то отдаляя, встречалась порой с другими парнями, доводя его тем едва ли не до крайности. Но и бывала с ним так мила, так нежна, что гнал он от себя все сомнения, смирялся с этой её изнуряющей любовной игрой. Потому что веровал: что бы ни случилось, какие бы крутые повороты ни вытворяла судьба, всё равно она будет с ним, иначе жизнь для него теряет всякий смысл. Она, случалось, многое позволяла ему, но совсем близко к себе не подпускала. Он и с этим мирился, больше того: без её на то желания виделось ему это кощунством. А потом был последний курс, дипломы, отмечала их группа это событие в ресторане. Выпито было много, поздним вечером провожал он её домой, и она не простилась с ним, как обычно, на лестнице, позвала к себе. Жила она вдвоём с мамой, и в этот день, в эту ночь не было мамы дома − опекала захворавшую подругу. И это была самая счастливая ночь в его жизни. А утром она сказала, что это их последняя встреча, она выходит замуж…

Я обещал, что всё будет изложено конспективно, буду следовать этому и дальше. Ещё жёстче, чем ранее. Через месяц у неё была свадьба. Он в этот день был уже далеко. Уехал, нашёл работу за тысячу километров от родного города. И впервые вернулся в него через десять лет. Получил письмо от бывшего старосты, звали его отметить десятилетие окончания, соберётся вся их группа. Решил вдруг поехать. Хотя бы для того, дабы удостовериться, что сумеет достойно встретиться с ней, посмотреть ей в глаза − и ничего с ним не случится. Десять лет − срок немалый, были у него женщины, некоторые нравились ему, но о том чтобы жениться, связать свою жизнь с какой-нибудь из них, даже мысли не возникало. Приговорён. И встретились они, и посмотрел он ей в глаза. И удостоверился, что нет без неё жизни и никто, кроме неё, не нужен ему. И сидел за столом далеко от неё, а когда взялись все танцевать, незаметно вышел и поехал на вокзал. Всё-таки кое-что о ней он узнал. Что замужем она за немолодым, лет на пятнадцать старше неё крупным чиновником, сын у них. Через два года получил от неё письмо − узнала адрес. Умоляла его приехать, лишь он один может её спасти, если не сделает он это − погибнет она. И он поехал. Полетел. И снова встретился с ней. И узнал о её беде. Погибала не она, погибал её сын. И спасти его может только он, Виктор. Мальчику срочно требуется донор для пересадки почки, счёт времени пошёл уже на недели если не на дни, все усилия подобрать нужного ему донора оказались тщетными.

− Но почему, − изумился он, − ты решила, что таким донором смогу оказаться я?

Она помолчала, странно как-то глядя на него, затем медленно сказала:

− На тебя моя последняя надежда. Я… Я… − Не договорила, взяла его за руку, потянула: − Едем!

− Куда едем? − того больше поразился он.

− В больницу.

Они приехали в больницу, вошли в палату, где лежал её сын. И Виктор сразу же узнал его. Верней, не его, а себя на своих старых фотографиях, когда был он в том же возрасте, таким же лобастым и густобровым...

Анализ его крови показал, что максимально совместима она с кровью мальчика, и операция по пересадке почки прошла успешно. Она, как и сына, каждый день навещала Виктора в больнице. А когда тот выписался, отвезла его утром в снятый для него гостиничный номер, сказала, что вечером придёт к нему. Обняла, поцеловала и ушла. И он знал, зачем она придёт, одного её взгляда хватило. Через полтора часа, наверняка стоивших ему не одного года жизни, он собрался и поехал на вокзал. Повезло, нужный ему поезд уходил через три часа, удалось взять билет…

После этого в тетрадке исписаны были ещё четыре листа, но не для этого моего рассказа. Повторю лишь: может быть, когда-нибудь, если решусь. А сейчас я стоял на остановке, смотрел на него, радовался, что жив он и выглядит вроде бы неплохо. Зажёгся зелёный свет, автобус покатил дальше, я глядел ему вслед, вспоминал ту тетрадку и очень, ну просто донельзя хотелось верить, что всё в его жизни сложилось хорошо и дальше так будет, зачем бы иначе одолел он такой страшный, совсем плохо лечению подвластный недуг…