Тристишье
Памяти Беллы Ахмадулиной
* * *
– Верочка, поцелуйте море!
Из телефонного разговора
Утра уже не отличить от ночи.
Земли – от неба.
Холмик города на обочине
Прикрыт простынёю снега.
Доктора склонились над уходящей эпохой.
Медициной ли спасти историю?
Последняя попытка машинного вдоха,
А потом – к Морю, к Морю…
* * *
Не хочет плоть живучая, лукавая
про вечность знать…
Из окоченелого пространства,
Где сердце уже не орган, а орган,
Глянуть мимо склонившихся,
Сказать «здравствуй!»
Тому, что казалось скорбным,
А потом ходить ещё по земной привязи
Туда-сюда… (Не о том ли у Пушкина?)
Вот и конец этой странной жизни.
Будет ли что-то из неё отпущено?
* * *
Ну что ещё сказать?
Всё сказано навеки.
По досточке строки
Идти не вдаль, но вглубь.
Так попадают в сад
Из комнаты по ветке,
Чтоб зажигать луну,
Слетающую с губ.
Всё кончено. Окно
Глядит в другое небо.
Туда не подсмотреть.
И заколочен сад,
И в скважине ночной
Ключ к Дому заповедный,
И обнаружен код.
И нет пути назад.
30 ноября – 3 декабря 2010
Стихи о саде и садовнике
Мне сказали, что Садовник
Обошёл свои владенья
И пошёл по той дороге,
Что уводит в пред-рассвет.
Мне сказали, это было
Ровно в полночь, в воскресенье,
И об этом точно знает
Всякий сведущий сосед.
– А какое было небо? –
У соседа я спросила.
– Небо было, как на полночь, –
Отвечал, сердясь, сосед.
– Что он взял с собой в дорогу?
За плечами что-то было?
– Ничего… – Сосед подумал
И смутясь, добавил: – Свет.
Поняла, что в воскресенье
Разлилась луна по саду
И Садовника манила
Той, обратной, стороной.
Ждать его навряд ли надо –
Он пошёл искать рассаду
И раскланиваться станет
Только с ночью и луной.
Колыбельная
Ах, ухватиться б за подол заката
И плыть, и плыть – туда, где не объято
Никем, пространство жмётся на краю
Всего земного, что уму понятно,
И напевает «баюшки-баю».
И на зеркально-синей акварели
Качаются как лодки колыбели,
Плывут как сны туманы вдоль земель,
И лунный свет играет на свирели
И нить судьбы мотает на свирель.
А ночью кроны – как большие крыши.
Под ними заклинается в двустишье
Магическое «баюшки-баю».
Ты слушаешь. Ты спишь. А край всё ближе.
Как ни ложись, проснёшься на краю.
И смешивая сумрак с небесами,
Единый кто-то, множась голосами,
Поёт одно и то же – «не ложись!»,
Но исподволь меняет всё местами.
Очнёшься, вздрогнув. Полоснёт, как пламя…
«Кто это был?» И вдруг прозреешь: жизнь.
* * *
Ныряет ночь в узорах и изломах
Под тяжесть разодетых насекомых.
Панбархатом обшитое крыло
Дородной бабочки
Даёт внезапно промах
И возмущённо бьётся о стекло.
Феерия бессчётных светляков,
Что мчатся на огни особняков
И разлетаются на мелкие осколки,
И сыплются на травы и на ёлки.
Достигнуты заветные места.
Но как же и кому досталась та,
Другая жизнь,
В нехитром до-мажоре
Проигранная запросто, с листа?..
Опасный аромат любви и скорби
Разлит по дому,
И жуки-гиганты
Штурмуют окна замкнутой веранды –
Запаянной, с их точки зренья, колбы,
Откуда ты, должно быть, происходишь –
Второй судьбы искусственный зародыш.
Корабли
Одесский пляж. Обледененье.
Маяк хрустальный в отдаленье
Да изваянья лебедей.
Их кормят сердобольно хлебом.
Напуганные вьюг напевом,
Они и не бегут людей.
Но всё не так. Но всё – тревожней.
Я знаю это. Я была
У кромки льда, что злой таможней
Меня от крыльев берегла.
Я кралась в сумерках по следу.
И лунный свет кружил во льдах.
Грустил причал, корабль-легенду
Сияньям призрачным отдав.
Меня встречал дозор державный.
И превращались в корабли
Те лебеди, что стыли плавно
В снегах вдоль лунной колеи.
Так стойко охраняли птицы
Чужую тайну, чуждый век!
И накликали на ресницы
Иллюзий запредельных снег.
А на другом конце вселенной,
Где город вырос невпопад,
Грозил уснувшим вдохновенный,
Слепой, до-вечный снегопад.
Тревожно спали горожане.
Им снился лебединый стон,
И на морской сверкавшей длани
Судеб подлунных перезвон.
Им снились призрачные лица,
И снежных вихрей круговерть,
И гордые и злые птицы,
Отвергшие земную твердь.
Им снились в море обелиски,
И ледяные корабли,
И голоса далёких близких,
Что в вечном поиске земли.
* * *
…И возвратится затонувший корабль
В галерею забытых картин,
Где курлычет маяк, как бедняга журавль,
Потерявший однажды свой клин.
Постоит, ненужный уже почтальон
На чужбине скитальца-письма,
Что-то вспомнит, и раковинами имён
Тяжело обрастёт корма.
Клюнет чайка с досады в облупленный бок
И не вспомнит он больше вовек,
Для чего ему нужен был это рывок,
Этот неимоверный побег.
Вена
Вена ещё далека.
Автобус подъехал к дому.
Каждому – два глотка
Воздуху или рому
Из опухолевых фраз,
Растущих в том, характерном
Направлении для метастаз.
Автобус заводится в нервном
Стремленье рвануть.
Сейчас!..
Посредине чёрной ночи –
Руки поднятые ввысь.
Посредине чёрной ночи –
Кто простись, а кто – молись.
Посредине чёрной ночи
То ли падал, то ли плыл
Дом опустошённый отчий
Сквозь ладоней млечный тыл.
Восклицанье «Вена! Вена!»
Заставало вновь врасплох
И, как скрытая каверна,
Прожигало каждый вдох.
Автобус юлит над обрывом.
Дорога к границе – что к Господу на суд.
По таким неправдоподобным извивам
Лишь ангелы смерти преставленного несут
По его же замирающим мозговым извилинам.
Каждый чувствует себя распиленным
Или расколотым вследствие грандиозной аварии
На левое полушарие
И на правое полушарие.
Ночные птицы
Ночные птицы, сумрачные птицы –
Знаменья убыли, бессрочности, ущерба.
Вы – суеверий и предчувствий мышцы,
Что движут небом, воплощаясь в небо.
Ночные страхи, участи, желанья,
Цвет будущности, что с оттенком скорби
В часы, когда свободно подсознанье,
Разносится по руслу крови.
Из ночи в ночь – вот ваши перелёты.
Вам климат дня грозит исчезновеньем.
С собою, чтоб смягчить кочевья ноты,
Несёте родину под чёрным опереньем.
Небо Италии
Страшно не то, что оставлен дом
И роздано прошлое неизвестно на чью потребу,
А то, что чувствую себя, как фантом,
Меж созвездий, расставленных по новому небу.
Каждый мой последующий шаг
Всё дальше уводит от привычного ориентира,
А инакомыслящий Зодиак
Переворачивает основы мира.
Закрываю глаза, возвращаю себе небосвод,
Где созвездия – как бесформенные скопления.
Ночью звёзды России не складываются в аккорд,
Коль от каждой отлучают гения.
Итальянское небо, в котором себя не найти,
Хоть возьми телескоп и обследуй квадрат за квадратом.
Так умерший, проплавав ещё в бытии,
Не поняв, что к чему, не распавшись на клетку, на атом,
Наконец-то умрёт, потрясённый, возле белых зеркал.
Белых-белых, как шок отразившихся близких.
Так и я, задрав подбородок, чтоб исполнить вокал,
В этом зеркале жизни не вижу самой вокалистки.
К Венеции
Зимний воздух
Работы венецианских мастеров
Переливается в обрамлении кварталов.
Иллюзией двойственности миров
Наполнены кладези каналов –
Там колышется роскошь
Зацветших илом дворцов.
И плещущая о стены праматерь Хаоса
Сочленяет отражения и объекты,
Как сиамских близнецов,
Этажами нижнего яруса.
Гондола со статуэткой гондольера
Покачивается в лужице золота.
Детали собора, где для полноты интерьера
Не хватает только серпа и молота,
Веселятся и утверждают
Собственные каноны.
Спёртые кони и фиктивные колонны
Разрастаются на солнце,
Будто в них подмешали дрожжи.
Над этими водами
Носился Дух Божий...
Венеция,
Ты будешь сниться всегда
Той, что смотрелась в твои каналы
И печалилась, что не оставила ни следа,
И о будущем ничего не знала.
Снись ей,
Как страннику снится кров,
Чтобы не шёл в бездуховном унынье.
Снись,
Вместо вытатуированных снов
На мозга исколотой половине,
Когда имя, написанное по латыни
Отчуждается от его родослов...
И когда шлагбаум опускается
Под стать гильотине –
Снись!
Осенний Мёдлинг
На Немецкой улочке
Смеркается рано.
Мёдлинг ещё смакует закат,
А в утробе музейных доспехов и лат
Вспоминает римлянин путь каравана,
Выдыхавшего специй крутой аромат.
Мёдлинг плывёт по часовой стрелке
К лесу
Вдоль Немецкой улочки вверх,
Меж бурунчиками булыжников,
Попадая в их мелкий
Водоворот,
Подбирающий и несущий всех
Туда, в королевство заколдованного круга,
Где лиственная дорога – как баховская фуга,
И ниспадает в долину романтических тайн
К замку Лихтенштайн.
И тут остановятся конный и пеший,
И потерявший надежду,
И вновь обретший –
Все в восхищенье равны,
И ты,
Бог весть как сюда забредший,
Не гражданин никакой страны.
* * *
Выброшена,
Словно раковина на берег.
Слух болеет воспаленьем мембран,
Испытывающих перегрузку от истерик,
Которые устраивает во мне океан.
Это музыка,
Тщательно забытая каждым,
Кто блуждает по берегу
В поисках выброшенных глубин.
Но потерявшему память
Что толку, что мы расскажем,
Как он связан с собою?
Он снова вернётся один
Из истории
С неводом умерших версий,
Где уполз океан сквозь сетчатку отверстий,
Будто образ,
Покинувший полотно сонатин.
* * *
А у кромки воды,
Там все люди становятся птицами,
И кружат над волной.
Океан размывается в небо.
Этот берег – в ладони песок –
Снова снится мне,
И колышутся жизни
В сплетениях памяти-невода.
Побережий пески –
Словно древних морей мемуары.
В склепах раковин,
Тёплой водою подсвеченных,
Только тени усопших моллюсков
Да йодистый траур,
Да личинки как мумии
Между прахом и вечностью.
Полых крабов доспехи,
И мух – золотых сирен –
Роковое жужжанье
На тлеющих горках добычи,
Мидий лодки подводные в тине,
И солнце, давшее крен,
И оборванный след на песке –
То ли твой, то ли птичий…
* * *
Вот и ветер задул в свой осенний гобой,
И заплакала птица над стылой водой.
И заплакала птица,
И дрогнул листок,
Оборвался,
Поплыв с тишиной на восток.
И светила ему на прощанье звезда,
Пока он исчезал
Навсегда, навсегда.
© Вера Зубарева, 2005–2010.
© 45-я параллель, 2005.