Виктор Берлин

Виктор Берлин

Четвёртое измерение № 26 (194) от 11 сентября 2011 года

Стихи разных лет

 

Кондуктор и поэт
(лирическая басня)
 
Кондуктор, белобрысая девчонка,
надменно возвышаясь над толпой,
– Вперёд пройдите! – восклицает звонко,
решительно довольная собой.
 
А я чертил всю ночь до полшестого.
Мне надо спать хоть стоя, хоть чуть-чуть.
Но только веки склеятся, и снова
кондуктор криком не даёт уснуть.
 
Крик так нещадно бил по перепонкам,
что мне хотелось весь проклятый путь,
чтоб кто-нибудь – подумаешь, девчонка! –
по черепу ей треснул чем-нибудь.
________________________________
Вот так и ты, поэт, мечтай о том, как
кондуктором возвысясь над толпой,
– Вперёд, вперёд! – взывать ты будешь громко
и вслушиваться в звучный голос свой.
 
Гордись, поэт, судьбой своей прекрасной!
Как хорошо, наполнив криком грудь,
стоять над ней, над бестолковой массой,
ей, тёмной массе, указуя путь!
 
Буди, поэт, людей, как говорится.
Пускай не спят, бессовестно храпя.
И будет день, и кто-то разозлится
и треснет вдруг по черепу тебя.
 

декабрь 1953

 
В военной форме
 
1.
 
На моей фигуре тощей
гимнастёрка, как река.
Даже будь я втрое толще,
я б утоп наверняка.
 
Затянусь потуже я –
стану уже
муравья.
 
Всем по форме обеспечен?
сапоги на две ноги.
Жирной дрянью каждый вечер
мажу эти сапоги.
 
Я хожу в штанах зелёных,
пушки блещут на погонах,
медной бляхой пуп прикрыт,
а во лбу звезда горит. 
 
2. Как нас водили купаться
 
Нетерпенье жжёт колени.
Солнце жарит в три накала.
Старшина, как лошадь, в пене,
а с майора каплет сало.
 
– Шире шаг! – За поворотом
вот он, пляж, в огне и гуле.
И вода кишит народом,
как лапша кипит в кастрюле.
 
Мы шагаем учащённо.
– Сторонись! – А перед нами
разноцветные девчонки
блещут юными телами.
 
Сколько их! Изящных, нежных,
синеглазых, темнокосых,
беспризорных, безмятежных,
озорных, звонкоголосых.
 
И красавиц. И не очень.
И любых достоинств помесь.
Выбирай, какую хочешь!
Заглядись и не опомнись!
 
– Разойдись! – И мы свободны.
Побелевшие от пыли,
сапоги, построясь плотно,
жерла в небо устремили.
 
И майор снимает брюки.
Кто теперь его признает?
На майорском жёлтом брюхе
солнце весело играет.
 
Мы вольны, как стадо в поле.
Мы на рыб в пруду похожи.
Можем загорать до боли,
плавать до гусиной кожи.
 
Мяч лупить. Сражаться в карты.
Горло драть. Молчать, как рыба.
Позабыть про все стандарты.
Спать до храпа. Петь до хрипа.
 
Всё, что твой захочет норов,
что душа принять готова.
Но – не дальше тех заборов.
И не позже полвторого.
 

август 1955

 
На даче
 
Умер Сирано де Бержерак…
И внезапно оборвался мрак.
Телевизор – белолобый бык
с кружевной квадратною попоной.
Он лежит на скатерти зелёной,
смотрит мутным взором напрямик.
 
– Ну, пойдём! Хозяйке спать пора.
Просим извинить за беспокойство.
Чай? Спасибо. К сожаленью, поздно.
Ведь суббота: на базар с утра.
 
Вышли и застыли: сколько звёзд!
И стеной средь этой вьюги звёздной
поднялись торжественные сосны
в свой во весь невероятный рост.
 
– Будем голубцы подогревать?—
Правильно, не стоит, ляжем сразу.
Лампа керосинно-жёлтым глазом
Осветит костлявую кровать.
 
Хорошо нам всё-таки с тобой!
Дачники. Лентяи из лентяев.
Лес. И пляж. И рынок под рукой.
Что ещё? Накапливай жирок.
А в глазах, не уступив ни шагу,
умирает стоя, стиснув шпагу,
Сирано де Бержерак.
 

апрель 1956

 
* * *
 
Я искал могилу отца.
Всё ходил и ходил впустую.
Только сторож твердил без конца,
что он видел надпись такую.
 
Он стучал себя по груди:
– Ну, вот помню фамилию эту.
В понедельник найду, приди,
а сегодня времени нету.
 
И выспрашивал званье, год...
Враки. Станет ли думать толком он?
Над любым безымянным холмиком
всё, что нужно, потом прибьёт.
 
И поди, проверяй его!
Он на водку себе добьётся
и в ближайшей пивной напьётся
за помин отца моего.
 
Ну и чёрт с тобой, дядя, пей.
Похваляйся дружкам за столиком
что какой-то дурак-еврей
ни за что тебе отдал столько.
 
Я могилу отца искал.
Я не знаю, как всё тут было.
Может, сторож, ты угадал?
Может, это его могила?
 
Среди павших в одном бою,
может, мне и искать не надо?
И задумавшись, я стою
над могилой солдата.
 

ноябрь 1956

 
Жираф
 
Я люблю в воскресенье бывать в зоопарке
и смотреть на жирафа.
Огромный и строгий,
он стоит удивлённо над маленьким миром
и склоняет свою уникальную шею.
 
Он безумно красив; шоколадного цвета,
разрисованный праздничной белою сеткой,
средь могучих слонов и надменных верблюдов
он прослыл тунеядцем, бездарным стилягой.
 
Он нелеп. Я не знаю подобных конструкций.
Нужно чуть не затылком коснуться лопаток,
Чтоб увидеть высоко, на уровне неба,
его куцые рожки и острые губы.
 
То и дело он резко срывается с места.
Два прыжка – от стены до стены – и обратно.
И движенья его несуразны и плавны,
как движенья танцора на крошечной сцене.
 
Он рассчитан на скорость, на бег в бесконечность
по саванне, охваченной пламенем зноя.
Гордо вытянув шею, мелькнуть кинокадром
на далёком, как Марс, голубом горизонте.
Лишь рычание льва громыхает вдогонку,
да летят из-под ног раскалённые травы.
 

июль 1962

 
* * *
 
Всё меньше покоя.
Всё больше физической боли
Любимая, что же такое?
Мы старимся, что ли?
Как жадно труды и заботы
грызут наше время!
Всё меньше надежды на что-то.
Всё больше неверья.
 
– Постой же хоть чуточку рядом!
Согрею тебя, как умею. –
– Ах, некогда, некогда. Надо!
Потом не успею. –
 
Ах, некогда, некогда. Надо.
То сердце болит, то суставы.
Не надо. Не ради награды.
Не ради богатства и славы.
Не ради мечты и удачи.
Не ради чего-то другого.
А просто – а как же иначе?
Раз надо, так надо.
Ни слова,
улыбки, любовного вздора,
а лишь на ходу и по делу.
Родная, не слишком ли скоро?
Ещё далеко до предела.
И прошлое – разве не с нами?
И в будущем всё ли исчезло?
Постой же! Чёрт с ними с часами!
Присядь на минуточку в кресло.
 
– Ах, некогда, некогда. Надо! –
И день исчезает куда-то.
И ночь обрывается утром.
И надо быть сильным и мудрым.
 
И пусть за утратой утрата,
и боль не задавишь терпеньем.
Что делать! Раз надо, так надо.
Потом не успеем.
 

январь 1981

 
Из стихов о Майе
 
1.
Умом осознаю потерю,
а сердцем не уразуметь.
Как в то, что сам умру, не верю,
так я в твою не верю смерть.
 
Ты просто очень далеко.
Мне представляется, что где-то
есть неизвестная планета.
Ты там живёшь. Тебе легко.
 
Ты молода и весела.
Ни огорчений, ни болезней.
Разнообразные дела,
одно другого интересней.
 
Подруги у тебя опять.
И телефон. И тары-бары.
Опять с тобой отец и мать,
здоровы и ещё не стары.
 
Природа там ласкает глаз.
Весна. Цветов благоуханье.
Ты как и прежде любишь нас,
но мы уже воспоминанье.
 
И Юля тоже в той стране.
И как-нибудь за чашкой чая
заговорите обо мне,
мои стихи припоминая.
 
И загрустите в первый раз:
всё в прошлом, и мужья, и дети.
Мы живы, только нету нас.
Мы где-то, на другой планете.
 
2.
Попроси хотя бы позвонить!
Вдруг тебе позволят, в самом деле...
 
Оборвётся сновидений нить
От истошной телефонной трели…
Я вскочу, испуганный, с постели,
трубку ошарашенно схвачу
и сквозь треск разрядов нестерпимый
голос твой далёкий различу,
глуховатый и неповторимый.
 
– Витька, ты? – И сразу визг и свист,
лязг и скрежет, громыханье маршей.
– Я тебя не слышу, отзовись!—
Гул, гуденье, рёв сирены страшный.
 
– Это я ! – кричу – Алло! Алло!—
Не пробить орущее пространство.
Кто-то там вздыхает тяжело.
Кто-то стонет и рыдает страстно...
 
– Как у вас? –
– Всё хорошо. А ты? –
И опять из чёрной пустоты
нарастанье грохота и воя.
Глушат гады, чёрт их побери.
– Я не слышу! Громче говори! –
И гудки короткие отбоя.
 

июнь 2001

 
Из «Первой поэмы»
 
Отрывок о стихах
 
Я с малолетства полюбил стихи.
Стал, как сегодня говорят, фанатом.
Не разбираясь – хороши, плохи –
я в них впивался ненасытным взглядом,
страницами учил их наизусть
и каждого, кто оказался рядом,
рифмованным обстреливал зарядом.
Кто слушал, кто не слушал. Ну и пусть.
 
Стихи! Стихия! Страсть! Иллюзион!
Прочтёшь, как будто в небо вознесён.
Сверканье ритмов. Мистика метафор.
Аллитераций звуковой узор.
Внезапных рифм согласье или спор.
Эпитетов железный приговор.
И Бог! Поэт! Создатель! Гений! Автор.
 
Аплодисменты. Восхищенье дев.
Читай же вдохновенно, нараспев
глаза и руки к небесам воздев,
как будто вправду истину глаголешь.
А если разобраться, чем ты горд?
Несложный интеллектуальный спорт:
Трюкачество, игра в слова всего лишь.
Не больше, чем придумывать кроссворд.
 
Как будто трудно сочинять стихи!
Да боже мой, какие пустяки –
слова и фразы уложить в порядке,
на строки и на строфы их разбить,
да рифмами, как скобами, скрепить.
И всё! Стихи имеют место быть.
Читай друзьям, исписывай тетрадки.
 
А если мне ответят, например,
что трудно загонять слова в размер,
а рифму подобрать труднее втрое,
то можно обходиться и без них,
припомнив белый и свободный стих,
верлибры там и всякое такое.
 
Допустим, я не прав, и моему
не слишком компетентному уму
высокий смысл поэзии неведом,
а потому и злюсь. Но почему
так много тех, кто мнит себя поэтом?
…………………………………………
Не потому ль, что труд поэта прост?
Ведь не нужны ни медь ему, ни глина,
ни скрипка, ни труба, ни пианино,
ни краски, ни подрамники, ни холст,
ни плёнка с кинокамерой, ни сцена,
ни стройплощадка с краном, ни арена,
и вообще не нужно ничего.
Довольно самомненья одного.
 
Отрывок о шахматах
 
Пишу свою поэму много дней,
колдую незадачливо над ней,
и с каждым днём труднее и трудней,
и кажется порой, что надоело.
Но по дороге двигаясь моей
дошёл до описания коней,
а это уж совсем другое дело.
 
Фигуры нет чудеснее коня!
Не токарем на вертеле бездушном,
а скульптором, его резцом послушным,
он вырезан, чтоб радовать меня.
 
На шахматный явившись маскарад,
другие пусть во весь свой рост стоят,
а у коня лишь голова на шее.
Что может быть забавней и смешнее?
А может быть, ужасней и страшнее,
смотря на чей, как говорится, взгляд?
Оскален рот, глаза огнём горят.
 
Такой вот лошадиный Доуэль
хохочущий, ретивый и проворный.
Коню не нужен голый плац просторный,
чтоб сделать шаг или ударить в цель.
Он не ладья, он для толпы рождён.
Когда, смеясь, разгуливает он
средь пешек и, допустим, офицеров,
мне славный вспоминается барон,
гарцующий меж рюмок и фужеров,
ввергая в трепет чопорных персон.
 
А как он скачет! Вбок или вперёд?
Его прыжки приводят в изумленье.
Он в воздухе меняет направленье!
Совсем как Марс. Не бог войны, а кот
который у детей моих живёт.
 
Оригинал, авантюрист, орёл!
Шпана и плут. Затычка в каждой дырке.
До армии служил, наверно, в цирке,
где ловкость и отвагу приобрёл.
 
А если два коня вперёд идут?
Я помню замечательный этюд
из Ласкера, украденного Ширмой*.
Король, неповоротливый и жирный,
всё мечется по клеткам, семеня,
найти себе убежище стремится.
Но следом, издеваясь и дразня,
под клики «Шах!» несутся два коня
и не дают несчастному укрыться.
И обессилев от безмерных мук,
напуганный и мокрый, как мочало,
бедняга обнаруживает вдруг,
что совершил по полю полный круг,
и гонка начинается сначала.
 

1997 –1998

---
*Ширма – одноклассник Берлина
 
 
* * *
 
Бойтесь длинных размеров, поэты. Обманчива их простота.
Стоит только ступить на бескрайнее поле, алкая свободы простора,
и запрыгаешь с кочки на кочку осмысленных слов, а меж них – пустота,
чуть прикрытая ряской словесного сора.
И когда ваш читатель, спотыкаясь на ямках цезур,
по тропинке строки, обречённый на скуку и вялость,
Добредёт к переезду с названием «Рифма», он будет рассеян и хмур,
потому что забыл, что дорогой ему толковалось.
 

2006

 
Воскрешение
 
Перечеркну крест-накрест. Грех и стыд
писать такое. Глупо и некстати.
Распят, истерзан и почти забыт,
теперь умрёт он в глубине тетради
 
За ним уже других стихов пласты
легли на терпеливые страницы.
Но вдруг среди дневной ли суеты,
в час ли ночной сквозь время и листы,
знакомый стон послышится, приснится…
 
И я, тетрадь назад перелистав,
Казнённого, казалось бы, навечно,
снимаю с безобразного креста,
залечиваю раны и увечья.
 
Иди, сынок, вмещайся в общий ряд.
Я поступил с тобой неблаговидно.
Но, слава богу, вновь поверить рад:
всё кстати и не глупо, и не стыдно.
 

2008

 
Пётр Великий
 

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На троне первый был работник.

Александр Пушкин «Стансы»

 
И палачом – добавлю – тоже был.
Собственноручно головы рубил.
Подняв за прядь отрубленную голову,
он любовался: чистая работа!
 
Плодятся и расходятся по городу
скульптуры пучеглазого урода.
 
То грозно возносясь над площадями,
то укрываясь в ниши, как в траншеи,
глядят они безумными глазами
на наши безнаказанные шеи.
 

2006

 
Болезнь
 
Я болен был. Кружилась голова.
Не то, что встать – присесть не мог в постели.
Я был как будто в центре карусели.
Вокруг меня, сорвавшись с мест, летели
часы, цветы, лохматая сова –
узор из макраме. Не прекращалось
кружение. Вся комната вращалась.
 
Дверь двигалась на шкаф. Тот уплывал,
солидно сохраняя интервал,
а по его поверхности зеркальной
скользило отражение окна.
Шкаф напирал на стену, и стена,
забыв про статус свой монументальный,
включилась в общий бег. Окно неслось
к другой стене. Весь мир пошёл вразнос.
Вертелась на оси земля, а ось
в тот странный день сквозь лоб мой проходила.
И люстра, словно чёрное светило
над головою фуэте крутила.
 
Но вот пришёл мой внук. Он мне принёс
прописанное доктором лекарство.
Я проглотил таблетку, и погасло
вращение. Оборвалось.
 
Лежал я тих и прям. В душе моей
блаженство воцарялось понемногу.
Хвала тебе, великий Птолемей!
Земля стоит на месте, слава богу.
 
Я даже встал, простите, в туалет.
Я выпил чашку чая с наслажденьем.
Раскрыл листы отложенных газет,
но не хватило сил заняться чтеньем,
лишь заголовки взглядом пробежал.
 
Включил я телевизор и лежал.
Кружились лица за стеклом экрана.
Там кандидаты схлёстывались рьяно.
Злодей Чубайс удары отражал
с нахальною улыбкой д’Артаньяна.
Явлинский в этот раз не в форме был:
усталый, злой, почти неузнаваем.
Лапшин сосредоточенно бубнил.
И Жириновский заливался лаем.
Мир пребывал в обычном амплуа.
 
Темнело быстро. Комната была
погружена в задумчивость и сумрак.
Как будто, ошалев от беготни,
сама себе сказала: – Отдохни.
До новых выкрутасов безрассудных.
 

2003

 
Визит бывшей сотрудницы в родной цех
 

Маше

 
Она вошла в наш чёрный ад.
Как ярок был её наряд!
Как строен стан! Как весел взгляд,
насмешливый и беззаботный!
 
А я кривил в улыбке рот
покорный мул, рабочий скот,
унылый раб в ярме забот
пред взором римлянки свободной.
 

2002

 
Разговор
 
А я всё говорю с тобой.
Ты слышишь всё, всё понимаешь.
Но только взглядом отвечаешь
на монолог печальный мой.
 
Я снова: «Я тебя люблю».
Молчишь с улыбкой чуть приметной.
И вдруг на том себя ловлю,
что продолжаю беспредметный
теперь, но важный в прошлом спор.
Тогда я нёс какой-то вздор.
Сейчас всё объясню толково.
И умолкаю с полуслова,
немой почувствовав укор.
 
– Мне плохо, – жалуюсь опять, –
Мне неприкаянно, мне грустно.
Приду домой, а дома – пусто.
Войду – и некого обнять.
 
«Ты жив!» – я слышу тихий взгляд. –
«Ты ходишь, думаешь и дышишь.
Работаешь. Стихи вот пишешь.
И иногда чему-то рад…»
 
«Но мне б хоть капельку тепла!
Мне б хоть одно прикосновенье!
Хоть на минуту, на мгновенье
вернуться в жизнь, где ты была!»
 
И горьким эхом обожгла:
«Мне хоть бы капельку тепла.
Мне б хоть одно прикосновенье.
Хоть на минуту, на мгновенье
вернуться в жизнь, где я была».
 

март 2004