Виктор
Каган

* * *

...и вот я уже врач.

Но не тут-то было.

Родина-мать то ли позвала, то ли послала,

чтоб мёдом жизнь не казалась, в солдаты.

Присяга ещё впереди. А до этой даты

Родина, которая всех поимённо любила,

обернувшись сержантом, строила нас и ровняла.

Имя у него было неброское,

и он неброскому имени был как нельзя подстать.

Он молча слушал наши беседы,

пока мы пытались от проходной до обеда

катать-перекатывать плоское

и круглое, не роняя, таскать.

Как-то лежим в перерыве, кайфуем,

от солнца надвинув пилотки на морды,

ищем смысл идиотских политик

и наук, умеющих много гитик,

учёные – как мы бакланим гордо,

играем краплёными картами, перед сержантом блефуем.

Он-то простой – семь классов да ремеслуха,

да трёшку стрельнуть до зарплаты,

да танцплощадка в Богом забытой Пустошке.

И мысли его, и он сам просты, как кило картошки.

А мы – пироговы, асклепии, боткины, гиппократы.

...Он под пилоткой дремал и слушал вполуха.

Заговорили о бомбе. Кто-то сказал, мол, братцы,

только под простыню и ползком до могилы...

говорят, чтобы выжить, надо побольше водки...

И тут наш сержант выглянул из-под пилотки.

«Дело не в том, как выжить, – он закурил и

помолчал, – а как человеком остаться».

Потом нас разослали на Кудыкины горы,

куда Макар телят не гонял. Встречаться

с сержантом больше не довелось. Но часто –

вот и сейчас – я возвращаюсь к тому разговору.

23 июня

И снова дух смятён и потревожен…

Умирая, томлюсь о бессмертьи…

Анна Ахматова

Скупой строкой, где слово к слову точной
и царственной подогнано  рукой
и лето серебрит пыльцой цветочной
наполненный  стремлением покой.

Скупой строкой по белизне кромешной
земного ада в дьявольском раю,
сквозь грех любви блудницею безгрешной
туда, где слово стынет на краю

лизнуть стопу пытающейся Леты –
единственной бессмертной на пиру
чумы, закаты наливающей в рассветы
цикутой для цикад, стихающих к утру.

Строка скупа и выдох невозможен
на перехвате вдоха немотой.
И снова дух смятён и потревожен
до стона запредельной простотой.

25 декабря

Ошалевшего мира метанья,

грех безгрешья, безгрешность греха,

первый крик и конца бормотанье,

откровение и чепуха,

голубь мира на трубке кассама,

чёрной кровью – искусственность роз,

и Ису посылает Осама

разрешить с Иисусом вопрос.

Ты стоишь, улыбаясь устало,

в толкотне копошащихся лет,

и звезда Вифлеемская встала

над Бейт-Лехемом, скоро рассвет,

но во сне ещё нежится кочет,

и кружится над яслями снег,

крылья по снегу птица волочит,

тащит крест жития человек,

шелестенья снежинок волжбою

разговор о душе и судьбе,

и Мария с обложки «Плэйбоя»

улыбается молча тебе.

6 декабря

Тени снимают нагар со свечи.

Мечется пламя печальное встречи.

Не говори – посиди, помолчи.

Глупости – все поминальные речи.

Стопка под хлебом. Шуршащая тишь.

Как ни забрасывай памяти сети

в прошлое, прошлого не возвратишь,

если на этом ты всё ещё свете.

Ну, а догонишь на свете на том:

«Батя, привет!»,

«Застегнул бы рубашку», –

он проворчит, помолчит, а потом:

«Не молодеешь. Хочешь рюмашку?»

«Что ж не хотеть? – ты ответишь, – Давай».

Он захлопочет, на стол собирая.

А где-то внизу простирается рай.

Да не сбежишь из небесного рая.

* * *

Cтоит только приглядеться –

босиком стоит в пыли

мальчик маленький из детства

на закраешке Земли.

К горизонту солнце никнет,

погружается в сурьму.

То ли он тебя окликнет,

то ли ты махнёшь ему.

То ли он в тебя глядится,

то ли ты в нём отражён.

Распростёрла крылья птица

улетающих времён.

Вам и боязно, и сладко

под мгновений пересвист.

Словно книжная закладка,

багровеет клёна лист.

Небеса неугасимы

в ожиданье темноты.

И уже неразличимы

ты и он – кто он, кто ты?

Меч натягивает волос.

На платочке узелок.

Тишина. И мамин голос

шёпотом: «Ты где, сынок?».

20.03.2020

* * *

                                   А вы презренные потомки

                                   Обижен счастием отцоф

                                   Кладете вещи во котомки

                                   Отчалить чтобы с подлецоф

                                   И дев склоняя к изголовью

                                   Им говорите про любоф

                                   Но вам не смыть всей вашей кровью

                                   Поэта пламенную кроф

К тебе потомок мой не мой ли

Поди-ка вычисли отцоф

Велик рифмованный удой ли

Спросить я шлю e-mail гонцоф

А ты про деф и изголовья

В любоф подмешиваешь кроф

Смотри не подорви здоровье

Как я пиши твой Лермантоф

* * *

Галине Гампер

А что душа? Былинка на ветру,

Сплошная боль, седая как былина,

Скупая быль о том, как я умру,

Освободив её, чтобы опять невинна,

Без племени, без роду, без угла

Она пошла выкидывать коленца,

Пугая смерть, творя добро из зла,

Входя в травинку, дерево, младенца.

Такой уж ей талан или талант –

Шагать, чтоб впереди маячил Дант,

За кругом круг и снова круг за кругом,

Как мы теперь шагаем друг за другом,

Слагая быль о том, как мы живём:

Сплошная боль, а всё-таки поём.

Александр Кабанов

Мухаммед-бей раскуривал кальян
и выдыхая, бормотал кому-то:
Ни Господа, ни инопланетян –

повсюду одиночество и смута.

А вдалеке, на самой кромке дня,
который пахнет перезревшей сливой,
вытаскивал Каштанку из огня
один поэт и повар молчаливый.

Кальянопреклонённый я стоял.

Дымок струился. Пахло шашлыками.

Крымчак поднос кромчил, под нос крымчал

и омывал лицо рахатлуками.

На кромке дня сушился виноград,

под кромкой крыши ласточки южили,

струился в жилах дней полураспад,

Но мы с тобой на время положили.

Нас даже Бог тогда не донимал –

лишь, вены вскрыв, одаривал кагором.

И я тебя любил и улыбал,

и трепет пробегал по крымским горам.

А после ты глядела на меня,

сбегали прядки влажные за уши,

и доставал Каштанку из огня

крымчак и подносил: «Извольте кушать».

Александр Кушнер

Не бесчинствуйте, музы, не плачьте!
Много мужества надо и сил,
И себя я привязывал к мачте,
И писал, и с ума не сходил.

Что я только ни делал с собою?!

Не поверите, если скажу.

Бил по черепу ржавой трубою.

Отдавал на съеденье моржу.

Вешал на полысевшей осине.

в рог бараний мизинцем сгибал,

а потом, намочив в керосине,

возле Лавры себя поджигал.

Делал бритвой тупой харакири

и нырял с головою в цемент.

Замочил себя даже в сортире,

как советовал наш президент.

Музы в голос рыдали, бедняги.

Мне ж, как с гуся вода ... посижу

и, шатаясь, – к  столу и бумаге,

и пишу, и с ума восхожу.

Алексей Остудин 

...................................... 

Европа продирает Глазго  

на узкой Сан-Тропе войны! 

......................................... 

И кролики, с глазами пьяницы, 

ныряют, с перепугу, в пень. 

2. 

Скажите это всем и восемь, 

в остатке, заповедей свод: 

перебежав дорогу, осень 

жуёт конину, ну и вот 

....................................... 

Затаривая дёгтем соты, 

попутчикам не возражай: 

когда сажают самолёты –

не собирают урожай! 

Он ей то водки, то сиропу,

то «Конской» ажник пол-кила...

Тёр Глазго и чесал Европу

поэт, а Муза всё не шла.

Колючки в гриву ей затаривал,

мол, восемь сбоку – и привет,

то материл, то уговаривал,

то обещал остаток лет.

И грудь её так пёстро дыбилась,

Что как такую не взалкай?

Ему навозно Муза лыбилась,

мол, не хочу, не завлекай.

Жевала осень корни коликов,

и ржали все, как кипяток – 

и пьяницы с глазами кроликов,

и Александр, который Блок.

Поэт опять плеснул сиропчика:

«Серп в руки! И не возражай!»

А Музе что? Ей всё до копчика.

Ей наплевать на урожай.

Алексей Цветков

оскал цицерона на блюде
с кинжалом на цезаря брут
кругом интересные люди
но все постепенно умрут
.........................................
а цезаря больше не будет
и даже возможно меня

осядет веселия пена

оскомину вызовет брют

шумят поколений колена

чуток пошумят и умрут

и лягут в заслуженной лени

на полки архивные в пыль

цыганочка аза и ленин

принцесса диана торквиль

и ницше закрутит про бога

что умер и тоже умрёт

всех смерть приберёт даже йога

но может быть мне повезёт

не верите что тут такого

пойду босиком по росе

пусть все почитают цветкова

да жаль окачурятся все

Белла Ахмадулина 

Претерпевая медленную юность,
впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,
пишу стихи, мне говорят: порви!

«А вы так просто говорите слово,
вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», –
так написал мне мальчик из Перми.

Мне претерпеть дано такие страсти,

что перед ними меркнут все напасти,

богами посылаемые вниз

на неразумных чад и их потомков,

блуждающих в рифмованых потёмках,

как под чадрою губ нагих стриптиз.

И юность пыткой бесконечной длится,

язык щекочет слово, как ресница,

а напишу, «Порви, – кричат, – к чертям!».

Послать бы всех... к чему мне эти песни?

Но не поймут и не пойдут, хоть тресни.

Однако, существует где-то там –

я не припомню, это Пермь иль Нальчик,

какая разница? –  влюблённый нежно мальчик,

меня ревнуя к ямбу, словно мавр.

Он мне прислал письмо. В нём говорилось,

что Музой мне подаренная милость –

небесный звон божественных литавр.

В письме сквозит такая непорочность ...

Но, Боже мой, откуда эта точность

и пониманья умудрённый дар

у мальчика?! Я снова оживаю,

летит перо... и я плевать желаю

На критиков, на смерть, на гонорар. 

Борису Херсонскому

на то и ноги чтобы бежать туда

 не знаю куда...

на то и круг чтобы не выбраться или угол чтобы впритык...

Борис Херсонский

на то и смерти дыхание чтоб от неё не убежать

и убегаешь в неё как в ночь не надев пальто

свет там ещё тот попробуешь руку разжать

глаза проглядишь а в ладони не разглядишь что

на то и стихи чтобы пёрышками тихо шурша в ночи

над океаном встретились две бродячих души

там где в ладони Бога поблескивают ключи

жизни и смерти что вместе только и хороши

* * *

Бродит по дому всю ночь домовой,

двери на волю нащупать отчаясь.

Над неповинной висит головой

меч-кладенец, на сединке качаясь.

В сизом тумане всплывает рассвет,

кочет проспал и проснуться не хочет.

Стонет бока отлежавший скелет

в старом шкафу и проклятья бормочет.

Кофе вскипает под гомон ворон.

Падают маслом в паркет бутерброды.

Счастье мешками сулит лохотрон.

Город обносят колючкой свободы.

В августе рыба колотится в лёд.

Каин и Авель навылет в картишки.

Всё уже было и снова пройдёт,

и повторится, как сказано в книжке.

Новая жизнь шевелится в золе.

Зреет весна под мотив листопада.

Дом над обрывом. Свеча на столе.

Слово негромкое. Рай среди ада.

* * *

                                    В кустах безумствуют цикады

                                    Шумит встревоженный прибой

                                    Вы говорите мне не надо

                                    Усилье сделав над собой

                                    Хотя окрестная природа

                                    Дала прекрасный нам момент

                                    Вам западло вот так вот сходу

                                    Пройти со мной в апартамент

Мой друг занудство ли отрада

Что с вами милый дорогой

Коль психом кажется цикада

И перепуганным прибой

Нам ложе трав сего момента

Стелит суровый наш природ

А вы меня в апартаменты

Неромантичный вы урод

* * *

Было поздно ещё,

хоть и рано уже…

Галина Гампер

В лабиринтах слуха тает то, что раньше было криком,

то, что было тишиною, обретает плотность речи.

Всё смешалось в этом мире. Время Янусом двуликим

разбегается в тревоге самому себе навстречу.

След копыта на дороге манит тухлою водою.

На замшелом камне буквы не хотят слагаться в слово.

Втихаря от предсказаний шепчется звезда с звездою

и старик, забросив невод, золотого ждёт улова.

В море паруса журавлик, в небе золотая рыбка.

Прошлое глядится робко в будущего день вчерашний.

На душе былого цыпки. Солона от слёз улыбка.

Разноцветье ярких флагов над осыпавшейся башней.

От заката до рассвета, от рассвета до заката

бьётся в черепа клетушке одиноко мысль шальная –

то ли письмецо в бутылке не находит адресата,

то ли крячит полуправда, словно утка подсадная.

То ли нимб над головою, то ли вируса корона,

то ли было, то ли будет, то ли жил ты, то ли не жил,

ходит стрелкою по кругу неустанно время оно,

когда кочеты кричали и рассвет надеждой брезжил,

ходит стрелкою по кругу, бродит, голову мороча,

уговаривая, плача, дурочку ломая мудро.

Просыпаешься и видишь – дело двигается к ночи,

засыпаешь – в снах пожаром полыхает с треском утро.

* * *

                                    В то время я когда любовных

                                    В затихший зал стихов читал

                                    Он вас за жопу хладнокровно

                                    Рукою опытной хватал

                                    Пускай из разного мы теста

                                    Но злобу давнюю храня

                                    Вы не нашли бы лучше места

                                    Унизить бедного меня

Мой друг коль ревновать охота

Я значица вам дорога

А это было Бегемота

Его передняя нога

Такой ещё случился случай

На кабане летала ню

А будете такой ревнючий

Я вам и правда изменю                                                       

Вадим Соколов 

Словодвижения поток, 

Пера стремительно движенье. 

Строка ложится в упоеньи, 

Строку другую тыча в бок. 

 ....................................... 

 Рождённый стих уже живёт, 

Хотя пока ещё не дышит. 

Он всё ещё свободы ждёт. 

Вздохнет, когда его услышит

Хоть кто-нибудь и всё поймёт...

И новый стих ещё напишет.

Я знаю, где стиха исток,

где слов вершится размноженье.

Строка в томленье и броженье

другую строчку тычет в бок.

Та робко жмётся в уголок,

но – трепеща уже в волненьи ...

В нетерпеливом предвкушеньи

манит её любви рожок.

И вот уж стих свободы ждёт.

Грудь вдохновением колышет.

И строчка первая идёт,

Ещё чуть-чуть – и мир услышит,

и в хрестоматии возьмёт ...

Да вот одна беда – не дышит.

Поэт

Виноват ли, играючи в прятки,

что не спрятались? Только тоска

по пятам – наступает на пятки,

и кончается тьмою доска.

Только взятки в итоге не гладки

и, сорвавшись, как меч с волоска,

точка выстрела стынет в десятке

изумлённого болью виска.

* * *

                                    Вот будь я скажем Боратынский

                                    Я Боратынский скажем будь

                                    То написал бы по-латынски

                                    Во ваш альбом чего-нибудь

                                    Но если только был я Пушкин

                                    Имел бы пушкинский я слог

                                    То на ближайшую опушку

                                    Я б вас немедленно сволок

А будь я скажем Маяковский

И лесенкой стихи слагал

Cволок по улице московской

И к мужу в койку бы поклал

* * *

Телу хватает и чёрствого хлеба.

Но что прикажете делать с душой?

Александр Радковский

Время стрелкою по кругу,

белкой в вечном колесе

разгоняет ночи тугу,

отражается в росе.

Тишина прошелестела,

к тишине другой спеша.

На усталый голос тела

откликается душа,

говорит, не спи, не надо,

говорит, побудь со мной.

мне с тобою нету слада,

мой болванчик заводной,

говорит, ну где же ключик,

ищет в тёмных небесах

и вставляет хрупкий лучик

в блеска щёлочку в глазах,

говорит, ну что – полегче,

говорит, поспи, я здесь,

засыпай … и в небо шепчет,

хлеб насущный даждь нам днесь.

Посидит ещё немножко,

улыбнётся и взгрустнёт,

а потом, прикрыв окошко,

в уголочке прикорнёт.

* * *

Всё ходит по кругу. На круги на своя

вернётся всё, а рано или поздно –

кто знает? В хаосе земного бытия

гадать об этом как-то несерьёзно.

На выветренном камне письмена,

клочок коры берёзовой, папирус –

что рассказать стремятся времена,

и что в них весть, а что смертельный вирус?

Жар или холод душу гладит горячо?

Бог или чёрт зовёт к свободы игу?

И кто заглядывает мне через плечо,

когда взахлёб читаю жизни книгу?

* * *

Всё, что было, и всё, что знали,

замусолили, заболтали,

и затёртой монеткой в углу

слово ёжится на полу.

Словеса резвятся в канкане,

протирают дыры в кармане

и на спрятанный в дырах кукиш

даже тени слова не купишь.

Онемеет язык, а губы,

будто иерихонские трубы,

тщатся, тужатся в хлопьях пены,

и от слова не рухнут стены,

не развеются блажь и морок,

не раскроются крылья створок,

чтобы в отблесках перламутра

проступило сквозь вечер утро.

Мир летит, кувыркаясь и плача,

ничего без слова не знача,

ничего не обозначая,

словно чайная чашка без чая.

А ты спишь.

К твоему изголовью

льнут слова о любви и с любовью,

и под пологом спящего крова

мерно дышит бессонное слово.

* * *

                                    Вы так отчаянно красивы

                                    Что я навеки ваш вассал

                                    И подпишу любую ксиву

                                    Которой б в жизнь не подписал

                                    Каб не забраться с вами в койку

                                    Касаться нежныя частей

                                    А утром снять лихую тройку

                                    И прокатиться до гостей

Ах сударь ах прелестник bobka

Вассал навеки чересчур

Влечёт вас розовая попка

Но не ищите в дамах дур

Вам к дам мечтается лазейка

Да вы гурман мой дуралей

Но не про вас нежнеет шейка

Тем паче грудка и филей

* * *

Вьётся времени излука –

заклинанье и порука –

между тишиной и звуком,

чёрной тьмой и белым светом,

меж касанием и стуком,

меж крестом и минаретом.

Колыбелью льнёт к могиле,

растворяет слабость в силе,

в небылицах сказки – были,

соль земную – в чернобыле.

Чёт и нечет, дни и ночи,

годы, месяцы, минуты,

поутру горланит кочет,

в полдень птицы-баламуты.

Поворот за поворотом

заговором, приворотом,

кукушонком большеротым,

изгибаясь в такт прямотам,

вьётся времени излука –

заклинанье и порука.

* * *

И медлила из-под закрытых век слеза …

Леонид Латынин

Гроза собиралась, да не собралась.

Глаза просыхали, ещё не заплакав.

Осипнут пророки, сквозь время ломясь,

и сон досмотреть не сумеет Иаков.

Из будущего до минувших времён

несётся без кучера лет колесница,

и сквозь Ренессанс говорит Вавилон,

и неандертальца пустая глазница

посмотрит в глаза, по-собачьи умна,

но слова не скажут пропащие губы.

От жажды умрёшь ты над кровью вина,

налитого в иерихонские трубы.

На ослике в город въезжает рыбак,

его поцелует его Alter Ego,

и закувыркается тёртый пятак

над вскрытой ладонью пустого ковчега,

«Титаником» лёгшим на космоса дно

всё той же печали, что плачет в начале.

Вращается шарик земной в казино,

рыбак засыпает на сонном причале,

и нам из-под дна ещё не постучали.

* * *

Разогрею в ладонях вино –

В декабре у нас тоже темно.

Андрей Анпилов 

1.

Губами вечность тянется к кувшину.

Сегодня утекает во вчера.

Короче дни. Чернее вечера.

Ноябрь перевалил за половину.

И пятипалость красного листа

лежит на жизни стынущем остатке.

И белизна грядёт, как простота

и вечность. И остатки жизни сладки.

2.

В скворечниках ночуют холода.

Слетая с губ, вмерзает выдох в небо.

Стоит в ведре стеклянная вода.

Хрупка под солью плоть земли и хлеба.

Всё это было. Было и прошло.

Прошло и никогда не возвратится.

Декабрь бел. Четвёртое число.

Пух одуванчиков рассеянно кружится.

3.

Какая блажь – ждать в декабре весны.

Какая ересь – верить в продолженье,

угадывать, о чём толкуют сны

и что сулит бессонницы броженье.

Здесь и теперь бормочет божество,

а что – не разобрать. Да и не надо.

Здесь и теперь. А больше ничего

да памяти о вечности отрада.

4.

На шальном человечьем веку

Годы, будто на пальцах заеды.

C контрабандною болью в боку

от себя за три моря уеду.

Но себя от себя не спасти,

и однажды являются боги

из небесной разжатой горсти

на забытом гостями пороге.

Чиркнет время крылом по виску,

закукует над смертью победу.

Жар мангала остудит тоску.

Холод водки согреет беседу

и бузиновой дудкой струна

под рукой запоёт и заплачет,

и покажется счастьем вина,

и окажется жизнь что-то значит.

Давид Паташинский 

Мораль моя проста. Душа, как нить, сурова.
.............................................................

Возьму тебя за хрен косы твоей протяжной.

Возьму тебя за хрен. А он – косой шелковой.

Красавица! А я подумал – красавéц.

Растерянный стою: ты бык или корова,

ты свин или свинья, ты самка иль самец?

Мораль моя проста, как дважды два шестнадцать –
не дашь, так задушу. Повешу на косе.

Тот транс, тот сексуал. С поллитрой разбираться –

и то не разберёшь. Как андрогинны все...

Обрыдло всё вконец. Конец – и тот обрыднул.

К быкицам всех послал, бикицер вашу мать.

Представьте – все пошли. А кто, убей, не видно:

какая тёлка, блин!.. а глянешь – бык опять.

* * *

День с утра, как чистый лист.

Россыпь рос. Горчинка чая.

Птичий гам и пересвист.

Дух смолистый молочая.

Колокольный перезвон,

Эхом – жучьи перегуды.

Лето с четырёх сторон.

Жизни простенькое чудо.

Дмитрий Мурзин

Мне стыдно вспомнить почему-то,
Хоть красным выделяй строку,
Как во дворе литинститута
Давал начало ручейку.

счастливо будучи в соку,

как бы резвяся и играя,

давал начало ручейку.

Ну, припекло, поджало – что же,

всё бросить, наплевав на мир?

Старик Державин звал отхожим

то место ... Что ж, бежать в сортир?

Я – Пушкин будущий. Минута

мне дорога, стихи зовут.

Ведь я – студент литинститута.

Творить зовёт литинститут,

Творить всегда, везде, с искрою ...

И с красной начал я строки!

И посреди двора перо я

достал – и потекли стихи.

Душа

... Любовь! Дух! Бог!

А всего-то - пара литров мозгов,

в которых утомлённо плавает

десяток стоящих воспоминаний,

и тикает, тикает, тикает адская машинка...

Игорь Бурдонов

Фотограф щелкает, и птичка вылетает ...

Булат Окуджава

1

Машинка тикает, а время утекает

или оно стоит, а утекаю я?

Фотограф щёлкает – и птичка вылетает.

Фотограф щёлкает – друзья, любовь, семья.

Джаз, вальс-бостон иль вальс весёлой Вены –

машинка тикает и не сбивает такт.

Я время пью и не сдуваю пену,

не различаю факт и артефакт.

Меж «тик» и «так» случится это, то ли –

какая разница?

Мир полон Синих Птиц!

Ещё пьянит невыигранный блиц,

ещё фигуры не слетают с поля,

но пробивается, как сквозь асфальт росток,

...Машинка тикает – и птичка улетает...

догадка, что не бесконечен срок...

...Фотограф щёлкает – и время утекает ...

2

Чем печалимся, плачем, тоскуем,

сочиняем, рисуем, поём,

о любви вдохновенно токуем,

врём себе, что, мол, мир познаём?

Что под черепом там за доброта?

Что рождает земные труды?

...Там всего-то, всего-то, всего-то

Пара литров какой-то бурды.

3

Примерно полтора килограмма мозгов,

о которых почти ничего не знаем,

как о гранате с выдернутой чекой.

Размахиваем словами, оказавшимися под рукой,

всю жизнь, как малые дети, во взрослые игры играем,

лепим себе любови, привязанности и богов,

глотаем небесную мякоть, сжираем земную твердь,

чтобы набить утробу этой медузной субстанции,

ибо, пока она есть, она жадно требует есть.

И, поглощённые этим, не слышим Благую Весть,

покуда жизнь не замедлится у самой последней станции

и в студне мозга не вспыхнет её название – Смерть.

На грецком орехе черепа присядет тогда на дорогу

душа, чтобы выпить с жизнью последний свой посошок

прежде, чем мозга студень впитают деревья и травы.

И в этот момент откроется, что были всю жизнь неправы,

что не заметили маленький – самый главный! – штришок,

который невидимым светом к ладони тянется Бога.

* * *

Дымка осенняя. Грустная лень.

Отсветы звуков. Шорох теней.

Щёку щекочет суток шагрень.

Солнце нежнее. Орех ядреней.

Хрустнет засохший жучок под ногой.

Вздрогнет вода переливчатой рябью.

Лучик сорвётся с ветки нагой.

Небо нахмурится серою хлябью.

Мягче душа. Голова холоднее.

Часа начало конца мудренее.

Сумерки раньше. Светает позднее.

Дни всё короче. Ночи длиннее.

Евгений Степанов

я небось не машина
не кремлевская знать
...................................
я разбрасывать семя
не спешил как дурак
я сканировать время
мог увы кое как

я не ТУ-104

даже не президент

прозябаю в квартире

и курю я не кент

а унылую приму

и не хеннесси пью

наступает галимый

век на душу мою

сканер мой не фурычит

покрывается ржой

и за вычетом вычет

не халява с маржой

ну и ладно и что же

что ж убиться не жить

мы на это положим

только что положить

и ночами покоя

не даёт мне одно

семя ж было какое

а засохло давно

просыпаюсь от страха

и присвистнув в кулак

выжимаю рубаху

как последний дурак 

Евгению Витковскому и Леониду Латынину

Сон Серебряного века

Леонид Латынин

На скрещенье лет и судеб

светлячки каких судеб!

Ветерок ночной остудит

лоб и приласкает хлеб.

Мы ещё на этом свете,

с этой стороны травы,

но уже в последней трети

праздность празднуем, увы.

Не свободны от свободы,

не рабы у несвобод,

века острые обводы

повторяет небосвод.

Вёдро, грозы, явь и грёзы,

и на кончике пера

кровь, вино, любовь и слёзы,

как всегда и как вчера.

Соль сладка и сахар горек,

снег то сахар, а то соль,

и летит со снежных горок

счастье, обнимая боль.

Было, будет. Будет, было.

А повыветрится хмель,

тело приютит могила,

душу – неба колыбель.

Правы мы или неправы,

но уже назначен срок,

а пока земной отравы

длить томительный глоток,

не канюча об отсрочке,

быть с собою в унисон,

засыпать в объятьях строчки,

просыпаться в новый сон.

Кольцами столетий спилы.

Облаками времена.

Соль не потеряет силу,

кровь сладка и солона.

Сон Серебряного века,

звёздный плеск ещё живой

и серебряное веко

месяца над головой.

* * *

На пригреве тепло.

Только этого мало.

Арсений Тарковский

Ещё одна птаха свое отсвистала.

Ещё один месяц на юг улетел.

Тепло на пригреве, но этого мало –

Теплом не означен стремленью предел.

Тепло на пригреве. Далёкая стужа

Уже не заставит напялить пальто.

Подумаешь – стужа! Бывало похуже.

А нынче тепло – непонятно за что.

Сверчок на печи. У порога цикада.

Но даже во сне не приснится покой.

Чего же ты хочешь? Чего тебе надо?

Откуда ты неугомонный такой?

Какая пророчица вдруг нашептала

Простые – куда уже проще! – слова:

Тепло на пригреве, но этого мало?

Растрава. Молитва. Прозренья канва.

На плечи, как плед, опускается вечер.

К щеке прикасается ночи крыло.

И слушает вечности звёздное вече,

Склонившись к Земле: «На пригреве тепло …»

* * *

Зарядит дождь, и под него уснуть

попробуешь, но час идёт за часом,

слоны, качаясь, отмеряют путь,

ведомые невидимым компасом.

Они белы, как снег на Покрова,

и, словно снег, легки и невесомы,

похлопывают уши, и едва

дыханье слышно медленной истомы.

А ты не спишь. Сна ни в одном глазу.

Собьёшься и начнёшь считать с начала.

Три мудреца плывут в одном тазу,

и на колу болтается мочало,

помахивая парусом слонам,

белеет парус, дождь стучит по крыше,

шуршит по окнам, не давая снам

проникнуть в душу, где скребутся мыши,

и мысли бьются рыбой на мели,

плотицей мелкой, щукою зубатой –

без голоса, а болтуны, врали.

Луна сквозь дождь с улыбкою щербатой,

тряпьё воспоминаний тормоша,

подмигивает, насылая страхи,

и в белоснежной хрусткости рубахи

пред богом предстаёт твоя душа.

Он говорит: «Пришёл ко мне на кой?

Ты отвечай, не прячь, несчастный, взора»

и делает уставшею рукой

едва заметный жест гипнотизёра.

И муха смаху падает на стул.

И ты уж спишь, не зная, что уснул.

* * *

Зелёным по зелени лета мазки

по красному красным, по синему синим,

и кисточки птиц их всему вопреки

смешают – ты крошек немножко лишь кинь им.

Прозрения былей, враньё небылиц

сольются в одном неразборчивом знаке.

Душа из воронок ослепших глазниц

взлетит светлячком, растворится во мраке

под крик разлетавшегося воронья,

к чему бы – к войне, к затяжной непогоде? –

под мудрость молчанья, под смех дурачья,

под дух бузины на кладбищ огороде.

Корёжит война заплутавшийся мир,

слезой разбавляет кровавые реки,

струится над ними солёный зефир,

слипаются смертью набрякшие веки.

Но стоит на миг голос дать тишине –

и видишь на боли настоянным взглядом,

как золотом пишется по желтизне

письмо-невидимка целительным ядом.

Оно добредёт, доплывёт, долетит,

Его не прочтут ни цензура, ни вохра.

Багрянец, янтарь, бирюза, малахит,

лазурь, изумруд, и индиго и охра …

* * *

Зима просыпается ворохом

снежинок из горсти небес,

ложится серебряным шорохом

на спящий под звёздами лес.

Луна – словно шарик на ветке.

На веках – из детства роса.

И дым от твоей сигаретки,

как будто душа – в небеса.

* * *

                                    И вот в последнее мгновенье

                                    Из сил последних тормозя

                                    И видя что от столкновенья

                                    Уйти практически нельзя

                                    Не дел ты вспомнишь благородных

                                    Не Бога в светлых облаках

                                    Но лишь орду червей голодных

                                    В твоих кишащую кишках

Когда потребует поэта

К священной жертве чей-то трак

Ты не пеняй ему за это

Не вешай на него собак

Ведь ты не вешатель собачий

Смотри как пёс затрепетал

Погиб поэт и бог с ним значит

Он наконец бессмертен стал

Иван Макаров 

Темно, как будто бы в кино. 

Невесть куда мы все засунуты

Давным-давно... 

Через соломинку нам вдунули –

аж звёзды веером из глаз!

Но нет... Сначала нас засунули...

Засунули куда-то нас.

Во тьме котяра чёрный дразнится

и не даётся, ё-моё.

Чешу в растерянности задницу ...

Неужто, Господи, в неё?!

Я извиваюсь лентой Мёбиуса,

сам о себя набил синяк ...

А Муза шепчет: «Не выёживайся.

Зажги свечу. Как Пастернак».

* * *

Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс…

Булат Окуджава

Из приоткрытого окошка,

где за стеклом таращит кошка

зелёный глаз на белый свет,

плывёт на улицу лениво

сквозь бормотанье водослива

забытой музыки привет

и тает в грусти листопада,

как тает в темноте лампада,

когда в ней капли масла нет.

Так мать во сне протянет руки

и скроется в слепой разлуке,

где растворится её след.

Откуда песенка на русском

в немецком переулке узком

(похож на питерский, но нет)?

На подоконнике геранька,

облезлый pummel – ванька-встанька,

скучающий в шкафу скелет.

Хозяйка выглянет, зевая.

Она почти что как живая

и даже скажет guten Tag.

А я расслышу Добрый вечер

в колоколов гудящих вече

как призрак прошлого и знак

того, что время обратимо.

И память не проходит мимо

теней, встающих во плоти,

и музыкант в тени берёзы

играет тот же вальс, и слёзы,

и слова не произнести.

И растворяюсь в старом фото –

там женщина у поворота,

расплывчаты углы теней,

к Неве спускаются ступени,

на шляпе пляшет отсвет тени

и зелень глаз из-под полей.

…Из приоткрытого окошка

мурлычет по-немецки кошка 

и музыка иных времён –

письмо, что носит почтальон

с размытым адресом на русском

в осеннем переулке узком.

Из цикла «Над псалмами Давида»

3–5

На ладони твой умещается мир.

В нём друзья не друзья и враги не враги.

В нём целительный яд и отравленный пир.

В нём пути твои скрыты трухою лузги.

Ты сжимаешь ладони меня оберечь,

дышишь в них, чтобы душу теплом одарить,

чтоб с дороги не сбилась несчастная речь,

чтобы слово твоё не могла позабыть.

А в тебе, говорят, ни спасения нет,

ни желания слушать отчаянья стон,

но я вижу сквозь пот негасимый твой свет,

и не слепну от света, и знаю, что Он

ждёт меня у последней, у смертной черты

раздувает души угольки до огня

на язык, где до Ты возносимое ты

отвечает, и знаю, что слышишь меня.

Я прошу тебя, Боже, врагов покарать,

не отнять у меня Твоей истины нить

и уменье друзей от врагов отличать,

и ладонь отворить, и на путь осенить.

7

От Бога до Божией Троицы,

От  Троицы к тройке наганов.

От Божьего и до басманных,

От праведников до поганых,

от духа до алчной утробы,

от пропасти и до паренья,

от серой золы до каленья

и от слепоты до прозренья,

от правды до лжи и обратно …

И что же, и что же, и что же?

Мы – неразличимо похожи –

затылками в смертное ложе.

А ты-то? Ты кто? Ты спроси

у Бога. Но он в небеси.

Разрыта, в ухабах, убога

дорога, ведущая к Богу.

* * *

Как знать, с чего начать? Танцуй от печки.

А печка где? Играйте, скрипачи!

Средь бела дня в окне мерцанье свечки.

В глухой ночи мерцание свечи.

В своей стране ты тоже иностранец.

Ведёт мотив последняя струна.

Старуха-смерть зовёт на белый танец.

Горит и не сгорает купина.

В сосуде жизни нет ни дна, ни крышки –

что ввысь, что вглубь, что вдоль, что поперёк,

и репу смысла не извлечь без мышки,

а кошке это как-то невдомёк.

Как ни крути, хоть так скажи, хоть эдак,

хоть в лоб, хоть по лбу, хоть об пол башкой,

а истину узнаешь напоследок,

когда в иную жизнь – подать рукой.

И все твои слова всего словечки,

и ты молчишь, сомненья теребя,

и начинаешь танец свой от печки,

от сна про непонятного себя.

* * *

Каштаны отцветут и вступят тополя ...

И память канет в детства наважденье,

Где на рассвете луч выводит «ля»,

Касаясь век за миг до пробужденья.

Зажму в ладони солнца золотой –

Счастливый дурачок, святой невежда –

И побегу за тающей чертой

В чертог, где правят Вера и Надежда.

Наивность заполошного щенка

Осталась мне от прошлого в наследство.

Прозренья записного дурака,

Глухие бредни золотого детства.

О злобе дневи мне талдычит Чёрт,

Бог – о своей карающей деснице.

Грехов не счесть. Добро – наперечёт.

Жизнь позади. А смерть ещё не снится.

Щекочет ноги тёплая земля.

Ещё одна весна грозою жизнь разбудит.

Каштаны отцветут и вступят тополя,

И тоже отцветут ...

А дальше видно будет.

* * *

                                    Когда случается за вымя

                                    Мне вдохновение схватить

                                    В мозгу всплывает ваше имя

                                    И намекает запостить

                                    Стихов о том как нас сидело

                                    У моря Черного вдвоём

                                    И вы шептали то и дело

                                    Что в вымени тебе моём

Скажу меж нами меж двоими

Я помню этот водоём

И как вы пялились на вымя

А я глядела в окоём

На Солнце копошились пятна

Белело паруса вдали

А вы от вымени обратно

Глаз отодвинуть не могли

* * *

из Петербурга в сердце Ленинграда

Виктор Кривулин

лбом упираясь в стекло

резкость наводишь глазную

косишь её одесную

тьмою ошую свело

питерских двориков донца

стынь проходная дворов

окна не знавшие солнца

слепы от серых ветров

ломти сырого пространства

неба сырого ломти

прочное непостоянство

голос неслышный прости

ладно ограды не ржавы

делать умели литьё

ум под копытом державы

под кандалами житьё

память уходит по следу

след упуская в бреду

ты позови я приеду

ты позови я приду

вытряхну звон из карманов

пены пивной не жалей

царствует снова романов

только пожиже и злей

в палевой зодчего росси

окон аквамарин

в висельном гиблом вопросе

стынет пустой равелин

серого дома громада

чаек отчаянный грай

призрак ожившего ада

детства испуганный рай

* * *

Лености в кои-то веки предаться,

мысью растечься по сонному древу,

время лениво листать, словно святцы,

и улыбаться направо-налево.

Так получилось, что жить мне случилось

дольше, чем думал. Ещё и осталось ...

Кажется малостью данности милость.

кажется милостью всякая малость.

Леонид Костюков

Книг будоражащих не читай, 

даже и не листай, 

рекам Сибири не течь в Китай, 

зря в них шумит минтай.

Тот, кто как я – могуч и велик,

тот не читает книг,

не собирает в тайге черник

вместо ядрёных фиг.

Кажется, книги – такая сласть...

Ум разевает пасть.

Но не спеши – ведь книги напасть.

Пагубна к книгам страсть.

Ну их к шутам. Ты их не читай.

Жизнь полным ртом уплетай.

Вкусно впадает в Волгу Китай,

сел на окно минтай,

ласточки роют норы в тиши,

крыша едет с души –

кайф ... Ты чтением книг не греши.

Ты же поэт – пиши.

Леониду Латынину
 

За окном – то война, то разруха,
То стихии небесной бои…

Леонид Латынин

За окном начинается вечность

в суете ошалевших сует,

и снуёт между ними беспечность –

отражённый от вечности свет.

Стынет стрелка часов на вокзале,

курит в тамбуре сонный стрелец –

беспечальный  кудесник печали,

невесёлый веселья гонец.

Стонут плечи под тяжестью свода,

прорезаются крылья из плеч,

и отходят небесные воды,

первым криком заходится речь.

За окном то разрухи, то войны,

круговерть или круговорот,

но перо летописца спокойно

слово к слову по букве кладёт.

И неспешно вершится движенье

от рожденья к рожденью, пока

мир глядится в своё отраженье,

словно в замысел Божий – строка.

* * *

Листок засушеный в объятьях

бумажной ломкой желтизны,

слова в витиеватых ятях

дыханьем лет обожжены,

тисненья стёрлась позолота,

но дышит книга под рукой

и пахнет кожа переплёта

туманом, временем, тоской.

* * *

                                    Люблю в китайскую харчевню

                                    Зайти обеденной порой

                                    Пусть запах там немного хлевный

                                    Зато еда всегда горой

                                    Как нежно-розовы креветки

                                    И крут с пельменями бульон

                                    И в красно-бархатной подсветке

                                    Печёных устриц батальон

И в будний день и в день воскресный

Люблю я кухню Поднебесной

Но ещё более вкушать

У братьев их япона-мать

И разблюдовка во сто крат

И воздух не свежоповат

* * *

                                    Мадам вы тратитесь на тряпок

                                    Держа меня за богача

                                    И ваших всех домашних тапок

                                    Гордятся маркой Версача

                                    Зачем равняться на кого-то

                                    Хотеть немыслима рожна

                                    Вам и по гамбургскому счёту

                                    Одежда вовсе не нужна

Мой милый мне забот бы ваших

Так и ходила б нагишом

А вы б в апартаментах наших

Махали вслух карандашом

Смотрели б на меня сердито

Блуждала б дума на челе

А я бы вашей Маргаритой

Вкруг вас летала б на метле

Марианна Гейде 

.....................................

в воду звёздочки сигают,  

хрен поймаешь хоть одну. 

под крыльцом кольцом согнулись 

или выгнулись дугой 

беспороднейшие псы, 

чешут голову ногой 

или, ноздри раздувая, 

гонят зайца головного 

по коробке черепной:

бедный заяц головной. 

Почешу башку ногою,

поскребу другой по дну:

мысли – кругом и дугою,

хрен поймаешь хоть одну.

Будто зайцы головные,

звёзды – в омут черепной.

Тараканы щелевые

мозг щекочут шебутной.

Псы страдают без породы,

как без запаха духи.

С нетерпеньем ждут народы

моей милой чепухи.

Напишу. Что тут такого?

Пушкин кто передо мной?!

Жалко зайца головного

в тесной клетке черепной.

Марина Бородицкая

А пока небесные глаголы
Слуха не коснутся наконец,
Ты сидишь в витрине полуголый —
В точности египетский писец.

Он сидел в витрине полуголый

и в одной руке держал стило,

а другой перебирал глаголы,

и ногой постукивал в стекло.

Музы над челом его витали

и струились рифмы по лицу.

Творческий процесс – не трали-вали,

но тихонько двигался к концу.

Вот сейчас великая поэма

наконец достанет до сердец.

Все застыли в ожиданье немо...

Только мальчик в тишине: «Писец!»

Михаил Зив 

Я как-то умер – что-то не учёл.
Казалось бы, и книжками учён,
И многократной мысленной прикидкой –
Вне связи с убедительным врачом
И суицидной оторопью прыткой.

Невнятно бормотал мой коновал,

чтоб я его отраву принимал

и регулярно делал физзарядку.

но я учён – в гробу его видал,

не следуя унылому порядку.

Гомеопатий и акупунктур

не принимал и был здоров, как тур,

не знал, что значит жить суицидально,

«Здоровье» не читал, не слушал дур.

Но дело всё же кончилось печально –

представьте, я внезапно околел.

Нет, я не собирался, не хотел,

не строил планов, не мечтал об этом.

Чего-то, видно, я не доглядел,

хоть был владельцем дум, то бишь поэтом!

Ну, ладно, умер-шмумер, лишь бы был

здоров и весел, и стихи строчил,

чтобы, как в Болдино прославленный акын,

родив шедевр, себя я похвалил,

мол, ай да Миша, ай да сукин сын!

Михаил Окунь 

Поют под Курском соловьи, 

Стареют девочки твои, 

И есть там всё, чего не хочешь. 

Эффералган торчит упса, 

Трендит московская попса, 

И жить не хочется, а дрочишь.

Цветёт в апреле бузина,

сто лет не в девках уж весна,

сварили кур, но хочет кочет.

к виагре тянется костыль,

но штопору не даст бутыль...

Поэт перо ночами дрочит. 

* * *

Ибо даже в расписной фигурке Владыки
сосредоточено больше власти,
чем в живом человеке.

Борис Херсонский

Мы, конечно, собой невелики,
пока живы, а канем в покой –
расписная фигурка владыки –
нам уже ни на что, ни на кой.
Он пред Богом без красок предстанет,
точно так, как последний вассал.
Но сначала пусть в очередь встанет –
я не видел, чтоб он занимал.

* * *

На закраешке Земли,

на семи ветрах печали

жили-были, как могли,

и собой обозначали

неприкаянность любви,

неизбывность притяженья,

расщеплённость визави

на друг друга отраженья.

Билась память в зеркалах,

как в сетях волшебной рыбкой,

«ох» мешалось с «эх» и «ах»,

тьма – со светом, боль – с улыбкой.

Жили-были, были-жили,

выживали, как могли,

в звёзд падучих мелкой пыли

на поверхности Земли.

Дождь зимою, снег в июле,

подгорали калачи,

но хранили, не задули

вздох мерцающей свечи –

эту маленькую малость,

всеобъемлющую пядь,

без которой бы осталось

только долго умирать.

* * *

…печаль моя светла.

Александр Пушкин

На лета бабьего пригреве

Щекочет щёку солнца тень.

Скормив полжизни злобе дневи,

Я полюбил покой и лень,

Когда под сводом мирозданья

Стихает вековечный бой

В минуты позднего свиданья

С судьбою и самим собой.

Неспешно время.

Грусть крылата.

Светла печаль.

Неярок свет.

Двух дятлов бойкое стаккато.

Грибного духа лёгкий след.

Нестройный хор гусиной стаи.

Протяжный журавлиный крик.

И, между пальцев утекая,

Струится времени родник.

Прозрачна неба роговица.

Бездонна глубина зрачка.

И памяти птенец стучится

В скорлупку хрупкую виска.

* * *

И кудесник уже ничего не подскажет.

Надежда Мальцева

На пергамент лица оседает пыльца  

золотистым последним загаром,

и читает волшебную сказку с конца

злой волшебник, дыша перегаром.

То ли быль, то ли бред, то ли сон наяву,

то ль слепого наитья прозренье.

Опускается ночь, приминая траву,

принимая конец за спасенье.

Заливает загар непроглядная тушь,

над мышиной вознёй ухнул филин,           

и вжимается в тьму неприкаянность душ,

и рассудок в стараньи бессилен.

Под бурлацкую песню бессонных цикад

время тянется против теченья,

и небесный сияющий звёздами град

жмётся к дну у мечты в заточеньи.

Мотылёк на огонь и в огонь Колобок,

Горбунок в поводу и Сезам на запоре.

А кудесники что? Им платок на роток –

тоже мне петухи на заборе.

* * *

Александру Избицеру

На перекрёстках сбрендившего мира

играют музы музыку разлук,

и в паузе задумчивая Лира

к воспоминаньям подбирает звук.

Солдатских шуток сало, вой сирены,

прохожих безразличные глаза,

синеющие тонких пальцев вены,

весёлая девчонка-егоза,

в футляре скрипки редкие монетки,

в коляске задремавший инвалид,

обрывки шарика на съёжившейся ветке,

столетий поистёршийся гранит,

и воробьи снуют над коркой хлеба

у богом позабытого ларька.

А музыка плывёт дыханьем в небо –

в ней плач и смех, надежда и тоска,

в ней жизнь и смерть в одной дрожащей ноте,

в ней учит дудочка любви колокола,

свободна в ней душа в объятьях плоти,

и плоть легка, и тьма светлым-светла.

* * *

Нас мало. Нас, может быть, трое.

Борис Пастернак

Нас время не обломало,

не съел сумасшедший Молох,

нас мало, и это немало, 

достаточно двух или трёх

для речи свободно-неспешной,

открытой, болящей, утешной,

и чтобы меж нами витало:

«Нас мало, и это немало».

* * *

Небесам положено быть голубыми,

Но они свинцовы, и это привычно.

У любимой должно быть необычное имя,

Но оно, как в строке запятая, обычно.

А когда отмечтаются райские кущи

И очнёшья в последних часов ненастье,

Осенит напоследок: чем проще, тем лучше,

Чем обычней и проще, тем подлинней счастье.

* * *

Ни в небе журавля, ни ветра в поле –

ищи-свищи, мечтай о лучшей доле.

В чём соль? Да никакой тут нету соли –

несолоно хлебавши и уйдёшь.

Закат о кроны вытрет чёрный нож,

в рассвете растворится лунный грош.

Три смерти до утра переживёшь.

Три жизни утром выпустишь на волю.

Николай Ребер

Луна просунет ягодицы

Сквозь амбразуру в облаках.

Поэта участь – не какава вам:

всю жизнь точить карандаши,

чтоб шли слова не от лукавого

и доставали до души.

Игриво бёдрами вертя,

мне Муза не даёт, а дразнится,

Луна показывает задницу

И Месяц – руку от локтя.

Но буду жечь сердца глаголом я –

я ж парень тоже не промах.

Селены гопу бледно-жолую

увечу на века в стихах.

Ночь

1.

Сухая ветка тычется в лицо,

как пёс, истосковавшийся по ласке.

Дорожка упирается в крыльцо,

а дверь забита. Окна без замазки

рассохлись. Нос к стеклу, ладонь ко лбу.   

Вглядишься и услышишь – кто-то дышит.

Прислушайся – увидишь свет в гробу:

шального светлячка не съели мыши

летучие. От страха не дрожи

и всуе не шепчи: «О, Боже, Боже!».

Смотри, как нарезают виражи

ежи по дому, на богов похожи.

Ползёт по стенам плесенная сыпь.

Чахоточная ночь в крови заката.

«А ну-ка, мать, нам щец ещё подсыпь» –

чей голос через время глуховато

доносится? Ничей. Здесь нет живых –

их только память в полубреде нежит,

а здесь минувшей жизни жухлый жмых

забвения дожёвывает нежить.

Но снова голос: «Уходи. Скорей.

Иди. Не стой. Да что ж это такое?!».

И ты шагнёшь, проснувшись, от дверей.

И мать с отцом с крыльца махнут рукою.

2.

Всё было так, как не было, когда

на самом деле было. В непонятки

играла память. Мысль играла в прятки

сама с собою. Пузырясь, вода

с земли лилась слезами в небеса.

Со щёк мы собирали соль горстями.

Мы были здесь случайными гостями

до окончанья дней за полчаса.

Ночная мошкара в огонь плыла

и вспыхивала искорками звука.

В дрожащей глуби звёздного тузлука

двух рыб висели смутные тела.

Гудели на ветру колокола,

роняя с нервов сорванные била,

и холод жёг, и от огня знобило,

и тени рвались к свету из угла.

Жизнь ставила сама себя на кон.

Смерть сальную колоду тасовала.

Немая тьма беззвучно танцевала     

в пустых глазницах выбитых окон.   

Стекали стрелки со стенных часов,

металось время в поисках начала,

звук музыка плела, но не звучала,

лишь на ветру позвякивал засов.

Душа слетала ласточкой с лица

испуганно и снова жалась к телу.

А жалость отзываться не хотела.

И ночи этой не было конца.

* * *

Ноша своя – не чужая сума,

плечи не тянет. И дом не тюрьма.

Всё хорошо, чин по чину.

Мир потихоньку сходит с ума

в белого света пучину.

Слово слетает вслепую с листа.

Лето как лето да осень не та –

ранним присолена снегом.

И под ногой застывает верста

не совершённым побегом.

Что ни ворота – от них поворот.

Всё по усам, а иссохшийся рот

стонет в тоске по свирели,

и бесконечный длится исход

из безразмерной шинели.

Ветер колючий врастает в висок,

пòд ноги стелет тяжёлый песок,

потом набрякший и кровью.

Вечность, как высохший жёлтый листок,

память кладёт в изголовье.

* * *

Обстоятельства времени или обстоятельства места?

Да не всё ли равно? Ну, узнаешь – и толку?

Думал, ищешь Синюю Птицу, но вместо

Неё ищешь в стоге жизни иголку.

Закрывают небо всполошённые чем-то птицы,

Воронёные перья роняя вперемешку с помётом.

Синей нет среди них. Попадаются, разве, синицы.

А ты ищешь иголку, обливаясь холодным потом.

Сколько ангелов пели бы голосом Робертино

Лоретти на её острие – только Богу известно.

Обстоятельства не состоялись. Такая картина.

Нет иголки. А без неё в бесконечности тесно.

Сам пытаешься спеть. Но ты не Лоретти.

Сипнет голос. Медведь наступает на ухо.

Тьма назойливо ткёт из отсветов сети,

И душа попадается в них будто муха.

Обстоятельства жизни скрывают уколы прозренья.

Обстоятельства ветра срывают созвездия с неба.

Обстоятельства смерти определяют смиренье.

Обстоятельства духа важнее насущного хлеба.

И ты ищешь иголку на дымящемся пепелище –

Тёплом, но замерзая от страха,

Как ребёнок, что мать перепуганно ищет,

Сидя у неё на руках, замараха.

* * *

                                    Однажды об душе и теле

                                    Стих гениален напиша

                                    Я чувства полн пошел к постели

                                    Где спало вас моя душа

                                    Но как бы я ни суетился

                                    Как ни будил и ни пихал

                                    Ваш нос ко мне не обратился

                                    А лишь вдыхал и выдыхал

Я сплю а он конгениален

Об теле вирши напиша

В постель врывается нахален

И тычет в бок: «Моя душа!»

Его здесь раньше не лежало

Писатель всё б ему пихать

Я только воздуха набрала

А он мешает выдыхать

* * *

Одышливая чушь ночей дождливых.

Рассветный шорох шариков росы.

Пар над рекой и крики птиц болтливых

В разгаре лета средней полосы.

Забор зарос малиной и крапивой.

Играет ветер шаткою доской.

И воздух пахнет смертной и счастливой

Российской шалой блажью и тоской.

Сойти с ума, чтоб истина открылась.

Откроется – и руки наложить,

Благодаря судьбу за гнев и милость

До этого мгновения дожить.

И птицы будут петь и под стрехой гнездиться,

И у дороги прорастать пырей ...

Душа – ответчица?

О, нет – она истица!

Что ей за дело до твоих царей?!

Сядь на крыльце.

Пускай скрипит калитка

И за спиной сверчок в тепле жилья поёт,

И льнёт к стволу неслышная улитка ...

И на душе светло ...

...Но это всё пройдёт.

Ольга Сульчинская

Отцвели уж давно бирдолёты в садах —
В смысле, птицы давно улетели на йух.

Ну, за что мне весь этот кордебалет?

Облетел одуванчиком мой бирдолёт.

И стою я одна. Никого со мной нет,

все слиняли на йух и никто не придёт –

кому, в смысле, шашлык, а кому требуха,

в смысле, топчет несчастных колибри петух.

Всем сестрам по серьгам, только мне ни йуха.

Я о том напишу и пошли все на йух.

Остойухнули, в смысле, все эти бирды,

анемичные барды, менестрель их туда –

мужики, тоже мне, ни йуха либиды,

в смысле, блин, йухоморы, сморчки, лебеда.

И чего это мы косяками на йух?

* * *

                                   Он не мальчишка во матроске

                                   Пускай хладна его кровать

                                   Его удел как гвозди в доски

                                   Во строчки слоги забивать

                                   Хотя рваны его одежды

                                   Изо рогожи и мочал

                                   Кто как не он подымет вежды

                                   Тем кто по истине скучал

Он не пацанчик во штанишках

Что мочит по ночам кровать

Следы он оставляет в книжках

Чтоб мы могли их почитать

От чтенья выпадем в почтенье

Невеждам вежды отворил

Во что одет не в том значенье

Коль ПСС он сотворил

* * *

Осколки геометрии любви уже не ранят душу, не тревожат,

не вызывают в памяти ту ложь, которая была превыше истин

и столько заставляла говорить прекрасных слов – мороз по коже! – ,

На самом деле бывших лишь заливистым художественным свистом.

Попробуешь теперь, а с губ слетают простые незатейливые звуки,

Обычные слова – куда обычней? Прошло шальное время токованья,

Перетолковыванья тела на язык судьбы, предназначения, поруки.

Пришла пора остепениться и принять скупой язык неброского старанья,

Когда ладонь срастается с лотком и жизнь через песок минут струится,

Неспешно намывая день за днём, за граном гран, крупицу за крупицей

Всё то, о чём так вдохновенно лгал... И от заката тянет духом пряным,

И молча тянутся распахнутые руки над времени холодным океаном

И не...

* * *

От звука до отзвука – жизнь или две.

Застынешь и ждёшь. И душа, замирая,

следит, как скользит, не спеша, по траве

прохлада закатная, кровь разливая,

и тысячи звуков таятся в тиши,

и время неспешной верёвочкой вьётся

вдоль пропасти памяти. Стой, не дыши

и слушай как слово в душе отзовётся.

* * *

Память, как Плюшкин, хранит пустяки,

мелочи, мусор, обломки, тряхмотья.

В руки возьмёшь – и становятся плотью,

что осыпается прахом с руки.

Освобожденье зови, не зови,

а невозможно ... Иллюзии, враки.

Мелочи, мусор? – Бесценные знаки

жизни и счастья, тоски и любви.

* * *

Петли времени на спице,

зайчик солнечный в руке,

вечность молча серебрится

в ненаписанной строке.

Зим хрустящие пробелы,

улетевших лет просвет.

Семь цветов в осколке мела,

оставляющего след  

дня на чёрном своде ночи,

ночи – в шарике росы.

Жизнь заботливо хлопочет,

смерти заводя часы.

Половицы скрип ... не спится ...

выпадают из руки

петли времени на спице

недописанной строки.

* * *

Печальная грусть иудейского взгляда.

Семь-сорок и Фрейлахс, и Хава Нагила.

Амановы уши. Субботы отрада.

Пустыня. Погром. Повезёт, так могила.

По Бабьим Ярам напросвет стынут кости.

Циклон вместо душа. Огонь вместо горсти.

И, не разнимая ладоней, над штетлом

влюблённая пара восторгом и пеплом.

И крутится дрейдл. И сияет менора.

Земля и тела обнимаются в корчах.

Веселье. Потеха. Забава. Умора.

В трубу вылетает молитвою Корчак.

Сверчок на шестке и на крыше скрипач.

Приходит за солью к тебе твой палач.

Живым улыбнись и ушедших оплачь.

Слеза на ресницах. Не надо, не плачь.

* * *

Под записных лжецов камланье,

под вой счастливых дураков

из лучших лучших на закланье

уводят испокон веков.

Оборванные жизней строчки.

Истории кровавый чад.

... А палачи растят цветочки

и нежно любят палачат.

* * *

                                    Пожалуй не следует что ли

                                    Бездумно смеяться над тем

                                    Что разных знакомых до боли

                                    Нам важных затронуло тем

                                    А взять самому про Голгофу

                                    Про смерть написать и про рок

                                    Да хоть бы про нежное тофу

                                    Такой есть китайский творог

Пока не требуют поэта

К священной жертве на убой

Жгёт свечку экономя света

Он выпивая сам с собой

И водочки приняв полштофа

А пол на опохмел храня

Он думает что мне Голгофа

И что Голгофе до меня

* * *

Оставьте мне слезу.

Вениамин Блаженный

Посреди осенней хмари пробуждение весны.

Свет заигрывает с тенью, холодит висок рассвет.

Растворяются бесследно недоснившиеся сны,

на луча дорожке тает невесомый ночи след.

Время в нитку завивается и шуршит веретено.

Колокольный звон качается, уплывая в небеса.

Птица Синяя подранком бьётся в потное окно.

Белкой бьётся спица лишняя в тесном круге колеса.

Что останется на сите наступающего дня?

Что гадалка напророчит, что приметы посулят?

Свет надежды, тьма прорухи, мыслей странных толкотня?

Сколько к ночи насчитаешь оперившихся цыплят?

Будет то, что натворишь ты, будет то, что суждено,

что бы ни было, но будет только то, что быть должно,

даже если и иначе – ты не знаешь ни аза,

лишь бы только не погасла путеводная слеза.

* * *

                                    Походкой шаткою слепою

                                    В дождя накидке голубой

                                    Поэт непонятый толпою

                                    Идёт бредёт само собой

                                    Придёт домой зажжёт лампаду

                                    И улыбаясь и смеясь

                                    Пирует трое суток кряду

                                    Невыражаемого князь

Поэту этого не надо

Горит горит его свеча

Лучина или там лампада

Или вот лампа Ильича

И Муза вяжет счастья ждя

Чулок из строчек бесконечный

Пока поэт с ума сходя

Восходит в памятник навечный

* * *

                                   Поэты часто слабы грудью

                                   Иной не свяжет и шнурка

                                   И всё же все они орудья

                                   Свово орудья языка

поэты часто грудью слабы

не мать твою мерси боку

не потому ль им любы бабы

что могут тройку на скаку

а ежли мускулов побольше

с ружжом и саблей на вась-вась

то им бы что-нибудь потоньше

тургеневских допустим ась

Пётр Межурицкий

Стенают заветные тётки,
А я не стенаю в ответ –
Опять не годится в подмётки
Мне лучший российский поэт

Пусть ветхозаветные тётки

стенают в жилетку врачу.

На них посмотрю – не в охотку,

стенать им в ответ не хочу.

Вот если бы юные тёлки –

я весь исстенался бы в дым,

но в стоге не сыщешь иголки,

без коей на кой я всем им.

И верный семейным заветам

к законной шары подкачу,

чем вставлю российским поэтам,

а впрочем, и прочим свечу.

* * *

Разводы дыма в сером поднебесье,

бумажные полоски на стекле,

усатого подонка игры бесьи,

ошмотья тел в замызганной земле,

попискивают петли старой двери,

потрескивает свечка на столе.

И вспоминаешь, сам себе не веря,

о бедном неприкаянном тепле

в домишке над зияющим обрывом,

где был, войне и миру вопреки,

наивным, глупым, мудрым и счастливым,

не ведающим горя и тоски.

Меняются законы и драконы,

штандарты, лозунги, иконы, лексиконы,

пестрит в глазах и кругом голова,

уже всего два шага до ухода,

а ты всё тот же шалопай и шкода,

и стелется под ноги трын-трава.

* * *

Свечение тьмы над заброшенным лесом,

грибницы гниения – свечи гробниц.

Мерцают неслышно в тумане белесом

священные тени былых небылиц.

От века до века, от боли до боли,

от счастья до счастья, от А и до Я.

Кристаллами соли в слепом недосоле

крупицы растерянного бытия.

Цветение дури в разгаре отстрела,

раздолье подвыпившему ангелку.

И как грампластинку кукушку заело –

талдычит всё то же пустое ку-ку.

Уже насулила, как Мафусаилу.

Мне столько не надо. И хватит ей врать.

Но крутит пластинку бессильная сила –

ни в сказке сказать, ни пером описать.

Так делай, что должно, пусть будет, как будет.

В бессонницу пусть не оставит сова.

А сколько осталось – пусть время рассудит,

и пусть на губах не остынут слова

разлуки и встречи, любви и печали,

начала – пускай до конца лишь за миг.

Кемарит Харон в холодке на причале,

и ходики крутит в руках часовщик.

Сестра

Людмиле Разумовской

1

От уютных застольных земных благостынь

Шаг в ночную февральскую стынь-перестынь.

Леденцово шаги заскрипят – скрип-поскрип.

Фонаря длинноногий светящийся гриб.

Хоть на курьих ногах, да была бы изба,

А в избе ни души, лишь печная волшба.

Ничего, что в углу не метла – помело,

Зато тихо, спокойно, тепло и светло

И хранят от друзей, от врагов и забот

На трубе чёрный ворон и в сенцах чёрный кот.

Но февраль из позёмок свивает гнездо.

До – прощай? До – свиданья? До – случая? До …

2

В полночь мерещится, кажется, снится

Сказочной правдой быль-небылица.

В ней то, что будет, быльём поросло,

А то, что было, завтра случится.

Вечностью метят суетность встречи

Привкус потери, дыханье предтечи,

Жеста легчайшего вещий язык.

Шёпотом, криком – руки на плечи.

Птица-синица, Синяя Птица,

Ты и учитель и ученица.

А на душе, как на первом снегу,

Алым пунктиром дней вереница.

3

Кем назову её в последний судный час

На тёсаном пороге дальней дали,

Когда пойму, что Бог уже не спас?

Скажу: «Она сестра моей печали».

Кем назову её на берегу реки,

Когда душа рванётся сквозь зрачки,

В траве оставив тело, как одежды?

Скажу: «Она сестра моей надежды».

Скажу: «Она – сестра. И я с собой беру

Её печали, горести и плачи.

А если что не так – прости, не мог иначе,

Но, Боже, береги мою сестру»

* * *

… стихи Пастернака написаны ещё до шестого дня,

когда Бог создал человека.

Анна Ахматова

Смывая ливнем блики лака,

Творя наощупь первый слог,

Строкой неровной Пастернака

Мелодию бормочет Бог.

Свеча заката оплывает,

Сгущается неслышно тень,

И под рукою остывает

Творенья предпоследний день.

* * *

Собираясь бросить курить, покупаешь новую пачку.

Собираясь кому-то занять, влезаешь в кучу долгов.

Собираясь ускорить жизнь, впадаешь в долгую спячку.

Собираясь в Страну Чудес, попадаешь в Страну Дураков.

Растирая краски теней, создающих портрет света,

Над пустым, как пустыня, листом, копошится свечи язычок.

Пролетают тысячелетия, в миг вмещая годы и лета,

И цикад переводит на русский домашний сверчок.

И если целишься в будущее, а попадаешь мимо,

Туда оглянись, где плачут ласточка и кулик,

Где ты забываешь любимым напоминать, что любимы,

И жаждой пересыхает живительный твой родник.

* * *

Стыдно манны ждать от Бога,

охорона от беды,

от сумы и от острога,

от сиротства лебеды.

Чтобы жить, не надо много –

хватит хлеба и воды,

и чтоб время, как дорога,

упиралось в свет звезды.

* * *

А если жить самозабвенно,

то полегчает.

Лариса Миллер

Таков уж нынче век, такое нынче время,

и мы себе живём, почёсывая темя, 

в пространстве бытия, что болью обжито,

где бог и чёрт сулят, не зная сами что.

Так было и до нас и так пребудет вечно,

а мы себе живём отчаянно-беспечно

и строим жизни дом у смерти на краю,

чтобы хоть день пожить в скупом земном раю.

Лица небесная касается прохладца,

к подвою боли радости привой,

и дар себя забыть, чтобы собой остаться,

не позабыв себя, и стать самим собой.

* * *

То ли будет молебен, а то ли погром…

Евгений Витковский

Оглянусь на прощанье, грустя о былом,

что уже не былое, а сказки и враки,

сквозь истории флёр подмигнёт костолом,

и башка моя корм для бродячей собаки.

Ветры жизни качали на качелях Руси,

напевая под нос об Илье и Добрыне,

а осталось – не бойся, не верь, не проси,

ничего не прошло, всё живёт и поныне.

Всё живёт и поныне, хоть смейся, хоть плачь.

Хочешь плачь, хочешь пой, хочешь пей – всё едино,

и на ногте топор проверяет палач,

и готова принять тебя плахи станина.

Занимается утро луча серебром,

слёзы бога на травы ложатся росою,

и с молебном дуэт выпевает погром,

и им такт отбивает старуха косою.

* * *

То шёпотом, то лепетом, а то едва-едва

За шелестом, за трепетом откроются слова,

То затеняя ясное, то проясняя тень –

Опасные, прекрасные и просто дребедень,

То чайкою, то ласточкой, то воробьём в пыли,

Печалью, болью, ласкою родившей нас земли…

И станут белой цапелькой надежды и судьбы,

И в чью-то душу – капелькой с прикушенной губы.

* * *

Три раза вороны кричали

Три дня осталось у зимы

Под небом низким и печальным

Толпятся синие холмы

За реактивною полоской

Нерастворившейся пока

Жемчужно-серым слоем плоским

Ползут к заливу облака

И доползая до залива

Носочком трогают волну

Восторженно и боязливо

Чтоб не нарушить тишину

И год склоняется к закату

И день торопится к концу

И облаков темнеет вата

И тени зябко льнут к лицу

* * *

Как странно! Сердце не болит.

Георгий Иванов

Тянется в небе протяжная нота

и, ощущая её притяженье,

тянется к ней, окликая кого-то,

призрак прозрачный её отраженья.

Запахи трав уплывают на запад

и приплывают обратно к востоку.

Подслеповатые стёкла сквозь напот

щурятся молча в небес поволоку,

где разверзаются медленно хляби

и в косяки собираются птицы,

перья роняя на зябкие зяби,

тени на стены, на воду, на лица.

Ели читают весну наизусть, и

капли янтарные светят с иголок –

памяти искры, фонарики грусти.

Коротко утро. Вечер так долог.

Короток ум дотянуться до бога.

Первого инея сень шестигранна.

Тает в пространстве млечном дорога.

Сердце не ноет. Шемяще. И странно …

* * *

                                    Чего бы ветреная муза

                                    Ни занесла тебе в кровать

                                    Не чти записывать обузой

                                    Но не спеши публиковать

                                    Пускай покуда остается

                                    Твоей в поэта голове

                                    Которой часто удается

                                    Поправить строчку или две

Когда четыре шара в лузу

Тебе положит Вассерман

Уж лучше б заболело пузо

А то пониже не шарман

Покуда в голове поэта

Не то что в ниже голове

Поэт во имя мнений света

Поправит строчку или две

* * *

Чтобы выйти в прямую безумную речь.

Михаил Айзенберг

В кулисах времени запуталась душа,

вдыхая запах клея декораций,

и занавес, на сквозняке шурша,

не хочет, хоть убейся, открываться.

Начала и концы морским узлом,

петлёю мёртвой схваченное горло,

вихляет тень голёшеньким бедром,

в зобу дыханье у кукушки спёрло.

Театр пуст. До первого звонка

едва не вечность, если прозвенит он.

И что возьмёшь с актёра-босяка,

когда он рак с клешнёй и конь с копытом?

По залу сонно бродит Бегемот,

забытая перчатка дремлет в кресле.

Что на афише – «Гамлет», «Идиот»?

В наушниках забытых Элвис Пресли.

Душа в смятенье – быть или не быть? –

оплакивает детскую слезинку,

«Плыву, – бормочет, – но куда мне плыть?»

и плечи кутает в небесную овчинку.

И чтобы ни ответил Демокрит,

пролога не было, а время к эпилогу.

Душа о боге богу говорит,

безумному себя вверяя слогу.

* * *

Шершавых досок под ногами скрип

и лампы керосиновой мерцанье,

и за окном дождя протяжный всхлип,

часов в ответ глухое восклицанье,

на профиль Пушкина похож далёкий дуб,

соль серебрится на ломте черняшки,

на ниточке болтающийся зуб,

и оголец, родившийся в рубашке.

Нить времени не отмотать назад,

и ляжет в прах родившийся из праха.

Сквозь тишины прозрачный звукоряд

похрустывает чистая рубаха,

надежда подаёт стакан воды,

любви дыханье согревает губы,

и вера охраняет от беды,

и дуют ветры в голубые трубы,

и окликает кто-то, стар и сед,

из памяти сквозь семь слоёв патины,

а это ты – свой собственный портрет,

растерянно глядящий из витрины.

Юлий Хоменко

...Хорошо торчать, как бивень,
Вросшим в слой нездешних нег.

Кто посмотрит – минарет,
В небо врезанный умело.
И кому какое дело,
Весь я умер или нет?

Вёдро, ливень или снег –

наплевать... какая малость,

если я торчу, как фаллос,

вросший в раковину нег.

Фрейду пламенный привет –

упираюсь в поднебесье.

Кто сказал, что умер весь я?!

Предъявите минарет.

Что, слабо, прибор на свет –

у кого перо длиннее?!

Я отчасти, но живее

всех живых – торчу... поэт.

* * *

Я всё хочу спросить у Автора:

«Чем блажь твоя была легка,

когда создал ты авиатора –

порхающего мотылька?».

А он за облаком скрывается

и прячет хитрые глаза.

К нему с руки моей срывается

глазастый ангел – стрекоза.

* * *

Я помню этот вечер в январе

И ветер снежный с Финского залива.

И нежность, словно мушка в янтаре,

В душе застыла навсегда счастливо.

Но хоть убей, я не припомню, кто

Со мной был рядом, чью держал я руку,

Чей шарфик поправлял, запахивал пальто,

Не мог представить и на день разлуку.

Не помню цвета глаз и вкуса губ,

Но помню – был тогда самим собою,

Как никогда, хоть молод был и глуп,

Не понимая, что любим судьбою.

Судьба стояла рядом жизнь назад.

И под лопаткой – через время взгляд.

* * *

в три раза больше чем поэт

поэт в России или в восемь

его читать стихов мы просим

пролить на души духа свет

он вдохновенной головою

тряхнёт звездой во лбу светя

и то как зверь стихов завоет

то их заплачет как дитя

* * *

...Так идут державным шагом…

Александр Блок

не любящий в строю или оравой
командует чиновный чебурек
лоснится на два такта левой правой

читать от сих до сих и понимать
как велено а ну бегом по строчке
глазами влево вправо не стрелять
от сих до сих от точки и до точки

вот так-то мой хороший мысли прочь
тогда последним сможешь посмеяться
аптека улица фонарь глухая ночь
ещё фонарь ещё ещё двенадцать

апостолов качаются венец
луны над ними на колу мочало
ты думал мой хороший что конец
а это старой песенки начало

из наркоза

возвращаясь из небытия в бытие
повисаешь как бабочка на острие
почему-то игла на запястье  
называется это так нежно ай-ви
и молекулы бродят в остывшей крови
сикось-накось качаясь от счастья

в голове ещё бредит наркозная пьянь
матеря поминутно то инь а то ян
что пройти не дают так надрались
и сестрица бедром задевает рыжа
и в гортани взбухает шершавая ржа
словно слова  кипящая завязь

и ледышку катая во рту языком
понимаешь что ты не хароном влеком
не шаром в занебесную лузу
а туда где у капли янтарно брюшко
как верблюд  пролезаешь сквозь жизни ушко
и мурашки танцуют по пузу

просыпаешься так никуда не спеша
что и доли мгновенья смакует душа
даже боль только лишь подтвержденье
что минувшее в будущем отражено
и в тебя ещё толком не превращено
чуть смущённо глядит отраженье

* * *

                                   когда на кучу первородн

                                   и заработанных грехов

                                   навалят множество холодн

                                   тобою писанных стихов

                                   и эта чаша перевесит

                                   тогда рычат и хохочат

                                   тебя хватают мрака бесы

                                   и в преисподнюю влачат

когда стихов наделал кучу

от коей нос заткнёт душа

при чём великий и могучий

коль жил по-чёрному греша

увы уж поздно на подмогу

звать чёрт-те что зачем врача

и улетаешь в гости к богу

с собой исподнее влача

* * *

                                    кому немногого хотится

                                    тому немногое дано

                                    но гамаюн влетела птица

                                    ко мне в открытое окно

                                    она летала по столовой

                                    об стены бешено биясь

                                    она была всего живого

                                    неразрываемая связь

                                    она грозила мне бедою

                                    в сияньи белоснежных крыл

                                    и я её сковородою

                                    убил и в скверике зарыл

кому могётся и хотится

тому и вовсе хрен дано

и завалященькая птица

не сядет на его окно

и он не укокошит птичку

как сделал некогда поэт

она снесёт ему яичко

серпом и вот хотенья нет

и нет уже ни вам моженья

ни всяких белоснежных крыл

и от трагизма положенья

он птичку эту полюбил

* * *

Стихи мои уже не дети мне, а внуки…

Живи без зеркала, без этой светлой ямы!

Сергей Петров

то на ветру ветла заламывает руки
то врут озёр стоячих зеркала
стихи стихают словно к ночи внуки
и тени будущего смотрят из угла

в небесной яме звёзды копошатся
земная высь крошится под стопой
в душе ушедшие хлопочут домочадцы
и память вьётся млечною тропой

плешивый леший плутоват и прыток
кудрявый ангел мил и неуклюж
прошедшей жизни тающий избыток
дрожит в ладонях придорожных луж

а правда в зеркалах кривых двоится
как очевидец врёт и верит что права
подходишь к зеркалу там лица лица лица
что в травы опадают как листва

* * *

– Уезжаешь, дружок?

– Уезжаю, мой друг.

– Что ж, прощай ...

– Не прощай – до свиданья.

– Не лукавь – замыкается жизненный круг,

И уже навсегда расставанья.

– Что ты мелешь, старик? Почему навсегда?

Всё так близко и всё в нашей воле.

– Да, ты прав – всё так близко, конечно, да-да,

Только дело не в милях, а в боли –

Достаёт, понимаешь, до самой души.

Я писать не люблю, так что ты хоть пиши ...

Стынет водка ...

Вот-вот соберутся друзья ...

Наготой тяготятся обои ...

Хлеб нарезать ...

О, Господи, с кем это я?

Да с собой – с кем ещё?!

Сам с собою ...