Виктор
Казаков

* * *

Никто не знал, ни мы, ни вы,

А только строили догадки.

Дни были полные любви.

Жить было весело и сладко.

И мы глотали эту жизнь,

Теплом и светом богатея,

Мы не во всём разобрались.

Успеем, думалось, успеем.

Что нас могло предостеречь

О неизвестном и особом?

Ведь время продолжало течь,

И время оставалось добрым.

И мы от этой доброты

Добрее сами становились.

Копились дни и у черты

Определяющей столпились.

Вокзал надежды и любви.

Ладоней звонкие монеты.

Никто не знал, ни мы, ни вы.

Мы уходили за ответом.

* * *

Я дома. Жив. А ты доселе там,

Где контингент умело ограничен.

Твои следы легли к моим следам.

Ты, как и я, отнюдь не гармоничен.

Но гонора тебе не занимать.

Я помню свой великолепный гонор.

Зима? Какая к чёрту здесь зима.

В такую зиму будут греть погоны.

И вот потом, увы, не на словах,

На странном, да, но всё-таки – на деле

Узнал и понял, что такое страх.

И не минутный. Даже не недельный.

Но страх раздавлен и приходит смех.

Он ищет нас. Он рыщет по палаткам.

И чья вина, что он найдёт не всех.

Война. Понятно. Впрочем, не понятно.

Кто рубит лес? Кто вырубает лес

И с корнем рвёт его тугие всходы?

Да разве Время эти восемь лет?

Наверно, нет, но только это – годы.

Для разговоров стало больше тем.

Какую ты за них заломишь цену?

Мне повезло. Я не вошёл в «процент».

А ты ещё не вышел из «процента».

Я дома. Жив. И мой спокоен сон.

Всё это так, но если приглядеться...

Высокий бесконечный горизонт.

За горизонт моё стекает сердце.

* * *

Но знали и вы, что вулканы молчат до поры,

Ведь мы возвращались...

Хотелось ли вам, не хотелось,

Но наши простые слова устремились в прорыв.

В ту щель ножевую, что жарко и жадно алела.

Что было, то было.

Нам незачем краски сгущать.

Вы быстро обвыклись и дули по-детски на лаву.

А птицы, те самые, вымерли, не завещав,

Кому же вещать... Не анафему если, то славу.

* * *

Душа затеяла ремонт.

Чего душе не достаёт?

Души своей не узнаю,

Ведь я всю душу отдаю,

Чтоб жить не хуже, чем сосед.

А мой сосед живёт как все.

Как мы, а не наоборот.

Душа затеяла ремонт.

Ремонт затеяла и вот

Отключен газ, водопровод.

И верх, и низ, и глубь, и ширь...

Теперь замене подлежит.

И по вине души моей

Прут тараканы из щелей.

Подружка сделала аборт...

Душа затеяла ремонт.

Ремонт затеяла, и вот –

Плывёт вопросов хоровод.

Я б те вопросы не решал,

Что рвётся разрешить душа.

Не просто так и не назло.

А просто, если дом на слом...

В петле капроновой чулка

Душа свисает с потолка.

* * *

И вылетит в ночь на охоту сова.

И мыши забьются подальше от глаз.

И острым, пронзительным взмахом крыла

Не раз и не два будет вспугивать вас.

Презрительно гибкий, пронырливый вор

На тряпочных лапах войдёт горячо.

Войдёт осторожно, не звякнув ключом.

Войдёт и подслушает ваш разговор.

И значит, теперь уже вам не до сна.

Пугливые тени прилипнут к стене.

У вас из-под носа уводит коней.

В погоню... Но вас не отпустит стена.

И женщины вашей таинственный шарм

Как спирт испаряется и холодит.

Холодные щёки не выкрасит стыд.

В дыру на колене уходит душа.

Не надо растрачивать клёкот и вой.

Достаточно свиста, чтоб вас напугать...

И ухает в клетке простой попугай,

Он просто на миг притворился совой.

Письмо

Мой милый, это неизбежно.

Мой милый, года не пройдёт –

В тебя войдет иная нежность

И всё в тебе перевернёт.

Мы поменяемся местами.

Как отразимся в зеркалах.

Позавчерашним снегом стают

Твои хула и похвала.

Ты, с хрустом подрубая корни,

Оценишь прошлое как блажь,

И новой нежности покорно

Себя до капельки отдашь.

И в одиночестве кромешном

Я встречу старый Новый год...

Мой милый, это неизбежно.

Мой милый, года не пройдёт.

* * *

До рёву хочется к друзьям.

Поговорить... Повеселиться...

Но только этого нельзя

В стерильной духоте больницы.

Напрасно материл воров.

Пальто украли... Целы б души...

Здесь море лучше докторов...

Ни моря мне нельзя, ни суши.

Ах, милосердная сестра,

Все до отчаянья противно

И я в душе, а не в тетрадь,

Пишу персидские мотивы.

Пишу, а где-нибудь в Москве

У длинной стойки ресторанной,

Сидит мой чёрный человек

Над опрокинутым стаканом.

* * *

Старуха бросилась с седьмого этажа.

Пойми попробуй божью её душу.

С балкона в небо вырвалась душа.

И, может быть, давно рвалась наружу.

Не потому ль, за память не держась,

Что даже память ей казалась фальшью.

С последнего шагнула этажа

В свободу

От балкона до асфальта.

* * *

Я запер дом, который строил Джек.

Весёлый дом из голубого камня.

Забросил ключ. И ключ засыпал снег.

Но дочь его под снегом отыскала.

Неслышный мягкий поворот ключа,

И маленькая эта непоседа

Вбежала в дом, визжа и хохоча.

Пригнувшись, я вошёл за нею следом.

Капелью брызнул под лучами март,

Когда мы сняли старенькие шторы,

И нет печали в том, что дом мне мал.

Он дочери моей пришёлся впору.

* * *

Луч блуждающий выследит, выхватит, высветит

Взгляд подобный игле, но манящий как морфий.

В этом старом кафе стены взглядами вытерты.

В этом старом кафе мы за стынущим кофе.

Мимо нас мелководный поток посетителей

Равнодушно скользит – без имён и фамилий.

Их голодные взгляды становятся сытыми.

Ну, а мы в напряжении и эйфории.

Это ты в напряжении крошишь печенье.

Это я в эйфории чудесного вздора.

Мимо острых углов направляя теченье,

Тянем лёгкую нить из клубка разговора.

Анекдоты пустые, смешные истории.

Сожаленье на выдохе, радость на вдохе.

В этом старом кафе на единственном столике

Луч блуждающий высветит стынущий кофе.

Пёс

Мне брошена кость. Я, рыча, закрутился винтом.

И подальше от глаз, чтоб обиду снести в одиночку,

Я полжизни своей сторожу этот проклятый дом

Оглушительным днём и такой подозрительной ночью.

Видно, мало оград. Нужен пёс на добротной цепи.

С жутким блеском зубов,

С нелюдимой, жестокой повадкой.

И мне брошена кость.

Лучше в падаль вгрызаться в степи,

Даже падаль казалась бы мне удивительно сладкой.

Я уже не могу отвечать на приветливый лай.

Дыбом шерсть, если слышу

чужой неразборчивый шорох.

Ограничен мой путь. От забитого в землю кола

Я привычно иду к неприступно крутому забору.

Мой хозяин жесток, как и я, как и я, нелюдим,

Безнадёжно прикован гремящей невидимой цепью.

Я завою, забьюсь. Он молчит, непременно один.

Он не бредит, как я, ароматной отчаянной степью.

Этот дом осуждён. И людьми, и богами забыт.

Мы вдвоём в темноте. Постоянно клыки наготове.

И мне брошена кость. Костью кость эта в горле стоит.

И саднит мой загривок, ошейником стёртый до крови.

* * *

В вашем шумном кругу

Улыбаться не хочется.

Ваших жестов и слов подозрителен пыл.

Отпустите меня

К моему одиночеству.

Отпустите, пока сам себя не забыл.

Как умеем живём,

Сами делаем выбор,

В ожидании встреч, в ожидании дел.

Отпустите меня

От авансов и выгод.

Пока я не забыл, как рождается день.

Не исписанных мной

Тонких школьных тетрадей

За тяжёлым застольем

скопилось в столе.

Отпустите меня

Наверстать и исправить,

Пока я не забыл, что хожу по земле.

Что имело начало,

Когда-нибудь кончится.

Пока силы в достатке судьбу поменять,

Отпустите меня

К моему одиночеству.

К моим первым стихам отпустите меня.

Мариуполь

Вновь обретаем имена,

Из дальних странствий возвратясь.

Ослаблена, повреждена

Причинно-следственная связь.

Знакомый гулкий коридор.

За поворотом – поворот.

За поворот в тюремный двор

Причина следствие ведёт.

Нас ждёт подследственная жизнь,

Пока в замке гремят ключом,

Пока по капле гной и жир

С души на землю не стечёт.

И не очистится земля...

Я страшный выучил урок.

Ведь это он в меня стрелял,

Тот «ворошиловский стрелок».

* * *

А нам показалось – мы вызнали тайны глубин.

А нам показалось – подняться смогли до высот.

А нам показалось – так сможем дожить до седин.

Но вдруг оказалось, что жили мы наоборот.

И вдруг оказалась ненужною та высота.

И вдруг оказалось – утеряна важная нить.

И вдруг оказалось, что времени нет наверстать.

И вдруг оказалось – нельзя ничего изменить.

Мы поняли вдруг — нам светили не те маяки.

Но те маяки мы же сами когда-то зажгли.

Всё наше богатство – лишь мелочь, одни медяки.

Мы рвались к земле, а в итоге ушли от земли.

За суть и за соль принимали пустынь миражи.

Удары сердец заглушили ковры на стене.

Землёй из-под ног уплывает прожитая жизнь.

Мы, видимо, где-то в начале ошиблись в цене.

* * *

Когда поседевший, поживший мужчина

Глядит на студентку с немым обожаньем,

Я всё понимаю, я знаю причину.

И не возражаю, а воображаю.

Что этот мужчина себя ощущает

Старинной задачки неверным решеньем.

Забытым, остывшим, невыпитым чаем,

Подростком, дрожащим от кровосмущенья.

Я знаю. Я вижу. Понять не умею.

Зачем впопыхах на большой перемене

Бежит к телефону, от счастья немея,

И номер его набирает студентка.

Как видно, для них относительно время.

Ещё относительней, чем у Эйнштейна.

Они воспарили над нами над всеми,

Два солнечных блика, две нежные тени.

Мужчину я знаю. Мы с детства знакомы.

Я знаю студентку – прекрасную юность.

Она к моему устремляется дому,

Я безоговорочно ей повинуюсь.

* * *

Вершины, верно, высоки.

Но чтобы вглубь, не по верхам,

Я продирался сквозь стихи –

Чужие – к собственным стихам.

Звезда, а может быть, свеча,

Но впереди маячил свет.

Я на своём пути встречал

Глубокий неостывший след.

Когда молчать – невмоготу.

Когда от тишины – оглох.

Свою взрывая немоту,

Я выдавил свой первый вздох.

Я обжигал стихами рот,

Привыкший к сладеньким речам.

Мне стройность их взводов и рот

Являться стала по ночам.

Бессонниц тонкою иглой

Себя пришпиливал к столу.

И шли стихи за строем строй

Не на хвалу, а на хулу.

Когда один и против ста –

Припрут к стене, зажмут в углу.

И всё-таки, чтобы выше стать,

Я не наращивал каблук.

Махнув рукой на пустяки,

Себя подставив, как мишень,

Я продираюсь сквозь стихи

К своей же собственной душе.