* * *
А нам показалось – мы вызнали тайны глубин.
А нам показалось – подняться смогли до высот.
А нам показалось – так сможем дожить до седин.
Но вдруг оказалось, что жили мы наоборот.
И вдруг оказалась ненужною та высота.
И вдруг оказалось – утеряна важная нить.
И вдруг оказалось, что времени нет наверстать.
И вдруг оказалось – нельзя ничего изменить.
Мы поняли вдруг — нам светили не те маяки.
Но те маяки мы же сами когда-то зажгли.
Всё наше богатство – лишь мелочь, одни медяки.
Мы рвались к земле, а в итоге ушли от земли.
За суть и за соль принимали пустынь миражи.
Удары сердец заглушили ковры на стене.
Землёй из-под ног уплывает прожитая жизнь.
Мы, видимо, где-то в начале ошиблись в цене.
* * *
В вашем шумном кругу
Улыбаться не хочется.
Ваших жестов и слов подозрителен пыл.
Отпустите меня
К моему одиночеству.
Отпустите, пока сам себя не забыл.
Как умеем живём,
Сами делаем выбор,
В ожидании встреч, в ожидании дел.
Отпустите меня
От авансов и выгод.
Пока я не забыл, как рождается день.
Не исписанных мной
Тонких школьных тетрадей
За тяжёлым застольем
скопилось в столе.
Отпустите меня
Наверстать и исправить,
Пока я не забыл, что хожу по земле.
Что имело начало,
Когда-нибудь кончится.
Пока силы в достатке судьбу поменять,
Отпустите меня
К моему одиночеству.
К моим первым стихам отпустите меня.
* * *
Вершины, верно, высоки.
Но чтобы вглубь, не по верхам,
Я продирался сквозь стихи –
Чужие – к собственным стихам.
Звезда, а может быть, свеча,
Но впереди маячил свет.
Я на своём пути встречал
Глубокий неостывший след.
Когда молчать – невмоготу.
Когда от тишины – оглох.
Свою взрывая немоту,
Я выдавил свой первый вздох.
Я обжигал стихами рот,
Привыкший к сладеньким речам.
Мне стройность их взводов и рот
Являться стала по ночам.
Бессонниц тонкою иглой
Себя пришпиливал к столу.
И шли стихи за строем строй
Не на хвалу, а на хулу.
Когда один и против ста –
Припрут к стене, зажмут в углу.
И всё-таки, чтобы выше стать,
Я не наращивал каблук.
Махнув рукой на пустяки,
Себя подставив, как мишень,
Я продираюсь сквозь стихи
К своей же собственной душе.
* * *
Воздух пахнет пряно –
С примесью бензина.
Из Афганистана
Друга увозили.
Небо голубое –
Чисто, как нарочно.
Знаешь, что такое
Цинковая почта…
Мир другой, не прежний.
Скомканные ночи.
Это ад кромешный –
Цинковая почта.
Этот груз почтовый
Смехом был, глазами.
Жестом был и словом.
Стал теперь слезами.
Вытянулась пуля.
В грудь засела прочно.
В август – из июля –
Цинковая почта.
Дни мои и ночи,
Сам я где-то между…
Цинковая почта –
Долгий ад кромешный.
Даль Афганистана
Ветры просквозили.
Воздух пахнет пряно –
С примесью бензина.
* * *
Восток или запад – не в силах уже разобрать.
Усталость такую, пожалуй, не всякий поймёт.
Мне время разбрасывать камни, а не собирать.
Но в сотах наполненных светится яд, а не мёд.
Дорога закрыта, и мне не известен объезд.
Дорога закрыта, и вот уже ночь на носу.
Налево, направо качается шторами лес.
И снегу по пояс насыпало в этом лесу.
Назад оглянусь, там сугробы растут на глазах.
Перчатками с рук мою кожу сдирает мороз.
Но слышу, а может быть, кажется мне, – голоса.
Но слышу, а может быть, кажется, – скрипы колёс.
Я падаю в снег. Я лицо обжигаю о снег.
Какой непонятный, какой беспредельный огонь.
Глаза открываю – врывается в комнату свет.
За окнами звон и возня. Кот мне лижет ладонь.
* * *
Газетам и прочим – ТВ и тэпэ, и тэдэ –
Признательность наша и наш благодарный поклон
За то, что от нас не бежали круги по воде,
За тихую воду, за нерастревоженный сон.
За то, что щадили молчаньем отцов и детей, –
Они, дожидаясь, заждались и всё же дождались.
Мы тоже им врали, что здесь не бывает смертей,
За наши картонные, может, не наши медали.
Мы вникли в дела и легко раскусили закон:
«Молчание – золото!» – в этом и сила, и мудрость.
А золото веры стекло с куполов на погон,
И новое званье, как песня, явилось под утро.
Её проорали, промчали по целой стране –
Рычал карнавал, но мы помним: в каком-то куплете
Вы нам рассказали немного ещё о войне –
О страшной войне, но в неверном и розовом цвете.
Но знали и вы, что вулканы молчат до поры,
Ведь мы возвращались – хотелось ли вам, не хотелось, –
Но наши простые слова устремлялись в прорыв,
В ту щель ножевую, что жадно и жарко алела.
Что было, то было – нам незачем краски сгущать.
Вы быстро обвыклись и дули по-детски на лаву.
А птицы те самые вымерли, не завещав, –
Кому же вещать не анафему если, то славу.
* * *
До рёву хочется к друзьям.
Поговорить... Повеселиться...
Но только этого нельзя
В стерильной духоте больницы.
Напрасно материл воров.
Пальто украли... Целы б души...
Здесь море лучше докторов...
Ни моря мне нельзя, ни суши.
Ах, милосердная сестра,
Все до отчаянья противно
И я в душе, а не в тетрадь,
Пишу персидские мотивы.
Пишу, а где-нибудь в Москве
У длинной стойки ресторанной,
Сидит мой чёрный человек
Над опрокинутым стаканом.
* * *
Душа была когда-то настоящей,
Но жизнь любого к стенке пригвоздит...
Оставь надежду, всяк сюда входящий,
А лучше вообще не заходи.
Оставь надежду, как пальто в прихожей.
Поосмотрись немного, поостынь.
Немудрено, что мы с тобой похожи,
Две половины общей пустоты.
Зато от пустоты не жди подвоха,
Кому судить, коль некого судить...
Мои сады полны чертополоха.
И всюду те же самые сады.
* * *
Душа затеяла ремонт.
Чего душе не достаёт?
Души своей не узнаю,
Ведь я всю душу отдаю,
Чтоб жить не хуже, чем сосед.
А мой сосед живёт как все.
Как мы, а не наоборот.
Душа затеяла ремонт.
Ремонт затеяла и вот
Отключен газ, водопровод.
И верх, и низ, и глубь, и ширь...
Теперь замене подлежит.
И по вине души моей
Прут тараканы из щелей.
Подружка сделала аборт...
Душа затеяла ремонт.
Ремонт затеяла, и вот –
Плывёт вопросов хоровод.
Я б те вопросы не решал,
Что рвётся разрешить душа.
Не просто так и не назло.
А просто, если дом на слом...
В петле капроновой чулка
Душа свисает с потолка.
* * *
Если падает лист, значит,
были на это причины.
Или чья-то рука,
или просто вмешался октябрь.
Если боль входит в дом,
если дом покидают мужчины,
Значит, что-то неладное
в мире случилось опять.
Значит, были грехи,
если было грехов искупленье.
Если выбранный нами
за нас же страдал на кресте.
Значит, живы стихи,
значит, слово имеет значенье,
Если песня звучит
в неподкупной своей высоте.
Только что-то не так.
Может, в этом и мы виноваты.
Голос смел и высок.
Но один в глубине тишины.
Мы спокойно живём?
Мы красивы с тобой и богаты?
А ведь наши с тобой голоса
в тишине не слышны.
Частокол тишины.
Каждый звук удалён и приглушен.
Занимается свет.
Поднимается пар от земли.
Частокол тишины.
Но срываются, падают души.
Но срывается лист.
Но срывается, падает лист.
* * *
Жизнь любовью измерять.
Заставлять работать память.
Нераскрытая тетрадь
Не заполнится стихами.
Для чего-то ведь дана
Памяти живая сила.
Мы стояли у окна,
А в окно весна ломилась.
Безрассудные слова...
Ненасытные свиданья...
Пьяным кругом голова...
И душа под тонкой тканью...
Только-только дождь прошёл,
Мир от накипи очистил.
Мы не держим за душой
Ни единой чёрной мысли.
Исповеди высота...
Только выше, откровенней –
Наши руки и уста,
Чистота прикосновений.
И не надо прикрывать
Души самой тонкой тканью...
Раскрывается тетрадь...
Наполняется стихами.
* * *
И вылетит в ночь на охоту сова.
И мыши забьются подальше от глаз.
И острым, пронзительным взмахом крыла
Не раз и не два будет вспугивать вас.
Презрительно гибкий, пронырливый вор
На тряпочных лапах войдёт горячо.
Войдёт осторожно, не звякнув ключом.
Войдёт и подслушает ваш разговор.
И значит, теперь уже вам не до сна.
Пугливые тени прилипнут к стене.
У вас из-под носа уводит коней.
В погоню... Но вас не отпустит стена.
И женщины вашей таинственный шарм
Как спирт испаряется и холодит.
Холодные щёки не выкрасит стыд.
В дыру на колене уходит душа.
Не надо растрачивать клёкот и вой.
Достаточно свиста, чтоб вас напугать...
И ухает в клетке простой попугай,
Он просто на миг притворился совой.
Испорченный почерк
Судьба ль России такова…
Её достоинство мужское
Испепеляют жернова
Необъяснимого запоя.
Не в освежающий родник,
А в смрадный ил канавы сточной
Текут непрожитые дни,
Неотличимые от ночи.
В неверном воздухе ночном,
Непостоянном и капризном,
Так тянет выдавить окно
И поскользнуться на карнизе.
Свет семицветною дугой
Судьбу удачную пророчит…
Понятной вытянусь строкой,
Хоть вдребезги испорчен почерк.
* * *
Когда поседевший, поживший мужчина
Глядит на студентку с немым обожаньем,
Я всё понимаю, я знаю причину.
И не возражаю, а воображаю.
Что этот мужчина себя ощущает
Старинной задачки неверным решеньем.
Забытым, остывшим, невыпитым чаем,
Подростком, дрожащим от кровосмущенья.
Я знаю. Я вижу. Понять не умею.
Зачем впопыхах на большой перемене
Бежит к телефону, от счастья немея,
И номер его набирает студентка.
Как видно, для них относительно время.
Ещё относительней, чем у Эйнштейна.
Они воспарили над нами над всеми,
Два солнечных блика, две нежные тени.
Мужчину я знаю. Мы с детства знакомы.
Я знаю студентку – прекрасную юность.
Она к моему устремляется дому,
Я безоговорочно ей повинуюсь.
* * *
Луч блуждающий выследит, выхватит, высветит
Взгляд подобный игле, но манящий как морфий.
В этом старом кафе стены взглядами вытерты.
В этом старом кафе мы за стынущим кофе.
Мимо нас мелководный поток посетителей
Равнодушно скользит – без имён и фамилий.
Их голодные взгляды становятся сытыми.
Ну, а мы в напряжении и эйфории.
Это ты в напряжении крошишь печенье.
Это я в эйфории чудесного вздора.
Мимо острых углов направляя теченье,
Тянем лёгкую нить из клубка разговора.
Анекдоты пустые, смешные истории.
Сожаленье на выдохе, радость на вдохе.
В этом старом кафе на единственном столике
Луч блуждающий высветит стынущий кофе.
Мариуполь
Вновь обретаем имена,
Из дальних странствий возвратясь.
Ослаблена, повреждена
Причинно-следственная связь.
Знакомый гулкий коридор.
За поворотом – поворот.
За поворот в тюремный двор
Причина следствие ведёт.
Нас ждёт подследственная жизнь,
Пока в замке гремят ключом,
Пока по капле гной и жир
С души на землю не стечёт.
И не очистится земля...
Я страшный выучил урок.
Ведь это он в меня стрелял,
Тот «ворошиловский стрелок».
Метаморфозы
Что считаю ненужным, бросаю за борт
И креплю паруса, якоря поднимаю.
Я и юн, и красив, и доволен собой,
Я себя самого до конца понимаю.
Я тружусь – оказалась высокой волна.
Я смеюсь и кричу, божий мир познавая.
Шторм вчерашний балласт поднимает со дна,
Он меня самого на волну поднимает.
Ещё ветер живёт в простынях парусов
И усталые птицы садятся на мачты.
Ненадолго садятся, на пару часов,
Чтобы снова взлететь и куда-то умчаться.
Им легко, они знают конечную цель,
Даже если всю жизнь добираться до цели.
Я ж меняю свой курс, я меняюсь в лице
И с трудом прохожу через рифмы и мели.
Я кружу из боязни засесть на мели,
Повторяя просчеты свои многократно.
Все созвездья удачи давно отцвели.
В моих картах пробелы и белые пятна.
Я, наверно, неверно маршрут рассчитал,
Доверяясь во всём только морю и ветру.
Я себя самого понимать перестал
И устал примерять эти мили и метры.
Ветер с кожей слизал капли пота со щёк.
Был лишь шанс высоты по соседству с успехом.
Время сыпалось в старый, дырявый мешок,
Оставляя мне памяти плотное эхо.
На пляже
Порядок. Снова налегке.
Без злобы, комплексов и робы.
Лежу на вымытом песке
На фоне лучших ног Европы.
Я никому не нагрубил.
И мне пока не нагрубили.
Орел зелёный на груди
Уже распахивает крылья.
Я в первый раз за столько лет
На удивление спокоен.
Горячий ультрафиолет,
И жизнь, и мысли без конвоя.
Сегодня всё разрешено.
А мне и весело, и странно,
Что я на фоне лучших ног
Сам на ноги когда-то встану.
Что разберусь в своих делах.
И перестану жить скитальцем,
И что в зелёного орла
Не будут больше тыкать пальцем.
Что мне не надо, чёрт возьми,
Теперь у моря ждать погоды.
Что я вот с этими людьми
Войду в одну и ту же воду.
Наверное, я становлюсь суеверен
С годами. А может быть, дело не в этом.
Я, может быть, просто пытаюсь примерить
Всю мудрость и глупость остывших столетий.
А мудрость и глупость всегда однозначны?
Свой дом покидая, вдруг что-то забуду...
И не возвращаюсь – не будет удачи!..
Как будто удача от этого будет.
Вот кто-то торопится – падает ложка.
Быть может, она... Как всегда, ненадолго.
И ночь набегает, как чёрная кошка.
Один на весь свет, и пустынна дорога.
А ночью все кошки безлики и серы.
Захочется вдруг закричать что есть мочи.
Мой дом – перекрёсток моих суеверий,
А может быть, просто моих одиночеств.
* * *
Никто не знал, ни мы, ни вы,
А только строили догадки.
Дни были полные любви.
Жить было весело и сладко.
И мы глотали эту жизнь,
Теплом и светом богатея,
Мы не во всём разобрались.
Успеем, думалось, успеем.
Что нас могло предостеречь
О неизвестном и особом?
Ведь время продолжало течь,
И время оставалось добрым.
И мы от этой доброты
Добрее сами становились.
Копились дни и у черты
Определяющей столпились.
Вокзал надежды и любви.
Ладоней звонкие монеты.
Никто не знал, ни мы, ни вы.
Мы уходили за ответом.
* * *
Но знали и вы, что вулканы молчат до поры,
Ведь мы возвращались...
Хотелось ли вам, не хотелось,
Но наши простые слова устремились в прорыв.
В ту щель ножевую, что жарко и жадно алела.
Что было, то было.
Нам незачем краски сгущать.
Вы быстро обвыклись и дули по-детски на лаву.
А птицы, те самые, вымерли, не завещав,
Кому же вещать... Не анафему если, то славу.
* * *
Один. И жду. И скоро буду пьян.
Вновь подчинюсь хронической болезни.
Проржавленный, вчера ещё железный...
Пропил. Пропал. Уже не буду пан.
И пусть былое буду ворошить
И напрягать уставшие пружины.
Глаза мои – мне самому чужие –
Уже не будут зеркалом души.
И в трещинах изломанных зеркал
Моя надежда выглядит испугом.
И голова пойдёт последним кругом
На поиски того, что не искал.
Осень
С бульвара праздного, устав считать ворон,
По сторонам поглядывая косо,
Сверну... И проходным двором
Зайду в тупик и заблужусь в трёх соснах.
Очередной дошагивая круг,
Пойму внезапно, что почти уверен,
Что солнце скоро скатится на юг,
Который или запад или север.
Осенний ветер с четырёх сторон
Не нанесёт особого урона
Ни кронам, укрывающим ворон,
И ни самим непуганым воронам.
Весёлые, готовые лететь
Куда угодно и когда угодно,
Они белеют смутно в темноте.
Они поют во всё воронье горло.
Их слышат низкие глухие облака,
Проколотые тонким ломким рогом...
Их слышу я... И не спешу искать
Обратную дорогу.
Осень. Ярославский вокзал
Безбилетник. Безумец. Чужой покидаю вагон.
Чемоданы сложив, пассажиры готовят постели.
Будто не было вовсе короткой прощальной недели.
Я окурок топчу одичалым своим сапогом.
Прошумел и исчез… Мне теперь ни к чему узнавать
Отраженье своё одинокое в скучных витринах.
Сознавая себя расставания первой причиной,
Закрываю глаза. Всё равно не поверит Москва.
Опоздав на года, покидаю пустынный перрон.
В ледяное нутро безнадёжно скользит эскалатор.
Он отправится вспять, когда ты возвратишься обратно,
И навстречу тебе он поднимет меня из метро.
Будет время лечить, распуская забвенья сады.
Ослабеет бессонницы нерв… и тогда мне присниться
Вечер ветреный… поезд идёт за границу…
Всё, что было, запомнил. Что будет со мною – забыл.
Пейзаж узнаваем. Как будто сегодня приснился.
Озябшие руки – в жару высыхающих рек.
А жар в этот день бесконечною чашей пролился
На жёлтый сургуч моих пылью припудренных век.
Пейзаж узнаваем. Как будто вчера распрощался.
Ещё изнывает в пожатьях сухая ладонь.
Желают добра и какого-то личного счастья.
А я не могу... и по-птичьи смотрю на погон.
Пейзаж узнаваем. Знакомо сутулятся спины.
А глиняный бруствер,
вглядеться, не так уж высок.
Здесь нет перекрёстков
на стёртой подошве равнины.
И верно, что юг. Только всё-таки это восток.
Под пристальным взглядом хоть чуть,
но всегда неуютно.
Чеканить шаги или жажду глотком утолить.
И вовсе неловко свалиться и переобуться,
Из жарких ботинок на землю насыпать земли.
Под пристальным взглядом
и рай не покажется раем.
Кадр сменится кадром, и будет идти репортаж.
И странного нет в том,
что этот пейзаж узнаваем.
Под пристальным взглядом
до боли знакомый пейзаж.
Письмо
Мой милый, это неизбежно.
Мой милый, года не пройдёт –
В тебя войдет иная нежность
И всё в тебе перевернёт.
Мы поменяемся местами.
Как отразимся в зеркалах.
Позавчерашним снегом стают
Твои хула и похвала.
Ты, с хрустом подрубая корни,
Оценишь прошлое как блажь,
И новой нежности покорно
Себя до капельки отдашь.
И в одиночестве кромешном
Я встречу старый Новый год...
Мой милый, это неизбежно.
Мой милый, года не пройдёт.
* * *
Плачьте, матери. Слёзы с лихвой отольются.
Все до капли отдайте своим молодым сыновьям.
После них на земле не одни ведь кресты остаются,
Уцелели друзья. Они так доверяли друзьям.
Доверяли во всём… И теперь вот доверили память.
И теперь вот доверили добрых своих матерей…
Нам – своих матерей с обожжёнными горем глазами,
Одиноко стоящих у старых высоких дверей.
Плачьте, матери. Память – больная подмога.
Ведь таких сыновей надо будет ещё поискать.
Только их не спасла ни рука азиатского Бога…
И теперь не спасёт никакая иная рука.
Плачьте, матери. Больше надежд не осталось.
Разве только нагрянет один запоздалый конверт…
Плачьте, матери. После наступит усталость…
Это вам передышки недолгий холодный просвет.
* * *
По дорогам непроторенным,
Неоставленным следам…
Я твоим, недоговоренным,
Своё слово передам.
Если счастье надо выстрадать,
Выну сердце на ладонь.
Корабли уйдут от пристани,
Небо сблизится с водой.
Мною принято решение…
Упаду ли… Пропаду…
Но иду без возвращения,
Как по треснувшему льду.
Под мелодию звенящую,
Отплывая далеко,
Из былого настоящему
В темноту махну рукой.
Свет неяркий, электрический
Нелюдим и невесом.
Мне, наверное, привидится
Твоё близкое лицо.
Всё разведаю и вызнаю.
Подойду к тебе легко…
Утром солнце будет слизывать
Жёлтый свет твоих окон.
Полная луна
Уже не первая любовь,
Но очень важная опора.
Пусть всё идёт само собой,
Но, дай Бог, чтоб не очень скоро
Я, безобразно накренясь
И лунным истекая соком,
Упал в серебряную грязь
Ещё саднящим левым боком.
Пропавшим без вести
Я разобью стакан. Нарзан – в отрыжку.
Ты – в пекле без глотка вторые сутки.
Ненужным невесомый стал подсумок.
На круг восьмой выходит мой рассудок.
На чём ещё ты держишься, братишка?
Сломаю бритву. Тысячами лезвий
Уходят горы в небо неживое.
Ах, если б было нас хотя бы двое!
И плеть руки, рыча, заткнёшь за пояс.
А я – здоровый, сытый, бесполезный.
Беспомощный. Остановлю будильник,
Но сил и времени от этого не больше.
Мгновение ты держишься на боли
И падаешь, ещё успев запомнить
Глоток солёный и чужой ботинок.
Француз-хирург, с изяществом артиста:
«Ему не больно, потому бесстрашный!» –
Освободит тебя из липкой каши.
Ты в долгом списке без вести пропавших.
Тебе известен смысл подобных списков.
Я жду сомнительных и несомненных,
Любых вестей, плевать, что вышли сроки.
Восток себе хозяин на Востоке.
Восточный рынок. Но на страшном торге
За нас двоих пусть назначают цену.
Я захвачу с собой лохматый свитер.
Тебе теплее будет в нём и мягче.
Твой свитер мать от рыжей моли прячет
До срока, что пока не обозначен
Решением высоких представительств.
Мать встанет до зари готовить завтрак.
Вновь прочитает, чтобы не поверить,
Что были незначительны потери.
На стол накроет. Станет ждать у двери.
Мать знает – мы появимся внезапно.
Пёс
Мне брошена кость. Я, рыча, закрутился винтом.
И подальше от глаз, чтоб обиду снести в одиночку,
Я полжизни своей сторожу этот проклятый дом
Оглушительным днём и такой подозрительной ночью.
Видно, мало оград. Нужен пёс на добротной цепи.
С жутким блеском зубов,
С нелюдимой, жестокой повадкой.
И мне брошена кость.
Лучше в падаль вгрызаться в степи,
Даже падаль казалась бы мне удивительно сладкой.
Я уже не могу отвечать на приветливый лай.
Дыбом шерсть, если слышу
чужой неразборчивый шорох.
Ограничен мой путь. От забитого в землю кола
Я привычно иду к неприступно крутому забору.
Мой хозяин жесток, как и я, как и я, нелюдим,
Безнадёжно прикован гремящей невидимой цепью.
Я завою, забьюсь. Он молчит, непременно один.
Он не бредит, как я, ароматной отчаянной степью.
Этот дом осуждён. И людьми, и богами забыт.
Мы вдвоём в темноте. Постоянно клыки наготове.
И мне брошена кость. Костью кость эта в горле стоит.
И саднит мой загривок, ошейником стёртый до крови.
* * *
Робость, страх, восторг и радость
В чуть прищуренных глазах.
Сладко, как по рафинаду,
Мои саночки скользят.
Колокольчик, расшатайся,
Расходись и обожги...
Детства снег давно растаял,
По воде идут круги.
Эх, надежда, мать твою.
Самый сладкий провокатор.
Чтобы снова быть в строю,
Сепарируй кровь мою,
Медицинский cепаратор.
Всё давно уже решил,
Действуй, доктор, как учили.
Только, доктор, от души,
Не особенно спеши,
Чтоб души не задушили.
Ротный
Что ж ты, ротный. Был приказ абсурден,
Как его теперь ни разукрась.
Мы потом обсудим и осудим,
Если живы будем, тот приказ.
Поздно... стрелки валятся за полночь...
Нам не спится... Крепко ли ты спишь?
Твой приказ надолго мы запомним,
Нашу память ты не запретишь.
Светлый твой, орденоносный опыт
На солдатской крови не скопить.
Прикажи – мы будем кашу лопать,
Прикажи – мы будем воду пить…
И однажды, позабыт-заброшен,
Вспомнишь наше: «Ротный, даждь нам днесь...»
Вспомнишь тех, кто первым был подкошен
По твоей услужливой вине.
Вот тогда-то ты до полусмерти
С мёртвыми захочешь говорить.
На вечерней вечности поверке
Сосчитаешь – раз и два, и три...
Мертвецы не отпускают реплик.
Как подошвы, вытерты до дыр.
Мы оглохли, ротный, мы ослепли,
Чтоб не видеть каши и воды.
* * *
С ума сходили мы не от жары,
Не от духов приснившихся акаций
И пуль, вперёд рванувших во всю прыть, –
От страха, как потом не потеряться
Там, где акаций древний аромат
В своей универсальности уверен,
Где с газировкой мятый автомат,
Где много лучше, но обыкновенней.
Нас сразу отличали за версту
И кости не однажды перемыли.
Казалось, всё переменилось тут,
Но всё же это мы переменились.
Особым смыслом полнились слова.
Я, поражаясь мудрости былинной,
За битого небитых отдавал
И понимал охрипший стон полыни.
И кое-кто, рванувшись во всю прыть,
Был на бегу подстрелен, как подкошен.
С ума сходили мы не от жары,
Но всё-таки не зря и не нарочно.
Сизиф
Хоть что-то, да не так.
И есть, да не такое.
Какой-нибудь пустяк
Дорогу перекроет.
Пусть это будет жест...
Пусть это будет слово...
На перемену мест
Я соглашаюсь снова.
И снова соглашусь
На новую усталость,
А новый мой маршрут
Однажды станет старым.
Я выходы ищу.
Воюю с пустяками
И на гору тащу
Души тяжелый камень.
Цель видится уже.
Всё вроде бы готово...
На перемену мест
Я соглашаюсь снова...
* * *
Совсем не трудно удивить,
Стоящих у окон зевак...
Но, чтоб реальной стала высь,
Чтоб закружилась голова,
Оконный выдавив проём,
Как линзы из тугих оправ,
Ткань неба вспарывать плечом,
Законы вечные поправ.
Однажды. В незнакомый день.
Набрав стремительный разгон,
Я не сумею разглядеть
Зевак, стоящих у окон.
* * *
Старуха бросилась с седьмого этажа.
Пойми попробуй божью её душу.
С балкона в небо вырвалась душа.
И, может быть, давно рвалась наружу.
Не потому ль, за память не держась,
Что даже память ей казалась фальшью.
С последнего шагнула этажа
В свободу
От балкона до асфальта.
* * *
Сумасшедшей недели
Каменеют окурки.
Неделимое делят.
Жизнь. Девчонку. Дочурку.
Ссора рыком звериным,
Надрываясь истошно,
Рвёт на две половины.
На две детских ладошки.
Две ненужные правды.
Клок табачного дыма.
Делят мама и папа,
Что никак неделимо.
* * *
Ты убит. Странно думать и страшно представить...
Эту злую ошибку исправят в конце-то концов.
Тем не менее, факт – тусклый рубль посмертной медали.
Тем не менее, факт – почерневшее чьё-то лицо.
Вилок нет на столах… Видно, просто забыли про вилки.
Видно, просто забыли включить электрический свет…
Тем не менее, факт – скорбный звон поминальной бутылки.…
Тем не менее, факт – и платок на моём рукаве.
Голубые мундиры брезгливо, как в общей уборной,
С элегантной подошвы счищали могильную грязь.
Ты, конечно, убит, если льются из медного горла
Золотые слова, что живым не слыхал отродясь.
Фотограф
Волшебный аппарат.
Ещё глаза и руки.
И чудится уже
Дыханье высоты...
Особый нужен взгляд,
Способный видеть звуки,
Способный слышать жест...
И птица полетит.
* * *
Хоть кусайся, хоть волком вой...
Не люби и люби назло.
Боже, как тебе тяжело,
Мышь, беременная горой.
Боже, как тебе тяжело
Просто так говорить со мной.
Мышь, беременная горой,
Что прошло, ещё не пришло.
А когда разродится мышь,
Не поймём, что же делать нам.
Мы уйдём по своим домам.
Будет что-то кричать малыш.
И в своих четырёх стенах
Каждый будет себе герой.
Мышь, беременная горой,
Будет где-нибудь жить в горах.
* * *
Что ж я себя травлю.
Водкой травлю бессовестно.
Снова растёт, как флюс,
Злая моя бессонница.
В пригоршне пепел дня.
По ветру б этот пепел!
Но облетел меня
За три квартала ветер.
Часто и кое-как
Штопаю дыры прошлого.
Каждый мой шаг – пустяк.
Много ли в том хорошего.
Форточку распахну –
Свежесть ночная вломится.
Может быть, всю страну
Переломала бессонница?
Я уже так привык
К звёздным моим медведям.
Светит в окне ночник.
Светит в окне соседей.
Будет в достатке лун.
Рыба в морях просолится
Кончено. Хватит. Сплю…
Но не могу! Бессонница.
* * *
Я вышел из себя, как из пальто.
Как в гардеробе. Мы теперь раздельно.
Я непригляден. Я в белье нательном.
Он как всегда в порядке на все сто.
Мы были вместе слишком много лет,
Чтобы не знать себя на самом деле.
Постель делили. Вместе пили-ели,
Дышали и писали на стекле.
Но, слабый, сильной воле подчиняясь,
Писал не то, чего душа желала.
И становилось узким одеяло.
И не хватало каждому из нас.
Всем вопреки я утверждать берусь –
На вкус и цвет отыщется товарищ.
Но нас двоих одним не отоваришь.
Мы разное учили наизусть.
Потом я, может, шерстью обрасту.
Но, вдоволь в колыбели покачавшись,
Я вышел из себя, не попрощавшись.
Иду, подставив ветру наготу.
Не знаю, будет в том какой-то прок.
Мои шаги пока что неумелы.
Но вышел из себя единым целым.
И навсегда забросил номерок.
* * *
Я дома. Жив. А ты доселе там,
Где контингент умело ограничен.
Твои следы легли к моим следам.
Ты, как и я, отнюдь не гармоничен.
Но гонора тебе не занимать.
Я помню свой великолепный гонор.
Зима? Какая к чёрту здесь зима.
В такую зиму будут греть погоны.
И вот потом, увы, не на словах,
На странном, да, но всё-таки – на деле
Узнал и понял, что такое страх.
И не минутный. Даже не недельный.
Но страх раздавлен и приходит смех.
Он ищет нас. Он рыщет по палаткам.
И чья вина, что он найдёт не всех.
Война. Понятно. Впрочем, не понятно.
Кто рубит лес? Кто вырубает лес
И с корнем рвёт его тугие всходы?
Да разве Время эти восемь лет?
Наверно, нет, но только это – годы.
Для разговоров стало больше тем.
Какую ты за них заломишь цену?
Мне повезло. Я не вошёл в «процент».
А ты ещё не вышел из «процента».
Я дома. Жив. И мой спокоен сон.
Всё это так, но если приглядеться...
Высокий бесконечный горизонт.
За горизонт моё стекает сердце.
* * *
Я запер дом, который строил Джек.
Весёлый дом из голубого камня.
Забросил ключ. И ключ засыпал снег.
Но дочь его под снегом отыскала.
Неслышный мягкий поворот ключа,
И маленькая эта непоседа
Вбежала в дом, визжа и хохоча.
Пригнувшись, я вошёл за нею следом.
Капелью брызнул под лучами март,
Когда мы сняли старенькие шторы,
И нет печали в том, что дом мне мал.
Он дочери моей пришёлся впору.
* * *
Я круг очертил. Черепаховый панцирь
Мне впору пришёлся. Надёжен. Удобен.
Мой дом – моя крепость. А что было раньше?
А раньше… Я раньше был как на ладони.
Не ломятся в двери – дверям не сломаться,
Мой комнатный садик прекрасно ухожен.
Поставлен диагноз? Ищите лекарство.
Надеюсь, мне это лекарство поможет!
«Я мог быть… хорошим и другом, и братом,
Примерным отцом замечательных деток,
Уехав, я мог бы вернуться обратно,
Но в кассе уже расхватали билеты.
Я мог бы все силы направить во благо
Любимой. Любимой во благо любое.
Но крик мой, забитый истошной дворнягой,
Сорвался и смолк, не услышан за воем.
Я мог быть героем времён и народов.
Могло бы цвести и греметь моё имя.
Спускались закаты, всходили восходы,
А ночи и дни оставались пустыми.
Я мог бы взвалить эту землю на плечи
И ношу свою уберечь от крушенья.
Я мог бы…»
Но мне от лекарства не легче.
Земля остывает, замедлив вращенье.
Мне надо скорее впрягаться в оглобли
И в путь собираться, пока не стемнело.
Чтоб эту бесплодную фразу «я мог бы»
Я смог заменить на другую – «я сделал».
* * *
Я не прощаю свой инфантилизм.
Меня учили с детства слушать старших.
Я слушал старших и не слушал жизнь,
И потому замешкался на старте.
Не рвался, не горел, не рисковал,
Не ведал слов «извилисто» и «круто»,
Успешно двадцать лет пробуксовал,
Но выскреб слизь до каменного грунта.
Когда же я стремился не туда,
Куда моим наставникам хотелось,
Злой окрик, как студёная вода
На сонное распаренное тело.
Учили не по дням, а по часам,
Но только на часах у пьедестала.
Мёд липы лип к рукам и лип к усам,
Но в рот, как говорится, не попало.
Судьбу мне без конца благодарить
За то, что эта сахарная корка
Взялась снаружи, а не изнутри.
Благодарить судьбу за то, что горько.
Покойные мои учителя,
Им всем земля, конечно, будет пухом,
Стелили пух. Прости меня, земля,
За то, что о тебе ни сном ни духом...
Теперь могу в ладони растереть.
Продрал глаза, предметы стали резче,
Могилы рыл, вгонял лопату в твердь,
В твои, земля, опущенные плечи.
Потом решали б мы – по чьей вине.
Но не сумели, но не обманули
Ни сказочно красивый леденец,
Ни сказочные сладкие пилюли.