Догорай, моя лучина, догорай!
Да цыганки, да кабак, да балаган,
Только тройки – суета моя, судьба,
Кто он, этот караван и улюлюк?
Эти головы оторваны, старик.
А в отверстиях, где каркал этот клюв,
По фонарику – зелёная тоска!
Расскажи мне, диво-девица, рассказ,
как в синицу превратился таракан,
Да гуляй, моя последняя тоска,
И грустить не надо.
Эх, мильонострунно
Или наши игры
оградим оградой?
Расторгуйте храмы,
алтари разграбьте,
на хоругвях храбро
На парных перинах
Так на пепелищах
люди плачут,
Завидуешь, соратник, моему
придуманному дому? Да, велик
он, храм химерный моему уму,
Взойди в мой дом, и ты увидишь, как
посмешище – любой людской уют,
там птицы (поднебесная тоска!)
Мой дом, увы, – богат и, правда, прост:
богат, как одуванчик, прост, как смерть.
Но вместо девы дивной, райских роз
И не завидуй. Нет у нас, поверь,
ни лавра, ни тернового венца.
Лишь на крюке для утвари твоей
Это птицы к подоконникам льнут.
Это хижины под небом луны
Невозможно различить в темноте
Ты целуй меня. Я издалека
Я неверье из вина извлекал,
Нет привала. Вся судьба – перевал!
Если хочешь предавать – предавай,
Нынче тридцать за меня не дадут.
Поспешай! Петух Голгофы поёт.
О том, что нет неба,
что в темноте только
Двенадцать звёзд ходят,
игру играют,
что месяц мышь съела,
Унёс ворон время
за семь царств счастья,
а в пустоте плачет
Что мир мал плачу,
что на земле – мыши,
Когда погас месяц,
и таяло солнце,
и воздух воздушен
когда во всё небо
скакал конь красный
и двадцать две птицы
Что так плакал филин,
что весь плач птичий –
бессилье бессонниц,
Ты уходишь,
как уходят в небо звёзды,
заблудившиеся дети рассвета,
ты уходишь, как уходят в небо
Что там в небе.
Наша мгла сильнее снега.
Наше солнце
навсегда слабее сердца.
небольшое
Ты уходишь.
Отпускаю, потому что
опустели
сентябри моими журавлями.
До свиданья.
До бессонных сновидений.
До рассвета,
и, следовательно – алела.
Зима наглела, как могла:
И избы иней оросил.
(Их охраняли кобелями.)
И кроме – не было ворон.
зелено-бел.
На шабаш
Искрился только карандаш,
не целиком,
В твоих очах, в твоих снегах,
я, путник бедный, замерзаю.
Нет, не напутал я, – солгал.
В твоих отчаянных снегах
гитары белое бренчанье.
Я твой солдат, но не слуга,
– Нас океаны зла зальют... –
Я твой солдат, я твой салют
Каких там, к дьяволу, услад!
Мы лишь мелодию сложили
про то, как молодость ушла,
с фонтанчиком и женскими глазами.
Рябиною синеет красный холм
Михайловский, – то замок с крышей гильзы!
Деревья-девушки по две в окнах,
душистых лип сосульки слёз – годами.
На всех ветвях сидят, как на веках,
толстея, голубицы с голубями.
Их мрачен рот, они в саду как чернь,
лакеи злые, возрастом геронты,
свидетели с виденьями... Но речь
Истории – им выдвигает губы!
Михайловский готический коралл!
Мальтийский шар, Лопухиной колер...
А снег идёт в саду, простой и пёстрый.
Нет статуй. Лишь Иван Крылов, статист,
зверолюбив и в позе ревизора,
а в остальном снег свеж и золотист,
и скоро он стемнеет за решёткой.
Зажжётся рядом невских волн узор,
как радуг ряд! Голов орлиных злато
уж оживёт! И статуй струнный хор
руками нарисует свод заката,
и ход светил, и как они зажглись,
и пасмурный, вечерний рог горений!
Нет никого... И снег из-за кулис,
Я тебя отворую у всех семей, у всех невест.
Аполлону – тирсы и стрелы, а я – сатир,
Я тебя (о, двое нас, что – до них остальных!).
Я тобой отворю все уста моей молвы.
Он творил руками тебя, а я – рукокрыл.
Он – стражник жизни с серебряным топором.
Я тебя от рая (убежища нет!) уберегу.
Я тебе ответил. В свидетели – весь свет.
Нет ни лун, ни злата, ни тиканья и ни мук.
Эти буквицы боли – твои семена,
Ты, близлежащий, женщина, ты враг
ближайший. Ты моя окаменелость.
Ау, мой милый! всесторонних благ!
За ласки тел, целуемых впотьмах,
за лапки лис, за журавлиный лепет,
за балаганы слёз, бубновый крах,
ау, мой мститель, мастер мук, – ау.
Все наши антарктиды и сахары, –
ау! листаю новую главу,
За ладан лжи, за олимпийский стикс,
за Ватерлоо, за отмену хартий,
за молнии в меня, – о отступись!
Змеиный звон! за землю всех невест
моих и не моих ещё, - пью чашу,
цикуту слёз. Я не боюсь небес,
Униженный, и в ужасе с утра,
как скоморох на жёрдочке оваций,
о отступись! Ещё дрожит струна,
Пью чашу зла, и пью и днесь и впредь
веленье кары и волненье рока.
Мы в жизни не сумели умереть,
Звезда моя, происхожденьем – Пса,
лакала млеко пастью из бутыли.
И лун в окошке – нуль. Я не писал.
о вас... Я не венчал. Не развенчал.
Я вас любил. И разлюбить – что толку?
Не очарован был. Иразоча-
Творец Тебя, я пью стакан плодов
творенья! Ты – обман. Я – брат обмана.
Долгов взаимных – нет. И нет продол-
Я не писал. Те в прошлом, – письмена!
Целуй любые лбы. Ходи, как ходишь.
Ты где-то есть. Но где-то без меня,
Там на морях в огне вода валов.
(Тушил морями! Где двузначность наша?)
И в водах – человеческих голов
А здесь – упал комар в чернильницу, – полёт
из Космоса – в мою простую урну.
Господь с тобой, гость поздний. Поклюём
Храни тебя, Христос, мой человек, –
мой целый век, ты тоже – он, один.
Не опускай своих солёных век,
И сам с собою ночью наяву
ни воем и ничем не выдавай.
Пусть Сыну негде приклонить главу,
На море – мир. А миру – не до мук
твоих (и не до мужества!) – ничьих.
Сними с гвоздя свой колыбельный лук,
И верь – опять воспрянет тетива.
Стрела свершится, рассекая страх.
Коленопреклонённая трава
распустятся, как девичьи, глаза.
А небо – необъятно вновь и вновь.
А нежная распутица – гроза
взовьётся, овевая красный крест.
И ласково прошепчет в тишине:
Февраль. Морозы обобщают
деянья дум своих и драм.
Не лая, бегает овчарка
Дитя в малиновых рейтузах
из снега лепит корабли.
Как маленькое заратустро
Снега звучат определённо –
снежинка «ми», снежинка «ля»…
Февраль. Порхают почтальоны
И каждый глаз у них, как глобус,
и адресованы умы.
На бледных крылышках микробы,
А вечерами над снегами
с похмелья на чужом пиру
плывёт иголочкой в стакане
Он принц принципиальных пьяниц,
ему – венец из ценных роз!
Куда плывёшь, венецианец,
Ты знаешь край, где маки, розы,
где обольстительны матроны?
Какая Феникс улетела?
Какой воробыш прилетел?
Какой чернилам вес удельный?
Достать чернил и веселиться
у фортепьяновых костей.
Ещё прекрасна Василиса,
Пора, перо, большая лошадь,
перпетуум мобиле, Бальзак!
Облитый горечью и злостью,
– Бумага мига или века?
Не всё одно тебе, мой маг?
Колен не преклоняй, калека,
Художник дышит млечным снегом.
Снег графомана – нафталин.
Как очи миллиона негров,
Без денег, как бездельник Ниццы,
без одеяний, как любовь,
на дне двора весёлый нищий
Факир премудрого Китая,
по перламутровым снегам
он ехал, пьяный, на кентавре
А сад был вылеплен из снега,
имел традиции свои:
над садом мраморная нега,
мудрец с малиновой душой,
четыре маленькие спички –
А утром, как обычно, утром,
трудящиеся шли на труд.
Они под мусорною урной
Пооскорблялись. Поскорбели.
Никто не знал.
Никто не знал:
он, не доживший до апреля,
Вокруг него немели люди,
Он жил в саду своих иллюзий
По телефону обещаю
знакомым дамам дирижабли.
По вечерам обогащаю
Потом придёт моя Марина,
мы выпьем медное вино
из простоквашного кувшина
Ку-ку, кувшин! Плыви по клумбам
сугробов, ангел и пилот!
В моём отечестве подлунном
Моим славянам льготна лёгкость –
обогащать! обобществлять! –
В моём полёте чувство локтя
Один погиб в самумах санкций,
Куда плывёте вы, писатель,