Виктор
Владимиров

Город Зеро и никакого моря

Я ехал один. В никуда. Было так хорошо.

Куда-то я ехал. К пейзажам Твери или Крыма.

Какая-то тварь предлагала купить порошок.

И было желанье её растереть – нестерпимо.

Колбаску жевали вокруг, разливали пивко.

И дружб мимолётных несли ахинею и лажу.

А я оккупировал полку, мне было легко.

Казалось, с любой огнедышащей тушею слажу.

Проснулся от холода. Трезвый. Но было темно.

Болтало вагон, как у стайера кровь селезёнку.

И потустороннее нечто глядело в окно,

и так захотелось завыть, как от страха ребёнку.

Я вспомнил, как тот говорил мне вчера под бухло,

какой-то небритый и в меру нерусский Овидий:

«На 42-м не копайся, оставь барахло –

и медленно, медленно из настоящего выйди».

И я выхожу. Машинист передёрнет матчасть.

Вагонные стёкла сольются, сомнутся, промчатся.

Стою. Я приехал. Здесь можно навек замолчать.

С платформы сойти, раствориться и не возвращаться.

Селена кривлялась беззубо: «Куда бы ни шёл…», –

и юркнула в щель торопливо строений окрестных.

А я ощутил, что последней надежды лишён,

состав исчезал, как и след этих рельсов железных.

Спасибо за то, что приехал сюда в несезон.

Есть время сполна оценить злое качество шутки:

на сколько застрял твоей милостью, славный Назон,

меж прошлым и будущим в этом глухом промежутке.

Ещё постоял на платформе, дыры новосёл,

ломая коронки о щебень глаголов нелестных.

А над головой, остывая, светил ореол,

прибывших железкой всегда отличавший от местных.

Каньон

(с другом)

Чтоб свободы вдохнуть здесь на всю, до кишок, глубину,

я не зря прикатил сюда из зачумлённой столицы.

Я приехал на родину, а не в чужую страну,

я из прошлого ехал сюда, а не из заграницы.

Нахлобучивши крышу на брови, окошки одну

видят сразу из трёх объективов прибытия сцену.

Разгрузились. И хоть объявляй перепончатокрылым войну.

Осы – в рот норовят и кусают, собаки, как цены.

Света нет, говоришь? Но на полке фонарь и свеча,

в доме газ синеглаз –  не пещера, чай, неандертальца.

Посидим. Помолчим. Ты плесни мне в стакан первача

на три скрюченных жизнью, что в кукиш не сложатся, пальца.

Хочешь душу пытай, хочешь камни с души собирай.

Млечный путь вытекает в долину из звёздного зева.

А на том берегу помидорный отгрохали рай,

только в этом раю ни Адам не замечен, ни Ева.

Над свечой – насекомый Содом, под луной – тишина.

Ночью в комнате мышь, как топограф, топочет под полом.

По каньону тумана плывёт в мезозой пелена,

и века, словно тени, стоят вдоль Днестра частоколом.

На тот берег махнуть по грибы – это всё же вопрос.

Олигарх через Днестр не кинул ещё эстакаду.

Небо – синь. За горой где-то слышится логово гроз.

Шершней, ос – что же делать нам? – потчуем ядом.

Соберутся – решат мудрецы их на съезде своём,

что хозяева прежние были понятней и ближе,

эти новые – злыдни, тандем их – не переживём.

Так что всё, многокрылые, смазывай оси и лыжи.

Утвердив свою власть, зимовать теперь будем вдвоём?

Может быть. А пока бы свободой сполна насладиться.

За рекой помидорные грядки пасёт окоём.

И пришельцам в полнеба сияют ночами теплицы.

Кто же ты?

Так кто же ты? Кем Бог тебя ваял?

По имени давно не называют.

И, кран с утра вращая, как штурвал,

ты здесь живёшь, где дня не выживают.

Ещё подремлешь, чтобы за часок

накапало ведро воды и праны,

потом грызёшь свой каменный кусок,

которым пренебрёг строитель храма.

А гвоздь в стене нацелился в висок.

И поздно жить, и встать из мёртвых рано.

А перед сном ты думаешь, что Бог,

сюда, где спишь, забившись в свой чертог,

сойдёт опять с невозмущённой тверди,

где эти лапокрылые, как черти,

того гляди обрушат потолок.

Но утром вновь забудешь диалог,

что Вы вели о жизни и о смерти.

А помнишь зал... себя… Аиду Верди…

И музыки высоковольтный ток.

* * *

Надо выйти из комнаты, сесть,

что тебя не помнят и здесь –

понять, на чём-то нелепом сидя,

ничего перед собой по существу не видя.

Надо выйти из дома. В окрестность.

Понять – тебе незнакома местность

до последнего в ней провала,

да и тебя она не знавала.

Надо выйти из города Солнца,

и вперёд – куда морда ткнётся,

точно лось в ручей или лужу,

и понять, что жизнь стала смысла уже.

Надо выйти из жизни (без паспорта)

по традиции в призме (вид транспорта),

к ней с овчинку небо, гвоздьми стращая,

присобачат, солнца не обещая.

Надо выйти без солнца и без отечества.

Отойти от стада. Отпасть от жречества.

И тогда тебя, указуя пальцами,

как последнюю суку, затравят зайцами.

Надо выйти за скобки, кавычки, грани

представителем мыслящей почему-то рвани.

Так выходит горлом стихотворение

из последних слов столпотворения.

* * *

Майе Лановской

Не Ваши ли глаза в живых ресничных гнёздах,

над книгой задремав, легли на веки ниц?

И выдох наш и вдох объединяет воздух,

им дышит океан меж наших двух границ.

Заоблачен и мглист, в уме зажав сценарий,

свой выход ждёт рассвет в загашнике кулис,

но путь луча тернист, застрявши в Нарьян-Маре,

он, может быть, в обед споткнётся о Тифлис.

И выскользнув едва из дружеских объятий,

в Атлантику рванёт, чтоб, три часа спустя,

пуститься напрямик, и скоро в Цинциннати

Вы встретите его с улыбкой, но грустя.

Мы каждый новый день теперь встречаем розно,

и тупики разлук не ведают конца.

Смерть рано начинать, а жить всегда не поздно,

не покладая рук над замыслом Творца.

Озеро крика

Крюки, зигзаги, линии, углы –

Бурже снующих чаек, с их природной

стремительностью вяжущих узлы

отчаянья над мёртвой зыбью водной.

И кажется, не крылья, не нужда

гоняться за куском, который бросят,

не тяга в небо, страсть, инстинкт, беда,

не сумма их, а крик тех чаек носит.

Крик, клюва выпрямляющий изгиб,

врезающий в гортань стальные свёрла,

ключиц, уключин, крыльев резкий скрип,

неустранимо рвущийся из горла.

И понимаешь: крик тот был всегда.

Но здесь его присутствия кто просит?

Где крика и движения вода,

как разум правды жизни, не выносит.

Чугунная звезда

Может статься и ты, всё поставив на звёздную карту,

не решишься: с какою звездою надежду связать.

Это звёздное небо сегодня о Боге, по Канту,

говорит даже больше, чем, может, хотело сказать.

Отыщи, как и я, в небе звёздную (видишь?) полянку,

что с соседними вместе сверкает сквозь ночи рядно,

словно жизнь демонстрирует нам золотую изнанку

или в случае крайнем лужёное оловом дно.

На предмет астрологии звёздный ландшафт изучая,

обнаружишь излучину (там же!) с прозрачной водой,

где трепещет твоя, точно рыбка, звезда золотая

над моей затонувшей, холодной, чугунной звездой.