Виктория Михайлова

Виктория Михайлова

Четвёртое измерение № 15 (471) от 21 мая 2019 года

Я знаю дни, которым нет исхода

Новосёлы

 

И ангелы бросали апельсины

на новенькие наши этажи.

И резали проспекты, как ножи,

Колхозную ухабистую глину.

И слышно было с самых дальних звёзд

Сумятицу ремонта, чей-то пёс

Надрывно выл, судачили соседи.

А дети поселились во дворе.

И двор был смехом, кажется, согрет.

И метеопрогнозом – на две трети.

Вселенная светлела в глубину

Намытых окон, – солнце и луну

Развешивая каждому в квартиру.

Там счастье поселилось заодно.

И тесто поспевало и росло,

Поглядывая в окна за пунктиром

Несущихся по КАДу огоньков

К началам всех историй и веков.

 

Зерно

(отзыв на Кофейного чёртика Б. Ахмадулиной)

 

Во дворе моей хрущёвки – хнычет лавочки ладья,
на верёвках дремлют флаги пересохшего белья,

утро тучами тускнеет, и в подрамнике окна

листья тополя стареют в цвет кофейного зерна.

Водка в кружке вместо кофе. Глуше звуки за окном.

Будто я в чужой квартире, будто это чей-то дом.

И никто не умирал ведь, и никто не предавал.

И маршрутка вроде та же, номер, улицы, квартал.

Только с каждым поворотом – оглянуться бы, сойти

Там, где школьная программа и в кастрюльке – бигуди,

дремлет алгебра в тетради, мы целуемся тайком

с тем, которого не станет самым первым.

Сквозняком

тянет или показалось?

Видишь, вычерчена нить.

Кто бы знал, что одиноким кофе может тоже быть.

Никому не скажешь – зёрна улыбаются тебе.

Присмотреться в сердцевину, там, где дерева побег,

Ветры треплют ветки, руки собирают урожай,

И плывёт корабль с ношей. И звездой пугает даль.

 

Она умерла

 

Она умерла, он лепил ей в улыбку рот,

и, словно печаль, отгоняя от гроба мошек,

рассказывал что-то и врал, что совсем не пьёт.

Кивал на меня, малахольная, мол, поможет.

 

Улыбка сползала, он мял, будто глины ком,

когда-то податливый профиль. А я привыкла,

к нему, пропитому, прижавшись холодным лбом.

И кажется, что оторваться была не в силах.

 

Она уходила, уступчиво рот скривив.

Он в яму подкинул цветы, как в огонь поленья,

теплея лицом. Сорок дней я брела за ним

и той, чью усмешку к лицу моему приклеил.

 

Упираясь в мир

 

Однажды отправляешься в поход,

считая расстояние в неделях.

Планетой выпирающий живот

покоем и надеждами грузнеет.

Круглеет день с тобою по пути,

шарами по обочинам – деревья,

макушка церкви выпукло блестит,

метро качает спешку в душном чреве.

Вселенная вращается клубком,

сплетается из разного – единство.

И пахнет наутюженностью дом.

И, пальцы растопыривая,

листья

как дети любопытствуют в окно.

Пятнистой переполненной маршруткой

подкатывает кошка –

заодно

мы ждём его: стоногий и сторукий

толкается внутри у нас народ.

И, кажется, весь мир чего-то ждёт.

 

Птеродактиль возвращается домой

 

Последним птеродактилем плывёт

по небу мой бумажный самолёт.

 

В бугорчатости спящих облаков

раскиданы бабухины перины.

Спуститься бы к бабухе

по трамплину

крыла,

проснуться в запахи блинов,

в деревню, где коровы и «мойбох».

А мама говорила – воздух свежий.

 

Так море отступает с побережья,

затягивая гальку, – шумный вдох,

и я кричу – влетел, мол, птеродактиль

вовнутрь меня.

«Уж вымерли, мечтатель!»

бабуха усмехалась и пекла

баранки.

 

Сквозь их дырочки смотрел я.

На небо.

Различимый еле-еле

На синем, будто смелая стрела,

Стремился самолёт к себе домой

И ящера я выдохнул вдогонку.

Бабуха бормотала: «Слава богу».

 

Я к маме возвращался, но пустой

был словно изнутри…

А мама говорила, что другой.

 

Незнакомое

 

– Наверняка это очень трудно – флиртовать на незнакомом языке.

(Керстин Зильбер. Второй дневник сновидений)


И пока вы усталость врачуете дрёмой, мамита,

на другой стороне океана вечерний час пик,

разомлев от жары, расползается к кухонным плитам.

И к стеклу, в одиночестве, вязаный мишка приник. 

А у нас непогода слетает по кронам самшита,

будто хлопья аниса кидает всевышний в стакан.

Просыпайтесь, экватор бывает холодным. Скажите. 

Незнакомые фразы идут вашим серым глазам. 

Вы уедете. «Аста маньяна» и что-то по-русски

Прокричите в обшарпанный ствол водосточной трубы.

Я в ответ промолчу, будто туго завязаны руки,

И летит самолёт, облакам прошивая горбы.

 

Утром

 

В Вашем городе реки – затейливой сеткой,

Там шаманят мосты, поднимая руки.

Обветшалость фасадов бранит по соседству

Незахватанный глянец высоток узких.

 

А в моём городке – молчаливые сосны

Продавили макушками в туче дыры.

И снежинки летят, несмотря на прогнозы,

Превращая нагие кусты в пломбиры…

 

Вы вернулись ко мне, отряхнув штукатурку

Подворотен и сумрачных коммуналок,

Постучались в окно нашаманенным утром.

Только я Вас без города не узнала.

 

Шмели

 

Я знаю дни, которым нет исхода

В отдельно взятом городе Земли.

В стекло жужжат упрямые шмели,

Меняет легкомысленность погоды

Причёски заплуталым облакам.

Вчерашнее ворчит по чердакам

Газетными обрывками, ругая

Сквозняк и управдома заодно,

Сбегая в незакрытое окно

По спутанному неводу вай-фая

В дворовый глобус острых языков.

Там запахи домашних пирогов,

Напичканных счастливым чем-то туго,

Как вязаный чулок на Новый год.

В квартиру заплывает небосвод,

Грозя дождём рассыпаться от стука.

Никто не постучит, не позвонит…

В шмелиной хаотичности орбит

Отыскивает Солнце верный вектор.

Обломком возвращается назад.

Часы блуждают, будто наугад,

Раскручивая стрелки так и эдак.

Мне нравится тягучесть этих дней

В спасительном гудении шмелей.

 

Она позвонила вчера

 

Она позвонила вчера, говорила с акцентом,

Наполненным винами южными, медленным летом

Страны, уплывающей в море зелёным горбом

Верблюда, – мы ленту ему повязали на ухо.

Ладони смешила взъерошенность рыжего пуха.

Там солнце прильнуло к вершинам горячечным лбом,

Лимоны свисали душистыми каплями воска.

Я, к трубке прижавшись, как будто в цветочном киоске,

Протяжную исповедь юга вдыхала зимой.

Сугробы горбатые жались друг к другу боками,

И месяц лимонного цвета бледнел за домами,

Кружила тропинка под окнами белой тесьмой.

 

Она приглашала приехать, и я обещала.

Автобус, промерзшие стекла, четыре квартала,

Центральная площадь, бегут в проводах фонари

К игольчатой кроне, и светится каждая ветка

Рождественской ели. Я греюсь, обняв её крепко,

Качается ствол, и вздыхает верблюд изнутри.

 

У мамы руки – ссохшейся лозой

 

У мамы руки – ссохшейся лозой

Бессрочно притороченные к швабре.

Уборщица в столовой городской.

Я этого стыдился и с гитарой

Разучивал «шансоны» на балконе

О времени ко мне неблагосклонном.

 

А вечером – с работы пирожки.

Мы пили чай. Мечтали – к морю, в отпуск.

И лунный глаз в окно, по-воровски,

Заглядывал. Крутился где-то глобус

Ракушек, побережий и пионов,

Распластанных медуз и брызг солёных.

 

Мы к морю не поедем никогда.

Не станет мамы. Жалок и растерян

Я спрашивал дремавшего Христа

На тумбочке у маминой постели:

«Куда ты смотришь? Где же справедливость?»

Порвал его и выбросил пугливо.

 

За окнами сплетался и шумел,

Проклевываясь почками и свистом,

Мой взрослый мир. Сквозь проволоку дел

Цеплялся за фасады и карнизы

Корявыми, но цепкими ростками.

А с фото на меня смотрела мама...

 

Эсэмэсками

 

Мы расстанемся просто – придут эсэмэсками

два коротких прощания. С плачущим смайликом –

от меня, и занятное Ваше – с потресканным

самоваром, похожим на парусник маленький,

вертолёт или шар – мне разглядывать праздными

вечерами без Вас. И тогда я придумаю –

говорите со мной незнакомыми фразами,

на чужом языке троглодита угрюмого,

дикаря, что вещает победу тамтамами

у пещерной стены для меня в том столетии,

где валились на землю косматыми храмами

побеждённые мамонты, гасли букетики

безымянных созвездий под утро, и сочными

виноградными гроздьями тучи развесились…

Говорите и вспомните – знаками, точками

на камнях о далёком Вы мне эсэмэсили.

Мы мечтали, что здесь, впереди, талисманами

Будут камни, они оградят от безумия

одиночества, если когда-нибудь разными

языками о нашей разлуке подумаем.

 

Я люблю вас до снега

 

Я люблю вас до снега. Зимой, будто серые звери,

заночуют сугробы под окнами наших квартир.

А пока-светлячки сигарет в номерном интерьере

отправляют сигналы друг другу, и пепла пунктир

осыпается, жалит ладони. Курить не умею.

Нам «трубу» эсэмэсят в желаемость метаморфоз.

Мы – сотрубники тайны. Заношенность быта страшнее

пертурбации душ во вселенских масштабах. Взасос

прилепилась луна любопытная к стеклам балконным

и глядит, отражаясь в мгновениях пыльных картин.

Завтра выпадет снег. Улыбнётся озябшее солнце

в кронах белых деревьев, как праздничный фрукт мандарин.

 

Неуклюжесть возни придаёт перемене позиций

обстоятельства спешки. Опаздывая по делам,

мы всплываем китами над волнами простынь. Так спицей

выпирает ромашка в графине. Гостиничный гам

раздаётся и гаснет в этажном клубке лабиринтов.

Нам-налево от лифта, по лестнице молча, бегом.

Всё изменится раньше, чем ждали мы, так деловито

распрощавшись. Люблю вас. До серых зверей под окном

 

Пуговицы

 

Так пуговица смотрит близоруко

Сквозь битые очки на твой подъезд.

Я вздрагиваю, кажется, от стука

Костяшного – с насиженности мест

Срываются застёжки друг за другом –

Ты учишься по-гречески считать.

А я тебе – про остров с полукруглым

Прибрежьем, зеленеет моря гладь

В июне... Как же холодно в подъезде

Рассказывать про пальмы и лимон,

Дотошную луну. Кружит в зюйд-весте

Её, большую, небо. Ходуном

Качает над, где рваными стежками

Петляют переулки вниз к реке.

И жители на площадь выбегают,

На ловлю перламутровых, в пике

Свалившихся созвездий и салютов.

Мы – в страхе за оторванность небес –

Отыскиваем пуговицы. Гулко

Звонками отзывается подъезд.

 

Груши

 

Кидать в окно могилы землю, охать, 
Раскачиваться ставней, петь-скрипеть, 
Хор плакальщиков спутывать на хохот, 
Воронам раздавать скупую снедь. 
Мне – шесть. Казалось, похороны – игры, 
Бикфордовым горел свечи фитиль, 
Ограды тень графила в серых тигров 
Кладбищенских безгривых львов, чудил 
Священник, напевая над уснувшим 
Ненужную молитву. Уходил 
Последний человек. Я падал в лужу, 
И слушал через лужу – взаперти 
Лежать не будет он, идёт по кругу, 
Бормочет, появляется в стволе 
Зелёной груши, щурит близоруко 
Глаза, и шапитошное «алле!» 
Должно случиться. Но приходит мама, 
Мы тащимся домой, у нас в руках 
Большие груши в родинках и шрамах, 
Фонариками светятся впотьмах. 
Во мне темнеет радость жарким комом – 
Теперь никто не знает мой секрет. 
Сигналят груши встречным, как знакомым, 
Кивают нам прохожие в ответ.

 

Море в окнах


Море сегодня замёрзло, и можно ходить по нему,

Будто по крыше зелёной, расчерчивать окна,

Иней сметая, заглядывать внутрь и вдыхать из фрамуг

Запах настурций, бисквитов, солёного грога.

 

Звуки ловить, погружаясь в уютное «мы», и в любви

Ждать постоянство объятий, традиций домашних.

Всё растворилось, застыло каёмкой на дне, каждый квит.

Вязнет разрозненность «я» в равнодушном «не важно».

 

Только смотреть, распластавшись по крыше медузой, туда

Где обитает тягучее прошлое, вьются

Щупальца улиц от берега к площади, леска моста

Ловит на удочку город, пропитанный юккой,

 

Влагой, в раскрытые двери домов проникают слова,

Стайкой текучей и зыбкой, скрываются в окнах.

Стоит назвать их, и смысл расползается, будто весла

Блюдце медузы дотронулось, тают волокна

 

Дредов горгоньих, и всё превращается в тину рутин,

Дрязги, захватанность фраз. Только белые капли

Грузной ночной тишины поднимаются выше к моим

Окнам, стучатся, вовнутрь заплывают и жалят.