Виталий Амурский

Виталий Амурский

Четвёртое измерение № 36 (204) от 21 декабря 2011 года

Души вольфрамовая нить

 

Блики
 

Владимиру Сычёву

 
Дорога / жизнь. Изгибы и углы,
И угли глаз, мерцающих картинно,
Лишь тени, что под ними пролегли
Отметили бессрочность карантина –
Того, где пребывали мы с тобой
(Мысль эта – перед снимками – случайна).
Пыль прошлых лет. А где ж теперь та боль,
Что обострялась лунными ночами?
Ответит кто? Но нужен ли ответ,
Когда давно остались за плечами
Та девушка с веслом и тот атлет,
Что нас в имперских здравницах встречали.
 
Минувшее, ты – сгусток странных чувств
Не знающего разуму предела:
Вот улица, где я куда-то мчусь,
А вот мечусь в жару, не чуя тела.
А вот какой-то загородный дом,
Где за окном поскрипывают ели,
И Пушкина брокгаузовский том
Раскрыт на встрече Моцарта с Сальери.
Дрожит души вольфрамовая нить,
Не ослепляя – только вполнакала,
И мальчик хочет вечность пригубить
Из ядом оскорблённого бокала.
 
Вещей и лиц расплывчатая смесь,
Условностей смещённые значенья,
Как тяжести, теряющие вес
С вопросом: нет, не – кто я, а зачем я?
Зачем словарь мой прошлое прожгло
С ненужными уже давно вещами,
Охоту не любя, охотничьим рожком
Зачем я так охотно восхищаюсь?
Зачем я появился где-то там,
И тут за мной, подчас невыносимы,
Бредут вдали, как тени, по пятам
Отечества озябшие осины?
 
* * *
 
Не думал, что и я однажды свыкнусь
С мозаикой чужой, и будут мне
Вдруг вспоминаться абажур и фикус
В каком-то краснопресненском окне.
 
Не как мещанства тусклого приметы,
От статуэток до бумажных роз,
А стойкой жизни прочные предметы
Вселенной той, где я когда-то рос.
 
Она была бедна и потому-то
Ценила всё, что слажено всерьёз,
Но украшенья, вроде перламутра,
Творили там лишь иней и мороз.
 
Грущу и улыбаюсь, вспоминая
Без связи, но в единстве: старый двор,
Трамваев звон, старьёвщики, пивная,
Трофейные «Тарзан», «Багдадский вор»...
 
Гитара
 
Звук гитары гавайской
Мне по-своему мил,
Но с Макаровым Васькой
Под неё я не пил.
 
Пил под ту, что бренчала
И пронзала тоской
О колымских причалах,
О судьбе воровской.
 
И пусть вором я не был,
И не знал Колымы –
То же самое небо
Нас давило, увы!
 
То же самое, к счастью,
Ибо, совестью чист,
К жизни той я причастен
Был, как к дереву лист.
 
Из глубин непокорных
От весны до весны
Его ветви и корни
Меня к свету несли.
 
И в осенних ненастьях
Я качался и мок,
Картой пиковой масти
Падал около ног.
 
У чужих или ваших,
Впрочем, им до того ль,
Есть ли в листьях опавших
Своя жизнь, своя боль!..
 
О давнишнем себе я
Не вздыхаю – о, нет.
Только малость серее
Без гитары тех лет.
 
* * *
 

Евгению Рейну

 
Я был на могиле великой Ахматовой,
Где сосны и ели качались лохматые,
Где, будто бы волны печально-сонливо,
Свинцовые тучи катились с залива,
Вечерней росою трава набухала.
Чужих и своих сторонясь богдыханов,
Сжимаясь как слово живое в морфему,
Земля отходила в объятья Морфея.
Давно это было, но помнится чётко
Со старого снимка знакомая чёлка
И профиль, отмеченный царственной статью,
И «Реквием», бывший ещё в самиздате.
 
Три стихотворения из цикла «Изумруд Босфора»
 
* * *
 
Византия! опять твоё имя щекочет мне слух,
И в бурлящую Лету, подобно веслу,
Погружается память, где в звоне печальном вериг
Греет варваров пламя трепещущих свитков и книг.
 
Это Рима Второго, возможно, бредовая ложь,
Это в бархатных сумерках тени тщеславных вельмож,
Это злата и яда содружества тайная нить,
Это – грех, что без жертвы нельзя искупить.
 
Но зачем же тогда, как свирели пастушьей мотив,
Об Исминии юном с Исменой оттуда летит,
Феофановы фрески, мерцая, выходят сквозь чернь
И пленят, и медово пьянят так... зачем?!..
 
* * *
 
Море Чёрное, море Мраморное –
Те же волны, и пахнет липами,
И, как русские флаги в трауре,
Облака над Галлиполи.
 
Светотени родной истории,
Сквозь которые невыносимо
Пароходов гудящих стоны
Из Одессы и Новороссийска.
 
Там, где беды прошли, протопали
Меж двух Азий – Большой и Малой,
Над Стамбулом – Константинополем
День осыпался розой алой.
 
* * *
 
Ну, вот, ещё одна осень...
Жаровен уличных дым,
Неторопливы осы
Над грудами сочных дынь.
 
Арбузов и винограда
Очередной прилив.
Из бывшего Царьграда
Привет, приятель, прими.
 
Щита на его воротах
Не отыскать следа,
Но чайки тут и вороны
Такие же, как всегда.
 
А Золотого Рога
Играющая волна –
Аллаха ль, иного Бога, –
В своей красоте равна.
 
Быть может, я простофиля,
Но в спор не желаю лезть:
Прекрасна Айя София
Такая какая есть!
 
Дивлюсь делам и реликвиям
При звёздах и в свете дня.
Не ладят подчас религии –
В культуре мы все родня.
 
Взглянув на месяц, что плошкой
Горит в синеве как спирт,
Я в воду монетку брошу –
Под светом этим пусть спит.
 
Ахмадулина
 
Луны татарской серп и русская пшеница,
И ветра итальянского набег,
И неба голубая плащаница
С печалью отпечатанной навек.
 
Связалось всё в стихах и жестах ломких,
Сожжён случайных слов ненужный сор,
А двух зрачков мятущихся иголки
Спешат покинуть вышитый узор.
 
Там, за пределом фраз – чернил заложниц, –
Встаёт иная даль, иная высь,
Пока края (для глаз незримых) ножниц
Над тонкой нитью строчек не сошлись.
 
Пока шарманки генуэзской звуки
Нащупывают бренной жизни пульс,
И Лермонтов, сгорающий от скуки,
Ещё не сжал навек горячих уст.
 
Пока во снах благоухают розы
И не взведён Мартынова курок,
И не утюжат воздух бомбовозы
Над сердце прожигающей Курой...
 
Судьба – её, она ль Судьбу качала?
То не узнать – покрыла тайну мгла –
О чём сказала или промолчала,
Сказать не смела или не могла.
 
Земной поклон и – прочь от всех оценок,
Не нам вершить поэту высший суд.
Но, право, как он всё же цепок
Вопрос извечный: в чём таланта суть?
 
Фатьянов в Париже
 

А. Булатову

 
Соловьи, соловьи...
C’est la vie,
C’est la vie...
 
Шесть стихотворений из цикла
«Между книгой и пеплом. Берлинская тетрадь, 2011»
 
* * *
 
Февраль. В душе распутица.
Тут Garten, там Bahnhof ...
Единственная спутница –
Тетрадка для стихов.
 
Сквозь лет далёких жижицу,
То медленно, то вмиг –
Грамматика ожившая
Из серых школьных книг.
 
Берлинская мозаика,
Где Гофман и Ремарк,
Витрин вечерних зарево
И парков полумрак.
 
Берлинская мозаика,
В большом и пустяках,
Удобней для прозаика,
А я о ней в стихах.
 
Ну, а когда рифмуется,
Наверное, есть толк –
Ногами мерить улицы,
Смотреть и слушать Volk.
 
Цитадель
 
О, да! Берлин – прекрасный город –
Минувшего канва живая,
Но что-то тут мне першит горло
И сердце будто бы сжимает.
 
Неужто, впрямь, под этой синью
Небес, на площадях нарядных,
Сливался Вагнер с речью псиной
И толпы напивались ядом?
 
И где-то тут же с папироской,
На карте с тёмным грифом Wehrmacht
Стрелу нарисовав nach Moskau,
Потягивал ариец вермут...
 
Подтягивались портупеи
Под марши и под «Лили Марлен»,
И был уже туман над Шпрее
Предвестник лазаретной марли.
 
В предместьях расцветали яблони,
История писалась начисто,
А я, ещё на свет не явленный,
Как русский Untermensch в ней значился.
 
Площадь Бебеля
 
Тут – ставился равенства знак
Между книгой и пеплом.
 
Там – на востоке – убивали писателей
За то, что они были талантливы.
 
Читая книги, мы победили варваров,
Не заметив, как превратились в них сами.
 
Как же это случилось? –
Некого мне спросить, кроме своего сердца.
 
* * *
 
Не ведавший страха,
Под пулей обмяк
И лёг у Рейхстага
Мой старший земляк.
 
В крови гимнастёрка
И губы в пыли,
Но свастика стёрта
Им с этой земли.
 
Над мрамором белым
Он в бронзе сейчас,
Чтоб свет той Победы
Во мне не угас.
 
О, нет, не угаснет она,
Как и жизнь!..
Угасла страна,
Что разбила фашизм.
 
У бывшей Стены позора, или Некрасов
 

Стена. Её ощущаешь, не видя её...

Виктор Некрасов

 
Брандербургские ворота,
Шик парадного фронтона
Ну, а я вполоборота –
К блокам тем, что из бетона.
 
К тем, что дали вам в «награду»
За непроданную совесть,
За окопы Сталинграда
Заодно (за повесть, то есть).
 
За порядочность, конечно,
Прямоту в душе и слове
И, возможно, делом грешным,
Просто так, по чьей-то злобе.
 
Годы, годы!.. Щебет птичий,
Как на кладбище смиренном.
Ни Стены, ни пограничья,
Только тени убиенных.
 
Цветы на Чекпойнт Чарли
 
Розы на холоде чахнут –
Кто-то о ком-то помнит...
Полдень на Чекпойнт Чарли –
Будто шлагбаум поднят.
 
Рваная кинолента –
Проволока в спирали.
Прошлое по фрагментам,
Словно себя, собираю.
 
Картинка из детства
 
Слева сидор слегка потёртый,
А сапог из кирзы – правей,
Рядом с выцветшей гимнастёркой,
На такой же почти траве.
 
Летний жар как от банной печки
И, стирая капли со лба,
Безмятежно плещется в речке
Про костыль забывший солдат.
 
Апрельский сон
 
Воздушный приснился шарик
С оборванной ниткой снизу,
Летящий туда, где шарят
Бинокля отцовского линзы.
 
Туда, где ещё пылают
Огни у чужого брега –
Фриш-Нерунга и Пиллау,
Паучьего Кёнигсберга.
 
Туда, где ещё, как будто,
От взрывов земля не осела,
Но белые флаги «капута»
Уже на фасадах серых.
 

24 апреля 2011 года

 
Соль земли
 

Я убит подо Ржевом...

А. Твардовский

 

У нас сегодня пели соловьи...

М. Дудин

 
О, кресты и зарубки
На солдатских путях,
Васильки, незабудки...
Тишь, лишь пчёлы гудят.
 
И в траве подо Ржевом,
В тёплой утренней мгле,
И под камнем замшелым
В магаданской земле,
 
И на волжских откосах,
Где быть счастье могло,
Сколько, Боже, курносых
И других полегло.
 
Кто от пули немецкой,
Кто от той, что своя, –
Если в строе замешкал,
С веком шаг не спаял...
 
Сколько, впрямь, искорёжил
Лет лихих маховик
С Малых Бронных Серёжек
И Витьков с Моховых...
 
О, российские зори,
Где пьяны соловьи,
И малиновы звоны
Сердцу шлют Соловки.
 
По горелому веку
Мне не нужен архив –
Не забуду калеку,
Что друзей схоронил.
 
Одного у Берлина,
А другого в Мордве,
Свою жизнь вместе с ними
Он помножил на две.
 
Не для бронзы холодной
Он в атаку ходил –
Чтобы долей холопьей
Нас ариец не сгнил.
 
Не герой для парада –
(Ни двора, ни кола)
У него своя правда
И победа была.
 
Делом с номером личным
Их по-сучьи свели
И лубянский опричник,
И овчарки свои.
 
О, российские зори,
Праздник алых тонов –
Сквозь беззвучные зовы
Горем сгорбленных вдов.
 
Не желаю казаться
Будто люб мне весь свет –
Презираю мерзавца
Русский он или нет.
 
С обожжённой душою
Поклоняюсь земле,
Где любовью большою
Всё едино во мне.
 
И порою ругая,
Знаю твёрдо о ней –
Никакая другая
Мне не станет родней.
 
Не за краски рассветов,
Где царит соловей –
Потому, что на свете
Нет её солоней.

 

* * *
 
Советник лучший – сердце или разум,
О том я спорить, право, не берусь,
Особенно, когда подчас о разном
Толкуем мы, коснувшись слова Русь.
 
Я б оптимистом быть хотел, конечно,
Но в сторону её взгляну едва,
Мне чудится, там ныне тьма кромешна,
Как век назад или, быть может, два.
 
Медвежий угол, декабрист опальный,
Илья, годами спящий на печи,
И звон колоколов, и звон кандальный,
Которых я не в силах различить.
 
Там правда всё, и всё в той правде ложно,
Там грязь в дожди, а в холод снег глубок,
А то, что невозможное возможно, –
Так то поэт сказал. Увы, не Бог.
 
Признательный и Тютчеву, и Блоку
За высоту их светлых дум и вер,
Я родину, скорее, как берлогу
Нутром определяю, словно зверь.
 

 

* * *
 
Россия – с тем, что было в ней правдиво,
С тем светом, что она в себе несла,
В мой тихий стих как гость не приходила –
 
Она всегда в нём яблоней росла.
 
Письмо Ивану Царевичу
 

После просмотра видеозаписи Андрея Макаревича,

поющего «К нам в Холуёво приезжает Путин»

 
Приветствую тебя, Иван Царевич,
Как поживаешь сам и как твой волк?
Тут пел про Холуёво Макаревич, –
Подумалось, Высоцкий так же мог...
 
Возможно, нынче мир в руках у беса,
Не знаю, знаю только – всё течёт,
А если жизнь – не более, чем пьеса,
Кто сочинитель? Пишет за чей счёт?
 
За нефть и газ, за русский лес деньжата
В какую набиваются мошну?
Куда, мой дорогой, ползёт держава,
Забыв о том, что сеют, то и жнут...
 
Не ново, что коррупция – проказа,
Старьё не величают новизной,
А около орлиных гнёзд Кавказа
Лишь снег прекрасен вечной белизной.
 
Но ниже, где до осени он редок,
Вблизи аулов скалы как броня,
Не только от листвы летящей с веток
Красна местами жёсткая земля.
 
Ах нет, Иван Царевич, большей грусти,
Чем та, когда бессмыслены слова,
И где-то там мальчишек, словно грузди,
Трясут машин военных кузова.
 
Так поплавки волной трясёт без клёва,
Так смех трясёт людей при слове «власть»,
И даже, полагаю, в Холуёво,
Где жизнь, как утверждают, удалась.