Виталий
Амурский

Блики

Владимиру Сычёву

Дорога / жизнь. Изгибы и углы,

И угли глаз, мерцающих картинно,

Лишь тени, что под ними пролегли

Отметили бессрочность карантина –

Того, где пребывали мы с тобой

(Мысль эта – перед снимками – случайна).

Пыль прошлых лет. А где ж теперь та боль,

Что обострялась лунными ночами?

Ответит кто? Но нужен ли ответ,

Когда давно остались за плечами

Та девушка с веслом и тот атлет,

Что нас в имперских здравницах встречали.

Минувшее, ты – сгусток странных чувств

Не знающего разуму предела:

Вот улица, где я куда-то мчусь,

А вот мечусь в жару, не чуя тела.

А вот какой-то загородный дом,

Где за окном поскрипывают ели,

И Пушкина брокгаузовский том

Раскрыт на встрече Моцарта с Сальери.

Дрожит души вольфрамовая нить,

Не ослепляя – только вполнакала,

И мальчик хочет вечность пригубить

Из ядом оскорблённого бокала.

Вещей и лиц расплывчатая смесь,

Условностей смещённые значенья,

Как тяжести, теряющие вес

С вопросом: нет, не – кто я, а зачем я?

Зачем словарь мой прошлое прожгло

С ненужными уже давно вещами,

Охоту не любя, охотничьим рожком

Зачем я так охотно восхищаюсь?

Зачем я появился где-то там,

И тут за мной, подчас невыносимы,

Бредут вдали, как тени, по пятам

Отечества озябшие осины?

* * *

Не думал, что и я однажды свыкнусь

С мозаикой чужой, и будут мне

Вдруг вспоминаться абажур и фикус

В каком-то краснопресненском окне.

Не как мещанства тусклого приметы,

От статуэток до бумажных роз,

А стойкой жизни прочные предметы

Вселенной той, где я когда-то рос.

Она была бедна и потому-то

Ценила всё, что слажено всерьёз,

Но украшенья, вроде перламутра,

Творили там лишь иней и мороз.

Грущу и улыбаюсь, вспоминая

Без связи, но в единстве: старый двор,

Трамваев звон, старьёвщики, пивная,

Трофейные «Тарзан», «Багдадский вор»...

Гитара

Звук гитары гавайской

Мне по-своему мил,

Но с Макаровым Васькой

Под неё я не пил.

Пил под ту, что бренчала

И пронзала тоской

О колымских причалах,

О судьбе воровской.

И пусть вором я не был,

И не знал Колымы –

То же самое небо

Нас давило, увы!

То же самое, к счастью,

Ибо, совестью чист,

К жизни той я причастен

Был, как к дереву лист.

Из глубин непокорных

От весны до весны

Его ветви и корни

Меня к свету несли.

И в осенних ненастьях

Я качался и мок,

Картой пиковой масти

Падал около ног.

У чужих или ваших,

Впрочем, им до того ль,

Есть ли в листьях опавших

Своя жизнь, своя боль!..

О давнишнем себе я

Не вздыхаю – о, нет.

Только малость серее

Без гитары тех лет.

* * *

Евгению Рейну

Я был на могиле великой Ахматовой,

Где сосны и ели качались лохматые,

Где, будто бы волны печально-сонливо,

Свинцовые тучи катились с залива,

Вечерней росою трава набухала.

Чужих и своих сторонясь богдыханов,

Сжимаясь как слово живое в морфему,

Земля отходила в объятья Морфея.

Давно это было, но помнится чётко

Со старого снимка знакомая чёлка

И профиль, отмеченный царственной статью,

И «Реквием», бывший ещё в самиздате.

Три стихотворения из цикла «Изумруд Босфора»

* * *

Византия! опять твоё имя щекочет мне слух,

И в бурлящую Лету, подобно веслу,

Погружается память, где в звоне печальном вериг

Греет варваров пламя трепещущих свитков и книг.

Это Рима Второго, возможно, бредовая ложь,

Это в бархатных сумерках тени тщеславных вельмож,

Это злата и яда содружества тайная нить,

Это – грех, что без жертвы нельзя искупить.

Но зачем же тогда, как свирели пастушьей мотив,

Об Исминии юном с Исменой оттуда летит,

Феофановы фрески, мерцая, выходят сквозь чернь

И пленят, и медово пьянят так... зачем?!..

* * *

Море Чёрное, море Мраморное –

Те же волны, и пахнет липами,

И, как русские флаги в трауре,

Облака над Галлиполи.

Светотени родной истории,

Сквозь которые невыносимо

Пароходов гудящих стоны

Из Одессы и Новороссийска.

Там, где беды прошли, протопали

Меж двух Азий – Большой и Малой,

Над Стамбулом – Константинополем

День осыпался розой алой.

* * *

Ну, вот, ещё одна осень...

Жаровен уличных дым,

Неторопливы осы

Над грудами сочных дынь.

Арбузов и винограда

Очередной прилив.

Из бывшего Царьграда

Привет, приятель, прими.

Щита на его воротах

Не отыскать следа,

Но чайки тут и вороны

Такие же, как всегда.

А Золотого Рога

Играющая волна –

Аллаха ль, иного Бога, –

В своей красоте равна.

Быть может, я простофиля,

Но в спор не желаю лезть:

Прекрасна Айя София

Такая какая есть!

Дивлюсь делам и реликвиям

При звёздах и в свете дня.

Не ладят подчас религии –

В культуре мы все родня.

Взглянув на месяц, что плошкой

Горит в синеве как спирт,

Я в воду монетку брошу –

Под светом этим пусть спит.

Ахмадулина

Луны татарской серп и русская пшеница,

И ветра итальянского набег,

И неба голубая плащаница

С печалью отпечатанной навек.

Связалось всё в стихах и жестах ломких,

Сожжён случайных слов ненужный сор,

А двух зрачков мятущихся иголки

Спешат покинуть вышитый узор.

Там, за пределом фраз – чернил заложниц, –

Встаёт иная даль, иная высь,

Пока края (для глаз незримых) ножниц

Над тонкой нитью строчек не сошлись.

Пока шарманки генуэзской звуки

Нащупывают бренной жизни пульс,

И Лермонтов, сгорающий от скуки,

Ещё не сжал навек горячих уст.

Пока во снах благоухают розы

И не взведён Мартынова курок,

И не утюжат воздух бомбовозы

Над сердце прожигающей Курой...

Судьба – её, она ль Судьбу качала?

То не узнать – покрыла тайну мгла –

О чём сказала или промолчала,

Сказать не смела или не могла.

Земной поклон и – прочь от всех оценок,

Не нам вершить поэту высший суд.

Но, право, как он всё же цепок

Вопрос извечный: в чём таланта суть?

Фатьянов в Париже

А. Булатову

Соловьи, соловьи...

C’est la vie,

C’est la vie...

Шесть стихотворений из цикла

«Между книгой и пеплом. Берлинская тетрадь, 2011»

* * *

Февраль. В душе распутица.

Тут Garten, там Bahnhof ...

Единственная спутница –

Тетрадка для стихов.

Сквозь лет далёких жижицу,

То медленно, то вмиг –

Грамматика ожившая

Из серых школьных книг.

Берлинская мозаика,

Где Гофман и Ремарк,

Витрин вечерних зарево

И парков полумрак.

Берлинская мозаика,

В большом и пустяках,

Удобней для прозаика,

А я о ней в стихах.

Ну, а когда рифмуется,

Наверное, есть толк –

Ногами мерить улицы,

Смотреть и слушать Volk.

Цитадель

О, да! Берлин – прекрасный город –

Минувшего канва живая,

Но что-то тут мне першит горло

И сердце будто бы сжимает.

Неужто, впрямь, под этой синью

Небес, на площадях нарядных,

Сливался Вагнер с речью псиной

И толпы напивались ядом?

И где-то тут же с папироской,

На карте с тёмным грифом Wehrmacht

Стрелу нарисовав nach Moskau,

Потягивал ариец вермут...

Подтягивались портупеи

Под марши и под «Лили Марлен»,

И был уже туман над Шпрее

Предвестник лазаретной марли.

В предместьях расцветали яблони,

История писалась начисто,

А я, ещё на свет не явленный,

Как русский Untermensch в ней значился.

Площадь Бебеля

Тут – ставился равенства знак

Между книгой и пеплом.

Там – на востоке – убивали писателей

За то, что они были талантливы.

Читая книги, мы победили варваров,

Не заметив, как превратились в них сами.

Как же это случилось? –

Некого мне спросить, кроме своего сердца.

* * *

Не ведавший страха,

Под пулей обмяк

И лёг у Рейхстага

Мой старший земляк.

В крови гимнастёрка

И губы в пыли,

Но свастика стёрта

Им с этой земли.

Над мрамором белым

Он в бронзе сейчас,

Чтоб свет той Победы

Во мне не угас.

О, нет, не угаснет она,

Как и жизнь!..

Угасла страна,

Что разбила фашизм.

У бывшей Стены позора, или Некрасов

Стена. Её ощущаешь, не видя её...

Виктор Некрасов

Брандербургские ворота,

Шик парадного фронтона

Ну, а я вполоборота –

К блокам тем, что из бетона.

К тем, что дали вам в «награду»

За непроданную совесть,

За окопы Сталинграда

Заодно (за повесть, то есть).

За порядочность, конечно,

Прямоту в душе и слове

И, возможно, делом грешным,

Просто так, по чьей-то злобе.

Годы, годы!.. Щебет птичий,

Как на кладбище смиренном.

Ни Стены, ни пограничья,

Только тени убиенных.

Цветы на Чекпойнт Чарли

Розы на холоде чахнут –

Кто-то о ком-то помнит...

Полдень на Чекпойнт Чарли –

Будто шлагбаум поднят.

Рваная кинолента –

Проволока в спирали.

Прошлое по фрагментам,

Словно себя, собираю.

Картинка из детства

Слева сидор слегка потёртый,

А сапог из кирзы – правей,

Рядом с выцветшей гимнастёркой,

На такой же почти траве.

Летний жар как от банной печки

И, стирая капли со лба,

Безмятежно плещется в речке

Про костыль забывший солдат.

Апрельский сон

Воздушный приснился шарик

С оборванной ниткой снизу,

Летящий туда, где шарят

Бинокля отцовского линзы.

Туда, где ещё пылают

Огни у чужого брега –

Фриш-Нерунга и Пиллау,

Паучьего Кёнигсберга.

Туда, где ещё, как будто,

От взрывов земля не осела,

Но белые флаги «капута»

Уже на фасадах серых.

24 апреля 2011 года

Соль земли

Я убит подо Ржевом...

А. Твардовский

У нас сегодня пели соловьи...

М. Дудин

О, кресты и зарубки

На солдатских путях,

Васильки, незабудки...

Тишь, лишь пчёлы гудят.

И в траве подо Ржевом,

В тёплой утренней мгле,

И под камнем замшелым

В магаданской земле,

И на волжских откосах,

Где быть счастье могло,

Сколько, Боже, курносых

И других полегло.

Кто от пули немецкой,

Кто от той, что своя, –

Если в строе замешкал,

С веком шаг не спаял...

Сколько, впрямь, искорёжил

Лет лихих маховик

С Малых Бронных Серёжек

И Витьков с Моховых...

О, российские зори,

Где пьяны соловьи,

И малиновы звоны

Сердцу шлют Соловки.

По горелому веку

Мне не нужен архив –

Не забуду калеку,

Что друзей схоронил.

Одного у Берлина,

А другого в Мордве,

Свою жизнь вместе с ними

Он помножил на две.

Не для бронзы холодной

Он в атаку ходил –

Чтобы долей холопьей

Нас ариец не сгнил.

Не герой для парада –

(Ни двора, ни кола)

У него своя правда

И победа была.

Делом с номером личным

Их по-сучьи свели

И лубянский опричник,

И овчарки свои.

О, российские зори,

Праздник алых тонов –

Сквозь беззвучные зовы

Горем сгорбленных вдов.

Не желаю казаться

Будто люб мне весь свет –

Презираю мерзавца

Русский он или нет.

С обожжённой душою

Поклоняюсь земле,

Где любовью большою

Всё едино во мне.

И порою ругая,

Знаю твёрдо о ней –

Никакая другая

Мне не станет родней.

Не за краски рассветов,

Где царит соловей –

Потому, что на свете

Нет её солоней.

* * *

Советник лучший – сердце или разум,

О том я спорить, право, не берусь,

Особенно, когда подчас о разном

Толкуем мы, коснувшись слова Русь.

Я б оптимистом быть хотел, конечно,

Но в сторону её взгляну едва,

Мне чудится, там ныне тьма кромешна,

Как век назад или, быть может, два.

Медвежий угол, декабрист опальный,

Илья, годами спящий на печи,

И звон колоколов, и звон кандальный,

Которых я не в силах различить.

Там правда всё, и всё в той правде ложно,

Там грязь в дожди, а в холод снег глубок,

А то, что невозможное возможно, –

Так то поэт сказал. Увы, не Бог.

Признательный и Тютчеву, и Блоку

За высоту их светлых дум и вер,

Я родину, скорее, как берлогу

Нутром определяю, словно зверь.

* * *

Россия – с тем, что было в ней правдиво,

С тем светом, что она в себе несла,

В мой тихий стих как гость не приходила –

Она всегда в нём яблоней росла.

Письмо Ивану Царевичу

После просмотра видеозаписи Андрея Макаревича,

поющего «К нам в Холуёво приезжает Путин»

Приветствую тебя, Иван Царевич,

Как поживаешь сам и как твой волк?

Тут пел про Холуёво Макаревич, –

Подумалось, Высоцкий так же мог...

Возможно, нынче мир в руках у беса,

Не знаю, знаю только – всё течёт,

А если жизнь – не более, чем пьеса,

Кто сочинитель? Пишет за чей счёт?

За нефть и газ, за русский лес деньжата

В какую набиваются мошну?

Куда, мой дорогой, ползёт держава,

Забыв о том, что сеют, то и жнут...

Не ново, что коррупция – проказа,

Старьё не величают новизной,

А около орлиных гнёзд Кавказа

Лишь снег прекрасен вечной белизной.

Но ниже, где до осени он редок,

Вблизи аулов скалы как броня,

Не только от листвы летящей с веток

Красна местами жёсткая земля.

Ах нет, Иван Царевич, большей грусти,

Чем та, когда бессмыслены слова,

И где-то там мальчишек, словно грузди,

Трясут машин военных кузова.

Так поплавки волной трясёт без клёва,

Так смех трясёт людей при слове «власть»,

И даже, полагаю, в Холуёво,

Где жизнь, как утверждают, удалась.