Виталий
Молчанов

 

…а время плакало, и влагу пил песок

обычных дней, похожих друг на друга.

Летала кисть – мазок, ещё мазок…

Холст отвечал пружиняще, упруго,

Чуть смазывая тёмные года

Ворсинками шершавого пространства,

И карих глаз блестящая слюда

Лубочно попрощалась с ренессансом.

Вписав отважно кривизну земли

В наросты покосившихся избушек,

Чей скучный быт заборы берегли

Угрозами заточенных макушек,

Кисть белое вдохнула в божий храм

И алое – в кирпичный дом управы.

Палитрой местечковых серых драм

Окрасила и облака, и травы,

Обрывки туч лизнула вдалеке,

Подхваченная ветром захолустья

В небритость превратилась на щеке

Взлетевшего с любимой выше грусти.

Туда, где солнца свет – со всех сторон

И где черта осeдлости пропала.

В зелёной блузе, в кофте цвета волн –

Парят легко влюблённые Шагала.

Картиной, песней, яркой вспышкой строк

Талант прорвётся сквозь забор испуга.

…а время плакало, и влагу пил песок.

– Мы улетим – мы долетим, подруга.

 

 

На зыбкой почве памяти моей бушует сельва – пламя древомыслей потомка неизвестных мне людей, чьи обезьяны – злобные, как гризли, гоняют попугаев прочь с ветвей, клекочащих о птичьей глупой жизни, коверкая испанские слова акцентом старожилов-гуахиро. Вновь сыграна звенящая глава… Из броненосца сделанная лира молчит – колышет кроны ветерок… «Ищи Макондо…» – шёпот между строк, дыхание тропического зверя: «Бери копье, мачете, Cтолп Империй, – иди, ты многорук и многоног, cто лет рубить дорогу к океану, теряя годы в чащах цвета лжи, чтоб в дуло посмотреть, как игуана, бесстрастно – без надежды и души».

На зыбкой почве памяти моей бушует сельва – жгут чужие мысли, сажает лес писатель

Габриэль, сплетаются побеги, еле вызрев, пускают корни яростно и зло – до боли мозговой, до глаукомы… A кажется, что бабочки крыло касается сознанья невесомо.

 

 

Стон контрабасный – щипки да тычки, всё шито-крыто.

Струнный металл полируют смычки мастеровито.

В деках растянуты, жилы дрожат – жертвы на дыбах.

По древесине плывет звукоряд, тонет в изгибах,

Бьётся об стенки, сквозь щель напролом рвётся к свободе,

Отпартитуренный, острым углом в публику входит.

Низкo по тембру гудят в унисон трости-фаготы:

Тролли в экстазе, мистический сон, тёмные своды

Келий пещерных, где скрылись миры Эдварда Грига.

Это – безумие, тартарары, пляски в веригах

Леших и кобольдов, гномий оскал – блеск острой стали.

«Горный король!» – сотрясающий зал туш наковален.

Голод ста глоток нельзя утолить комьями грунта:

– Крови христианской желаем испить, дай нам Пер Гюнта!..

…Выключит свет за софитом софит, белой вороной

Музыка к фьордам сама полетит вслед за циклоном.

В снег индульгенций роняя клочки – просто билеты,

Выйдут чудовища, вспыхнут зрачки – не сигареты.

 

 

Белые клавиши… Чёрные клавиши…

Кончики пальцев летают – не ставишь их,

В быстром кружении пчёл, собирающих вальс

С тонких дощечек – цветов неприветливых,

Что пожелтели на белом заветренно

И поистёрлись на чёрном от маршей и сальс.

 

Бледной спины оголение камерно –

Великоватое платьице мамино,

В танце неспешно плывут рукава-облака.

Ты – целый мир... Звёзды – бусинки жемчуга,

Шею опутали. В жизни застенчива,

Только с Шопеном на «ты» говоришь сквозь века.

 

Вальс… В канделябрах – знамение-зарево,

Воск на паркете, объятья – всё заново:

Слёзы востoрга, в окошке – ухмылка Луны.

Вместе в Варшаву немыслимо канули,

Где Фредерик в моё сердце, как в рану, влил

Терпкий бальзам, исцеляющий чувство вины.

 

Вот же, пся крев, ловелас приубоженный...

К чёрту рояль! Пчёл холодное крошево

Стисну в руках, поцелуями скомкаю рот.

Чёрные, белые, глупые клавиши

Страстью горят, после – угли пожарища,

Снежные хлопья летающих в сумерках нот.

 

 

Скупо плакала осень в неполный бокал,

Прижимая к глазам тучи скорбный сатин.

«Закрываю кафе… Я за лето устал, –

Мне сказал подошедший старик-армянин.

И ещё он промолвил: «Послушай дудук,

Как страдают по близким, кого не вернуть».

Скупо плакала осень – не громко, не вслух,

А мотив проникал острым лезвием в грудь.

Сотрясались от плача руины души,

Так срывается с круч родниковый поток,

Превращается в сель, собирая гроши

Капель слёз дождевых в миллионный оброк.

Скупо плакала осень… Шипела листва,

Словно змеи проснулись от быстрых шагов:

«Не догонишь – ушла, круче нет волшебства,

Чем испить пресный яд предстоящих снегов».

Встать бы, стол отшвырнуть онемевшей рукой,

Смыт с которой загар злым дождём добела,

Побежать и вернуть… Змей шипящий конвой

Проводил и улёгся опять у столба.

– До свиданья, вернее, до лета, старик.

Вот тебе, дорогой, за вино и дудук.

…Скупо плакала осень – не в голос, не в крик,

Как мужчина, с любовью простившийся вдруг.

 

 

 

В океане мирской суеты нас привычно выводит из дрейфа

Пасторально-знакомый мотив, неизжитая детская блажь.

Оркестровка почти не звучит, лишь вибрирует мысленно флейта,

Заставляя спуститься пешком с верхотуры на нижний этаж

По ступеням исхоженных лет, мимо прочих людей и событий,

Застывая голодным щенком у защёлкнутых на ночь дверей,

Где так ждали, но больше не ждут, – остаётся тихонько завыть и

Постараться хоть раз изменить нерушимый порядок вещей.

Поджимают свои животы корабли без причалов и порта,

Раздувают мешком паруса под аллегро шумящей волны,

Только склянки давно не звенят молодецки (для пущего понта),

Ариозо печальной cудьбы отдавая навеки коны.

Как размашисто крут дирижёр! Это шторма прекрасное престо –

Перелом, поворот-оверштаг, лязг запора, распяливший дверь,

И надежда в глазах у щенка на концерте для флейты с орекестром,

Что любовь нереально жива в череде бесконечных потерь.

В океане земной суеты нас Вивальди выводит из дрейфа –

Одинокий с рыжинкой старик, в нищете скоротавший свой век.

Пусть поёт и вибрирует в такт вместе с сердцем чудесная флейта

Так, что хочется всё изменить, и слезинки ползут из-под век.

 

 

За окошком волки воют, на экране бьётся Троя,

Счастье жмурится в коротеньких штанишках.

Подрастают баoбабы планетарного масштаба,

Эпилируют побеги на лодыжках.

 

Чайник кратером вулкана, медным эхом Пакистана

Улюлюкнул: «Приступаю к изверженью».

И, едва проснувшись, Роза шевельнулась безголосо

Грациозной, с четырьмя шипами тенью

 

Ночь, с горчинкой шоколадку, поделю и брошу в кадку:

– Не скучай, на старом кресле-самолёте

Я сломаюсь над пустыней, память ядом в жилах стынет,

Хохоча, на небе звёзды хороводят.

 

Счастье взрослого – ребёнок, счастье детское — спросонок

Выпив ласки, задавать всерьёз вопросы:

Про планеты и барашка, про любовь и барабашку,

Почему не заплетает мама косы...

 

Поперхнувшись белым светом, кашлял мир, ветра октетом

Дружно выли, вторя тявканью лисицы.

Троя стала пепелищем, по руинам волки рыщут,

И глаза их – луны, смотрят мёртвым в лица.

 

 

Глаза вцепились в потолок.

Прожилками мясного студня

Пьют злобу трещин – чёрный сок

Рутинных заполошных будней.

Лень обездвижила корабль –

Кровать бессонницы Cиндбада,

И не поднимет с пола таль

Тяжёлый якорь. Нет возврата

К безумству молодых морей.

Под парусами-простынями,

Как в морге – штиль. Теперь Борей

С другими пьянствует друзьями.

Ему бы распахнуть окно,

И дверь открыть: «Входи без стука».

Но страшно на родное дно

Впустить раскаркавшихся рухов,

Циклопов-дворников, шаги

Чужих скелетов в форме власти...

А в полушариях пески,

Пересыпаясь пеплом страсти,

Воспоминаньями текут,

Итожа, приближая к смерти:

«Синдбад был мореход и плут,

Но сел на мель и свыкся с этим».

 

 

Вплетая в тину ветра хлопья пены

С верблюжьих морд, текут пески пустыни.

Расколются египты, карфагены,

Как соком переполненные дыни,

Упав с прилавка пьяного торговца –

Посмешища восточного базара.

Бугристым лбом в Магриб луна упрётся,

И повернётся колесо сансары,

Вновь насыщая молоком и медом

Бурлящий человеко-муравейник.

«Берите всё, я подожду с расчётом», –

Торговец молвит: «Мне не надо денег,

Зачем они?.. Опять пески пустыни

Текут, не спят в тягучей тине ветра.

Вы, зёрна, нaполняющие дыни,

Посев мне дайте будущего щедрый...»

И вспыхнет взгляд, как лампа Аладина,

Когда пресмуглость стран тысячелице

Тенями ляжет на чувяки джинна:

«Взращённому придёт пора разбиться».

 

 

Правда имеет собачьи клыки –

Вцепится крепко, сожмёт, не отпустит.

Ложь по-кошачьи коснётся руки:

«Мама нашла тебя, Саня, в капусте.

Аистов ждали во всех деревнях,

К нам в огород залетел самый смелый.

Бросил конвертик – теперь у меня

Чёрненький мальчик средь мальчиков белых.

Долго искала сыночка в ботве,

В луковых грядках, в картошке, в моркови…»

Тявкала Правда на радость молве:

– Надькин курчавый нерусский по крови.

«Школу закончишь – покинешь село,

В город подашься, поближе к наукам», –

Сладко мурлыкала Ложь. Ей назло

Правда в трубе завывала, как вьюга:

– Будут гонять тебя дети гурьбой,

Негром в глаза называть черножопым.

С ранних ногтей позабудешь покой,

Вечно дрожа, как бы кто не нахлопал.

Слёзы глотая, напишешь стихи,

Ректор столичный похвалит за это:

«Лучший на курсе! Как строчки легки!»

Но поцелуешься с битой скинхеда.

«Маму бы с бабой Ариной позвать...» –

Скажешь одними глазами с подушки.

Белой простынкой накроют кровать.

Век двадцать первый. Неправда. Не Пушкин.

 

 

От рифмы к рифме – мимо рва

В конце строки и ям цезуры,

Бегут цепочками слова –

«Матросовы» на амбразуры

Злой бездуховности моей,

Русскоязычия и лени.

Любил я с молодых бровей

Метафоричностью солений

Заесть бурлящую бурду –

Коктейль из Бродского и Лорки,

Что лил в глаза на зависть рту

До самых тайных недр подкорки.

Частенько снился мне Эзоп

И сандалетом жал на жало:

(Вот так с акцентом и сказал.

Hе веришь мне, cпроси у грека).

Я жало жалкое поджал,

Чтоб в гаде видеть человека.