Виталий
Молчанов

Стрекоза

Задёрнуты шторы. Закрыты глаза.

Предчувствие нави.

Над камнем замшелым кружит стрекоза.

Прогнать ли, оставить

Её в смутном сне? Он, похоже, и сам

Недолго продлится.

Послушные вызову, как по часам,

Являются лица

Из утренней дымки, размытой лучом,

Так зримо, бесспорно,

Как будто бы дверь отворили ключом

В мир жизни повторно

Родные до плача, до спазма души.

На пике страданья

Я прошлым, как током, внезапно прошит.

Гляжу в очертанья

Сквозь сжатые веки – закрыты глаза

Ладонями нави.

Зелёной искрой мельтешит стрекоза –

Преследует, давит

Почти невесомой своей четверной

Пульсацией крыльев.

Я руки тяну, прикоснуться б одной…

Рыдаю в бессилье.

Прижаться губами, хотя бы сказать,

Что мной не сказалось.

Я сердцем тянусь… Вот отец мой, вот мать.

Не тронула старость,

И смерть не мазнула ещё белизной

Любимые лица.

Над камнем замшелым кружит стрекозой,

Мерещится, снится,

Висок сединой запорошила вмиг

Не зимняя замять –

Приходит, в обличье закутав свой лик,

Сыновняя память.

Сын

Летает пыль по закуточкам,

Свисает паутины клок.

Довольна мать – она с сыночком:

Побелит завтра потолок,

И наведёт порядок в доме.

Приехал сын… Он рядом, тут.

Кукушка скрипнет в полудрёме:

«Часы не скоро заведут».

– Как долго я ждала, Олежка,

К стеклу прильнув горячим лбом.

Вокзал-то рядом, что за спешка,

Билеты выкупишь потом.

Ещё успеешь в путь обратный,

Сынок, подольше погости.

Рукавчик кацавейки ватной

Зачем-то скомкала в горсти.

И слёзы вымерзли в морозы,

Остатки выплеснув тепла.

В потёках скатерть из вискозы –

Поесть соседка принесла.

– Не болен ли, сынок любимый,

Как внук, невестушка моя?

Вернул бы Бог частичку силы,

К тебе б слетала за моря.

Но ничего, теперь мы вместе,

Жаль только папы с нами нет…

… Кукушка дёрнулась на месте,

Когда сорвали шпингалет,

Вошли в квартиру тёти Лены –

Она лежала на полу

Совсем одна… Синели вены…

Лишь пыль комочками в углу,

И паутины клок небрежный

Свисал уныло с потолка.

– Каким ты маленький был нежным.

Как рвался к нам издалека…

Женя

Показала осень зубы – зябко стало по утрам.

Первый месяц, самый глупый, предрекает зиму нам:

То дохнёт морозом в лужи, то нырнёт за воротник,

Пыльный смерч в момент закружит… Так изменчив, многолик

День сентябрьский с позолотой края солнца в рвани туч.

Шаркнут бабушкины боты по асфальту: «Хуч да хуч».

Невеличка, как сухарик, на сединах – капюшон,

А под курткой – словно шарик. Может быть, такой фасон?

Нет, клубком свернулась Женя, крошка Женя, той-терьер.

Плавно бабушки движенье, боты мерят длинный сквер,

Прижимает Женю к сердцу и бормочет на ходу:

«Нам, старушкам, надо греться, я сейчас домой пойду.

Погуляли, Женя, хватит, сокращаю моцион.

Пусть бумажки ветер катит, гонит мусор на газон».

Не хозяйка, а подруга, каждый раз один маршрут.

– Что-то слышать стала туго, ноги тоже не идут,

Не сдавайся быстро, Женя, нам с тобой вдвоём скрипеть…

…Туч неспешное круженье, осень красит листья в медь.

«Хуч да хуч», – шепнули боты и потопали в подъезд.

Бабушка нальёт компота, Женя каши ложку съест,

Включат древний телевизор и залягут на кровать.

До сентябрьских ли капризов, лишь бы утром вместе встать…

Показала зубы осень – из Урала воду пьёт.

Бабье лето мы попросим, пусть скорее к ним придёт.

Кошки

Виктору Фёдоровичу

По памяти вдоль, как по ровной дороге,

Неспешно бредут стариковские ноги,

И палочки стук раздаётся в ушах.

А рядышком кошки, голодные кошки,

В пакете – кастрюльки да чистые плошки,

Для каждой своя… В тёплой каше и щах

Не густо обрезков колбасных и мяса –

Но пенсии мизер для среднего класса

Достаточен толк понимать в овощах.

Бездомным животным к чему разносолы?

Вот котик с бельмом на глазу, невесёлый,

Был изгнан во двор за увечье своё.

Старик поманил бесприютного пальцем,

И плошка с обедом досталась скитальцу –

Завидует с голых ветвей вороньё.

Судьба человечья так схожа с кошачьей:

И нас выгоняют, и мы горько плачем,

Меняя меха и шелка на рваньё.

Лет десять, день в день, несмотря на погоду,

Хвостатому нёс пропитанье народу

Седой человек, а потом перестал…

Ушёл навсегда, и теперь в райских кущах

Для Божьих котят варит кашу погуще

И щи, раз нектар по знакомству достал.

У нас во дворе молодая соседка

Вдруг с плошками вышла в нарядных балетках,

В добро превращая презренный металл.

Колобок

Не кляни судьбу напрасно, городской рисуй лубок.

Помнишь сказку: утром ясным покатился Колобок

По дорожке из окошка, сквозь туман, и пыль, и дым.

Вились роем злые мошки надо лбом его крутым.

Надкусили в серединке, махом выели кусок –

К бабе с дедом на картинке возвратился Колобок.

Не высок, скорее низок, круглый, как ни посмотри.

У него волшебный список – деда три да бабки три.

Одному купить картошки, а другому – молока,

Третьей сахара немножко, манки, свёклы… В кулаках

Сжаты ручки от пакетов – крепок он и коренаст,

Весь в трудах зимой и летом, вам последнее отдаст.

Не откажет ни знакомым, ни соседям, ни друзьям.

Помощь близким – аксиома, помощь дальним видел сам.

Вечно крутятся собаки под ногами Колобка,

Бесприютным носит «наки»: корки, кости из кулька,

Сахарок всегда в карманах: «Подходи, собачий люд!»

Урезонит самых рьяных: «Слабым тоже есть дают!»

На судьбу пенять напрасно, если дырка в голове.

Так случилось: утром ясным, городской поверь молве,

Укатили санитары прямо в дурку Колобка,

Не теряя время даром, подлечить его слегка…

… Он вернулся, встрепенулся, обратился к списку дел!

Я, здоровый, сразу б сдулся, так бы в жизни не сумел.

Ксеня

Дождик наметал стежки – стариковские шажки

Пыль срезают, словно ножницы, с асфальта

И подбрасывают вверх… Мимо позабытых вех

Дед идёт, слезится глаз потухших смальта.

В кофту женскую одет, в паре сношенных штиблет

И на брюки нацепил зачем-то юбку.

То ли холодно ему, то ли бросил кто в суму

Подаяние – сыграл с убогим шутку.

В тучу сбились облака, солнце заслонив, пока

Резвый ветер не порвал бродяжек в клочья.

С интервалом в пять секунд ноги дряблые бредут.

Ты куда свои стопы направил, отче?

Блики – на боках машин. «Потребляйте», – город-джинн,

Распахнув объятья, заклинал коварно:

«Душу есть где расплескать, в долг бери – негоже ждать.

Прогоришь, ну, значит, брат, такая карма».

Мчалась в поисках бабла тротуарная толпа,

Закоулков городских дурное семя.

Дед ей шёл наперекор, сам с собой вёл разговор:

– Божий раб Андрей почил, теперь я Ксеня.

Наваждением влеком, вспомнил: раньше, за столом

В петербургской блинной, слышал я легенду,

Что у Ксеньюшки Святой муж скончался молодой,

И она мундир надела с позументом.

Красный верх, зелёный низ… Не причуда, не каприз,

Мужним именем звалась теперь – Андреем.

Всё до нитки раздала и босая, без угла,

В мир пошла она, чтоб сделать мир добрее.

Оренбург – не Петербург… Tри столетья прочь… Hо вдруг

Это промысел, достойный быть в скрижали?

Ты Блаженный, не чудак?.. Дед исчез, не подал знак.

Снова пыль к асфальту капли пришивали.

Руслан

Из Уфы – в Оренбург, мимо загнанных в степь деревень.

Дует в щёлку сентябрь, запотевшее сушит стекло.

Пассажир я сегодня, водителя робкая тень,

Жму на «газ» по привычке. Для раннего утра светло.

Мы полночи в дороге, и камнем лежит разговор

На душе у меня, тайн чужих лучше вовсе не знать…

… Проезжая Шиханы – цепочку загадочных гор,

Над болотом судьбы замостили некрепкую гать.

Там трясина такая – ни вырваться, ни проскользнуть:

Рос в неполной семье, рядом с матерью был одинок.

Фары били дуплетом, неоном расстрелянный путь

Падал нам под колёса, признался Руслан: «Я игрок.

С малолетства бушует в крови нездоровый азарт,

Взять удачу за бороду, кажется, очень легко,

И в тюрьме кантоваться пришлось из-за меченых карт,

Раз каталу избил – козырило, но в масть не легло.

Стал копейку свою зарабатывать честным трудом,

На машину скопил да и в частный подался извоз,

Мы с Людмилой, женой, переехали в собственный дом,

Только счастье опять полетело кошаре под хвост.

Игровой автомат – вот напасть, личный мой Черномор,

Не могу обойти ненасытную щель стороной,

Всё швыряю туда…» За цепочкой шихановских гор

Злой сентябрьский туман вдруг деревья покрыл сединой.

У судьбы на закорках трясину невзгод не пройти,

И жену не вернуть, и долгов не отдать ни рубля.

Надо жизнь изменить… На расстрелянном светом пути

Горизонт заалел – тормози, оторвись от руля,

На обочину выйди и грудью широкой вдохни

Воздух чистой степи, побеждающий дым городов.

Только ты и Господь, вы сегодня на трассе одни,

Я не в счёт, избавленья проси у Него от оков.

С Черномором расстанься, спасись в этой дивной глуши,

И Людмилу вернёшь, и родите вы сына и дочь!..

Мы остаток пути в Оренбург проводили в тиши,

Битым козырем пала в поля за шиханами ночь.

Ящерка

Поскользнёшься на мокром, споткнёшься о сушь,

С края жизни слетая.

Между градом и степью – лишь скорбная глушь.

День родительский мая

Вслед за туфлями бросил вдогон башмаки,

По асфальту – покрышки.

Выше пояса нынче взросли сорняки,

Граблей ждут и мотыжки.

Изумрудная спинка да белый живот

И янтарные глазки –

Тихо ящерка возле могилок живёт,

Как хранитель из сказки.

Не боится меня – подбегает к ногам

И стоит, не уходит.

Делит горькое горе со мной пополам,

Не мешает работе.

Заскорузлые стебли в колючих шипах

Под ударами гнутся.

Всё едино – и слёзы, и пот – на губах,

И мозоли на руцех.

Кладенцом я взмахну: «Раззудись-ка, плечо,

На Горыныча шеи!»

Засвистел, вдохновляя на подвиг, сверчок

В куширях у аллеи.

Две свечи восковые сгорели давно

В недалёкой часовне.

Распакую припасы, открою вино,

Хлеба дам ей, как ровне:

– Кушай, ящерка, милый мой сторож могил,

Помяни маму с папой.

Сорняков – змей-горынычей – я победил

Не мечом, так лопатой…

Поскользнёшься на мокром, споткнёшься о сушь,

С края жизни слетая.

Между градом и степью – лишь скорбная глушь

И печаль вековая.

Старикам я отвесил поклон поясной,

Обошёл животинку.

Солнце гладило жарко, прощаясь с весной,

Изумрудную спинку.