Владимир Беляев

Владимир Беляев

Четвёртое измерение № 19 (79) от 1 июля 2008 года

Давай пофантазируем


* * *


Непроходимая весна –

моя игра.

Ищу секрет, разгадку, знак –

дурак, дурак.

Хожу по жёлтым кирпичам

в стране стекла –

продлёнка, полдник, тихий час,

прозрачный класс.

Затихший двор перед грозой

и дождь косой,

скамья, песочница, газон –

зелёный сон.

Считай слонов. До десяти.

Води, води.

Ищи, где мальчик твой сидит –

угрюм, сердит.

И девочку ему верни –

влюбляй, мани.

Следи за ней, ищи тайник,

кради дневник!

Бумага, камень, новый кон.

Мне так легко!

пугать котов, считать ворон,

махать рукой

друзьям, которых не догнать.

Играй один!

Не проходи, моя весна,

не проходи.


Якшино*

 
Я прятался в заброшенный овин,
не признавая бабушкин свекольник.
Ещё не зная, что такое сплин,
по вечерам слонялся меж руин
усадьбы, школы, церкви, колокольни.

Крошился под ботинками кирпич.
Сползал паук по ветхой штукатурке.
Ещё не зная, что такое кич,
я видел – нарисованный Ильич
сидит на пне в студенческой тужурке.

Высокий берег. Шустрые стрижи.
Тоскливый плот. Туманная рыбалка.
Ещё не осознав пределов лжи,
тревожился, что леска задрожит,
и пойманную щуку будет жалко.

Мельчает и сужается река
в местах, где всё изведано, но зыбко;
где я сыграл плохого рыбака...
Срывайся, гениальная строка!
Плыви себе, серебряная рыбка!
 

---

*Деревня в Тверской области. Ныне заброшена.


* * *


Городок от мороси набряк.
Подытожен список дней погожих.
Обернись на ветер ноября –
конвоира мёрзнущих прохожих.
Подступивших слёз не удержи.
Не стыдись, что всё невыносимей
соблюдать характер и режим
в атмосфере жёсткого предзимья.
И шагай по скверу, вороша
прошлого неубранные кипы.
На ветру беспомощно дрожат
тощий клён, внушительные липы.
На ветру – гуденье фонаря.
В голом полнолунии перрона –
чёрные вороны ноября.

Выпорхни за край календаря,

бессезонья белая ворона.


Вернеру Гейзенбергу*
 
I

От суеты – к ромашковым сюитам.
Трясусь в электропоезде транзитом
и в полусне ловлю, ловлю напев.
Контроль теснит дорожную торговлю.
Заранее червонец приготовлю,
вернувшись на мгновение в купе.

Вальяжный ревизор доволен взносом.
Попутчик вот чуть-чуть и клюнет носом.
И рельсы не закончатся, пока
мы чтим воздухоплавательный кодекс,
пока летим согласно плавной коде
к сиреневым слоистым облакам.

II

Я влился в затяжное межсезонье.
Я привыкаю к сумеречной зоне,
как ведьма привыкает к помелу.
В нарядном туристическом Париже
мне кажутся свои потемки ближе
и сказочней, чем «entre chien et loup».

Как триллер в неуютном кинозале,
я наблюдаю в Лувре и в Версале
картины и предметы старины.
Ведь так я сам – дитя хрущевских хижин –
упрям, консервативен, неподвижен –
зову, зову себя со стороны.


III

Живу себе на родине в рутине.
Работа – дом, а прочие пути не
верны, да и ведут уже не в Рим.
Я от детсада следую к погосту,
я так исправно действую по ГОСТу –
надежен, предсказуем, измерим.

Но дней моих суровая подруга
не вытерпела быта, и под ругань
я вслед за ней пакую чемодан.
Мы бросим дом – отправимся к истокам.
Мы станем жить в гармонии с востоком
и письма относить на Шуудан.

 
IV

Мой брат обрёл покой на дне стакана,
сестра томится в кадке великана.
А великан садится за мольберт.
Рисует, перед замыслом робея,
и кистью оживляет скарабея,
и нарекает оного – Альберт.

Я жил в коре, развился до имаго
и понял всё, что чувствует бумага,
доступная чернилам и ножу.
Теперь, когда в раю идёт проверка,
апостол не находит Гейзенберга,
а я валюсь на спину и жужжу.
 
---
*Немецкий физик, создатель «матричной квантовой механики Гейзенберга», автор принципа неопределенности Гейзенберга.
 
* * *


«Как хороши, как свежи будут розы…»

Игорь Северянин

 
Пробегут световые раскаты

отдалённых ксеноновых фар.

Облака тяжелы и покаты.

В перспективе – Софийский бульвар.

Не за мудростью в осень отчалил.

Не за счастьем по листьям плывёшь.

Не мечты – меркантильной печали

нагулять бы на ломаный грош.

Ты облаян бродягой кудлатым,

благодарным собачьей судьбе.

И уж в плане свободы – куда там

за дворнягой угнаться тебе.

И хоть сам объявляй себя в розыск –

чтоб потом не случилось пенять,

мол, уже не в кондиции розы,

и слова надо в песне менять.

Остаётся цитатная слава.

Ни любви, ни весны – ни рожна.

А страна? Вот где скажут «халява»,

там и будет родная страна.

Благо, темень тиха и укромна,

только воздух навязчив и вял.

Ни шагов, ни прохожих не помня,

ты дошёл. И стоишь, где стоял.


* * *


Цветущий подросток глядит на восток.

Лепечет, лепечет: «Лети, лепесток».

Там просят у неба подачек.

Там ветром раздет одуванчик.


Поникший юнец закрывает глаза

и злится, и плачет: «На запад, на за...»

Там фальшь незабудковых арий.

Там ветер листает гербарий.


Гадай – не гадай, ложноцветный пророк,

жалей – не жалей увядающих строк,

но символ эпохи грядущей –

лопух, одиноко растущий.


Сломается стебель, сомкнётся цветок –

и мальчика нет, и речной мотылёк,

влекомый соломенным светом,

вспорхнет над распахнутым летом.


Динь-динь – колокольчика поздний звонок.

Теченьем подхвачен невестин венок.

Но в сумрак сбиваются тени

от сорванных сорных растений.


Ремонт

 
Сдираешь блёклые обои –
по стенам шпателем скребёшь.
Как метростроевец в забое,
корпишь, кряхтишь: «Ядрена вошь!»
Штрабишь на сто втором дыханьи.
Забывшись, но штрабя-долбя,
бледнеешь, переходишь грань, и
проваливаешься в себя...

Трезвонят школьные куранты,
по лестнице сбегаешь так,
как будто контры-диверсанты
взорвали аммиака бак.
Ботаник чахнет на продлёнке,
терпя училковский террор,
а ты, как снайпер по «зелёнке»,
крадёшься через тёмный двор.
Шпана посматривает косо,
поди – проверит «на слабо»,
а ты знаком с искусством бокса,
как Рэмбо с творчеством Рэмбо.
И правда ведь – кто несогласный,
тот безударным не уйдёт.
У мамы – шок, беседа с классной,
вердикт от папы: «Идиот!»
Кого волнует, что в тетрадке
недопрочерчены поля,
когда…

...дыра в кирпичной кладке,
шумят ночные тополя,
и в небесах расставил сети
наводчик лунного луча.
За дверью – адские соседи:
«Беляев, сволочь, отвечай!»
Четырежды чихнув от пыли,
попутно остужая пыл,
ответствуешь: «Они не били,
меня любили, я любил».
Растерянно меняя лица,
ты сам меняешься в лице.
Ремонт окончен. Детство длится,
как звёздный плеск, как свет в конце.


* * *

 

Освободись, душа моя, –
на даче осень.
Сигналы радио «Маяк»
тебя уносят
в киношку, в праздничный мультфильм,
в смешное ретро,
где мордочки Степаш и Филь,
компьютер «Спектрум»;
где запах жареных грибов
и чая с мятой;
где первоклассная любовь,
рожденье брата.

Снабжён фигурным леденцом.
На пальце пластырь.
Иду. Запачкано лицо
чернильной пастой.
Иду сквозь облетевший сквер,
как по ступеням, –
за шаг вытягиваюсь вверх.
Не постепенно.

В окне – далёкие огни
на чёрном фоне.
Она навряд ли позвонит -
она позвонит.
Забавы типа «рельсов-шпал»,
«Мартини Бьянко».
Какая пара – мальчик-пай
и хулиганка!..

Не рвись, душа, остановись, –
не надо дальше.
Вернись в мою скупую жизнь
на скромной даче.
Но обещай – когда легко
меня покинешь,
когда сквозь титры облаков
придёшь на финиш,
когда внезапно грянет штиль –
застывший ветер,
простить за то, что упустил...
за всё на свете.


Одноклассница


Ухоженный снежок у новостройки,

похожей на кружок шитья и кройки –

крючки антенн, на лоджиях – тряпьё.

Я нагулялся до потери галса

и в сумрачном районе оказался,

и встретил одноклассницу. В неё

я был влюблён три дня в десятом классе.

(ещё три дня я бил по фэйсу Васе,

который тоже был в неё влюблён).

Забыты трескотеки-дискотряски.

Нашли заботы – памперсы, коляски –

отличниц Даш и двоечниц Алён.

Спелёнута, укутана нарядно,

агукает бессвязно Ариадна –

выводит мать из тьмы на зимний свет.

Забыты парки, летние гитары.

В конторских лабиринтах Минотавры –

домашние любимцы Маш и Свет…

Прости, подруга, мой нелепый эпос.

Прости, что мной не выражена крепость

в квадратных метрах, в градусах, в рублях.

Ты вся блестишь, как павильон торговый.

А я зануден, как словарь толковый,

я лишний, как пометка на полях.

Стою в тени – неузнан, незамечен.

И правильно, что я тобой не встречен, –

ступай же, не окликнутая мной.

Закроешь дверь, и скрипнет ручка двери…

И скрипка заиграет в синем сквере

девически беспамятной весной.

По-прежнему я выспрен и несносен.

В сенях стоит потомственная осень,

и фэйс мой бакенбардами оброс.

Насколько жизнь моя незаурядна?

Ответит непоседа-Ариадна

улыбкой на поставленный вопрос.


* * *


Рассекречено время.

Пространство придумано врозь.

Деревянный «Титаник» врезается в склон Арарата.

Первобытное племя

в ответ на еврейский вопрос

виртуозно свежует кошерных собратьев Сократа.


Циркулируют гунны

по жилам гражданской войны.

Фараон приготовил к полёту свою пирамиду.

Прорезаются руны

в графитовом рту сатаны.

Минотавры спешат в Колизей поглазеть на корриду.


На ребро – все монеты.

Во тьме отражается «гоБ».

Ты уйдёшь навсегда, потому что мы вместе отныне.

Разобьются планеты.

Не дрейфь, наведи микроскоп –

одинокий пастух вопиет в первородной пустыне.


* * *


Не на замёрзшей Чёрной речке,

Не на цветущем Машуке –

видна фигура человечка.

Маньяк-убийца? Моджахед?

Чудак – обидчивый, плаксивый.

Ущербный, лишний лиргерой

бредёт по дачному массиву

весенней слякотной порой.

О чём он думает? И кстати –

а думает ли вообще?

Он – садоводства председатель,

властитель грядок, овощей.

Он рассуждает о державе,

о вологжанке Натали,

о том, что скоро с крыши ржавой

исчезнет зимний нафталин…

Пройдёт ещё шагов двенадцать

И – оп! – ударит в грязь лицом.

Он поспешит с землей обняться,

сражённый авторским свинцом.

Кепарик на глаза надвинув,

я скроюсь в близлежащий лес,

Вприпрыжку, сам себе Мартынов!

По кочкам, сам себе Дантес!


Шаги командора


Я вернулся на сушу, на пышный предательский бал

из солёных глубин, с разнесённого в щепы фрегата.

Но с портовою шлюхой вальсирует мой адмирал,

а бомонд рукоплещет гальюнным остротам пиратов.

На меня устремляются сотни испуганных глаз.

(Я похож на Нюрнбергскую деву? На нож гильотины?)

Я обросший полипами вспухший палач-водолаз.

Я по гланды набит допотопною чёрною тиной.

Вы не прячьтесь, мадам, поверните головку анфас.

Вы не брезгуйте, сударь, не мучайте ноздри платками.

Видит дьявол морской, я немногим ужаснее вас.

Я не сожран грехом, а всего лишь объеден мальками.

Наш фрегат не за то пропорол океанское дно,

чтоб старик-адмирал совращал малолетнего юнгу;

чтобы в знатных домах флибустьеры хлестали вино

и внедряли в салоны эстетику рабского юга.

Так возмездия ради держи меня крепче, земля, –

ты не носишь таких, но я не был засыпан тобою.

Я утробно смеюсь (ведь улыбка – штандарт корабля),

пробивая вощёный паркет командорской стопою.


* * *

 

Речь обмельчала, на дне различается ростра,
флаг полинял. Современность – фантомная зона.
В пятницу – как на убой – на Васильевский остров.
В каменных джунглях сливаюсь с толпой Робинзонов.

На перекрёстке – словарь, усечённый до крика.
Гул, завыванье сирен. Безнадежно. Попсово.
Я – безъязыкий связной, откровенный заика.
В тайном кармане зашито последнее слово.

Больше храбрюсь, но в итоге – за ним не полезу.
Сгину, на скучном диване кукожась и куксясь.
Кто языком прикоснулся к вселенскому срезу,
понял – реальность по вкусу похожа на уксус;

Понял – у старого века неправильный прикус,
и не присуща породистость новому веку.
Мы – дикари, возвратясь к первобытному крику,
скопом сорвёмся в безмолвие – в мёртвую реку.


* * *


Давай пофантазируем, соврём –

возьмём кусочек масла, ломтик хлеба,

лимон луны, коньяк ночного неба,

фарватер, освещённый фонарём.

Давай пофантазируем вдвоём.


Нас приглашают лапы тополей

на палубу двухместного балкона –

мы доплывём до облачного склона,

исчезнем в ламинариях аллей.

Нас провожают лапы тополей.


Белеет накрахмаленная мель.

В твоих ладонях светится омела.

И всё, что ты предчувствовать умела,

и всё, что я предвидеть не умел,

скрывает накрахмаленная мель.


Мы ловим календарную икру –

особенную, цвета перламутра,

и ночь впадает в сливочное утро.

Фантазия утонет поутру?

Мы выловим жемчужную икру.


Уже готов рассветный бутерброд,

и ты его намеренно роняешь.

Ты веришь мне, и пусть не понимаешь,

но облака текут наоборот.

Уже не зачерствеет, не растает

над пристанью зависший бутерброд.


© Владимир Беляев, 2007-2008.
© 45-я параллель, 2008.