Поэма (отрывки)
Пролог
Старинный дом стоял на пустыре.
Он был давным-давно жильцами брошен.
Омыт дождями, снегом запорошен,
Он высился угрюмо на бугре,
И сквозь его провисшие стропила
Проглядывали вечные светила.
Был дом покинут, и немудрено,
Что пользовался он дурною славой.
Нередко отблеск огненно-кровавый
Обозначал чердачное окно,
Скрипели обгоревшие ступени,
И смутные в дверях мелькали тени
И рявкал там охрипший патефон.
Пустырь, застывший в мертвенной печали,
Среди глубокой ночи оглашали
Чарующие танго и чарльстон,
И мирный сон в такие ночи долго
Бежал от обитателей посёлка.
Глава 1
Читатель милый! Мы с тобой пройдём
По старому московскому району.
Где ныне скверик – там во время оно
Стоял невзрачный двухэтажный дом,
Обычная московская клоака…
Но речь сейчас пойдёт о нём, однако.
От времени облезлый, точно кот,
Что жизнь провёл в сраженьях и романах,
Он повидал в метелях и туманах
Семнадцатый и сорок первый год,
И видел он, как люди шли в колоннах
Прощаться с величайшим из учёных…
И оттепель запомнил старый дом,
Когда навек умолкли строки гимна.
Когда делились слухами взаимно
И этим слухам верили с трудом,
И стали приходить из недр сибирских
Известия об уцелевших близких…
В те годы я был молод и влюблён.
В кого – не помню, но имел привычку
Котов и кошек слушать перекличку,
До завтрака забыв покой и сон.
И каждый раз, как проходил я мимо,
Меня влекло к себе неумолимо
Одно окно в том доме на углу.
Хотелось каждый раз необычайно
Подкрасться тихо и прижаться тайно
Горячим лбом к холодному стеклу,
И сердце билось гулко и тревожно.
Я понимал, что это невозможно…
Уже не молод, но ещё не стар,
Там проживал герой поэмы нашей,
Питаясь в основном брикетной кашей,
Вину предпочитая «Солнцедар»,
И не в пример стилягам и пижонам
Он назывался попросту Антоном.
Он был собой не так уж и дурён,
Но как-то растворялся в общей массе.
Ничем ни в детском садике, ни в классе
Не выделялся скромный наш Антон.
Себе чужой, родителям обуза,
В распахнутые настежь двери ВУЗа
Он не попал по лености ума,
А в армию – по слабости здоровья.
Одни стихи он сочинял с любовью,
Всё остальное было как чума.
Вот так, во всём ища себе поблажки,
Он стал редактором многотиражки.
Антон писал до самых петухов.
Порой провинциальная газета,
Однажды «Юность», правда, без портрета
Вдруг помещали парочку стихов,
Попал он как-то в номер «Крокодила»,
А слава, как любовь, не приходила.
Окончив службу, в поисках утех,
Он заходил в московские салоны,
Где публика к поэту благосклонна,
Когда хватает выпивки на всех.
Когда же выпадает трезвый вечер,
Поэт бывает очень строго встречен.
Глава 2
С Антоном мы расстанемся пока –
Ведь новые событья на пороге.
Посёлок, упомянутый в прологе,
Внесла вышестоящая рука
В Москвы благословенные пределы.
Семья бараков мигом поредела.
Иные наступили времена.
Пришёл конец заброшенному зданью.
Машинным гулом и весёлой бранью
На пустыре сменилась тишина.
На всех участках подвигалась стройка
На удивленье слаженно и бойко.
Надёжней кладку схватывал раствор,
Был веселей огонь электросварки,
И стали обнаруживать подарки
На стройплощадке с некоторых пор –
Бутылка водки, плитка шоколада –
Хоть мелочь, а строителю – отрада.
В других домах, что строились вокруг,
То лопался баллон с ацетиленом,
(как всё непрочно в этом мире тленном!)
То вдруг у крана обрывался крюк,
И средь рабочего царили люда
Алкоголизм, унынье и простуда.
Всё получалось как-то вкривь и вкось,
Из Моссовета слышались упрёки,
Давно прошли назначенные сроки,
И план застройки отменить пришлось,
И дом над той равниною печальной
Стоял один, как замок феодальный.
…
И снова дом заброшен, как и встарь.
Не слышно больше стуков доминошных,
Пенсионеров не видать дотошных,
И у подъезда не горит фонарь.
Одни лишь кошки, чёрные, как сажа,
Здесь служат украшением пейзажа.
Лишь хохот слышится иль, может, стон?
И раз в неделю, но никак не реже
Звучат в глухом безмолвии всё те же
Чарующие танго и чарльстон.
И в окнах огненных мелькают тени
И слышно лифта гулкое гуденье.
…
И новой жизнью зажил новый дом,
Соседи не рычали друг на друга.
Та тёмная унылая лачуга
Теперь казалась им похмельным сном.
И даже дворник вёл себя гораздо тише,
Не заносился, как при Тохтамыше.
…
Да, трудно жить с соседями в ладу.
Едва дошло до лёгкой перебранки –
Уже, глядишь, и в дело входят танки.
Примеров я немало приведу.
Увы, законы те же правят в мире,
Что и в обычной ЖЭКовской квартире
Сон Антона
Глубокой ночью брёл мой скромный друг,
Он поднимался от Националя,
Над ним созвездья тусклые мерцали
И не было живой души вокруг.
И месяц плыл над крышей Моссовета,
Холерный, жёлтый, как кусок омлета.
…
О, знать бы, что грядущее таит!
Тогда понять мы прошлое смогли бы.
Антон стоял у величавой глыбы.
Смотрелся он, как в зеркало, в гранит,
Себя пугаясь больше, чем бандита,
И вдруг услышал – цокнуло копыто.
…
В доспехах восседал кавалерист,
Сменив забытый обелиск свободы,
На жеребце будённовской породы.
И, глянув из-за конской гривы вниз,
Не допускающим противоречья тоном
Заговорил с опешившим Антоном.
…
«Ты мне, поэт, компанию составь,
Проехаться мне надо по столице,
Окинуть взглядом, что вокруг творится,
Коню размять скакательный сустав!» –
Дал шенкеля – и спрыгнул с пьедестала.
По площади разнёсся стон металла.
Нагнувшись, князь скомандовал: «Садись!»
Своим ушам да и глазам не веря,
Антон залез не бронзового зверя,
О мощную десницу опершись.
И двинулись они с тяжёлым звоном
По улицам, луною озарённым.
Со скрежетом почёсывая грудь
Князь продолжал: «Ты б написал поэму,
Я знаю, ты потянешь эту тему –
Да про меня, не про кого-нибудь.
Я, как известно, основал столицу,
И ты, брат, должен на меня молиться!
За свой достойный патриота труд
Ты сразу деньги огребёшь большие.
“Писатель” иль “Советская Россия”
С руками ту поэму оторвут,
В конце концов, даю в том слово князя –
И у меня есть кой-какие связи!
…
Воды немало утекло с тех пор,
Как я поставил частокол дубовый.
Простёрся ныне город образцовый
На месте, где шумел сосновый бор.
Где выли волки и летали сойки –
Воздвигнуты гигантские постройки!
Подобно Риму, на семи холмах
Стоит Москва девятое столетье.
Без восхищенья не могу смотреть я
На этот потрясающий размах! –
Князь высморкался и продолжил с жаром:
– Как видно, потрудился я недаром!
О подвигах великих москвичей
Мемориальные глаголют плиты.
И внешний враг и внутренний разбиты,
Щитов у нас немало и мечей.
Архитектура, люди и природа –
Всё совершенней, краше год от года!»
…
Их путь лежал от древних стен Кремля
По набережной, сквозь туман неплотный.
Когда же им открылся дом высотный,
Ночное небо пополам деля,
Лаская взглядом тёмную громаду,
Князь, приосанясь, произнёс тираду:
«Взгляни, какой великолепный стиль!
Как пышно дом отделан и украшен!
Как много статуй, завитков и башен,
Большая честь – в московской жить квартире.
Наш город – безусловно лучший в мире!
…
Когда по кругу кубок ты пускал
И брага в кубке пенилась, ты разве
Стихи в честь основателя “Арагви”,
Хмелея от восторга, не слагал?
Понятны Вам намёки истукана –
Кем был тот основатель ресторана?..»
«Послушай, Юра – тут сказал Антон. –
Ты, в общем, прав, конечно, но, к несчастью,
Бывали злоупотребленья властью.
Был нанесён значительный урон
Кольчуге русской косвенно и прямо.
Возьмём, к примеру, разрушенье храма…»
Но грозно обернулся князь: «Постой,
Не по нутру мне что-то эти речи,
Видать, от них мою схватило печень.
Как видно, не такой уж ты простой».
Тут скорчило воителя от колик.
По-видимому, князь был алкоголик.
…
Тогда над чёрным зеркалом реки
Раздался раздражённый голос князя:
«Слезай – и больше мне не попадайся».
Антон ответил: «Руки коротки!»
И тотчас бросился бежать, встревожен
Затем, что Юрий вырвал меч из ножен.
Погнал его по набережной князь,
Намерен зарубить без сожаленья,
И приговор привёл бы в исполненье,
Когда б Антон, внезапно изловчась,
Не прыгнул прямо в воду ледяную,
Шутить с князьями больше не рискуя.
Он плавать был не очень-то горазд.
Чуть не отдав от страха Богу душу
Он понимал, конечно, что на сушу
Ему противник выбраться не даст.
Уже в объезд пустился князь-насильник…
Тут зазвонил спасительный будильник.
…
Сначала под собой не чуя ног
Летел Антон по улицам полночном.
Когда ж в него попал довольно точно,
Как гиря, грузный бронзовый плевок,
Он завопил от нестерпимой боли
И заметался, словно зверь в неволе.
«…Откуда мы, зачем, куда бежим?» –
Мелькали в голове Антона мысли.
Но тут копыта конские нависли
Над ним. И проступая сквозь багровый дым,
Ему в лицо презрительно и гордо
Огнём дохнула взмыленная морда.
От ужаса почувствовав спиной
Москвы-реки холодное дыханье,
Антон и сам застыл, как изваянье,
Готовый к переходу в мир иной.
И ниоткуда помощи не видя,
Дал выход накопившейся обиде.
…
Как поносил противника Антон,
Как отводил затравленную душу,
Сказать я не могу – краснеют уши.
Упомяну лишь исподволь о том,
Что клялся он, взбешённый до предела,
Коня лишить известной части тела.
«Болван! Я сдам тебя в металлолом!
Тебя раздавит прессом, как козявку,
Ты попадёшь в мартен на переплавку,
На примусы пойдёшь, и поделом!
Из всех тебе подобных истуканов
Наделать бы водопроводных кранов!»
Отдельные отрывки
А Енисеев долго не звонил.
Пришлось мне ехать к чёрту на кулички.
Я захватил бутылку по привычке.
Он как всегда приветлив был и мил.
Но показалось мне немного странным,
Что он на стол поставил три стакана.
…
Преодолев вполне понятный страх,
Я посетил его на новом месте.
Столкнувшись с привидением в подъезде,
Старался я держать себя в руках.
Антон меня приветствовал, как брата.
Вечеруха
Я огляделся: было всё как встарь.
Как будто он не двигался отсюда.
Диван облезлый, скромная посуда,
На стенке прошлогодний календарь.
Слоны всё те же и комод бывалый.
Лишь патефона не было, пожалуй.
В углу экран светился голубой,
На нем текли бесформенные пятна.
И было совершенно непонятно,
Что смотрит, собственно, приятель мой.
И звуки странные неслись негромко.
Решил я – в телевизоре поломка.
Достал он кильки, банку с огурцами,
И гость незримый выпил вместе с нами.
Потом в прихожей прозвенел звонок.
Антон кого-то заключил в объятья.
Вот зашуршали шёлковые платья,
А старичок в побитом молью фраке –
Тот просто появился в полумраке.
…
Неясно, как сквозь мутное стекло
Гостей Антона начал различать я.
Зашелестели шёлковые платья,
Французскими духами понесло
И существо в побитом молью фраке
Возникло постепенно в полумраке.
…
Как говорят, «собрался весь кагал».
Я слышал говор, смех и поцелуи.
Уж кто-то флиртовал напропалую,
А кто-то мне сигару предлагал.
Кто расставлял бутылки и тарелки,
Кто заключал сомнительные сделки…
Гостей разумно пригласив к столу,
Меня Антон компании представил.
Как видно, это было против правил,
Поскольку кто-то заворчал в углу.
Но, в общем, после первого бокала
Натянутости будто не бывало.
Но я, признаться, оробел слегка
И посмотрел тревожно на Антона,
Когда взялась за ручку патефона
В перчатке чёрной женская рука.
Рука другая выбрала пластинку
И зазвучало танго под сурдинку.
Вот с этим я когда-то был знаком,
Ту видел на экране иль во сне я.
А музыка гремела всё сильнее,
Нетопыри летели над столом,
Свет заслоняя крыльями большими.
И зазвучал фокстрот, сменяя шимми.
Фокстрот старинный, молодость отцов,
Далёкая забытая эпоха!
Я раньше танцевал из рук вон плохо,
И для меня был каждый танец нов,
А тут внезапно с лёгкостью отрадной
Повёл я даму, как танцор эстрадный.
Потом свои стихи читал Антон.
Под вздохи дам и восклицанья «браво!»
В конце концов пришла к поэту слава,
И я был счастлив так же, как и он.
Хотя скорей министром станет дворник,
Чем выйдет в свет давно готовый сборник.
Услышал я, как за моей спиной
Звучал размер сонета мелодичный.
Я сразу стиль почувствовал привычный.
Да, Енисеев, и никто иной.
Лишь этих строк я не слыхал доныне.
А вот и автор – лёгок на помине!
«Меня не издавали, ну и пусть!» –
Сказал Антон, затягиваясь “Примой”, –
Не вижу в том беды непоправимой.
Меня же любят, знают наизусть.
Как видишь, можно получить признанье
И без официального изданья.
Что, в сущности, большие тиражи,
Толпы признанье многомиллионной?
Так путника в пустыне раскалённой
Заманчивые манят миражи.
Недолговечны все земные блага,
А деньги – лишь металл или бумага.
Гляди на суть, а не на внешний вид.
Не хвастай титулом, червонцем звонким.
Подумай, что оставишь ты потомкам,
Не обречёшь ли их на вечный стыд
За предков недостойные деянья?
Ни им ни нам не будет оправданья.
На этом свете выполни свой долг,
Не принимай ненужных обязательств,
Учти – нет вынужденных обстоятельств».
Задумавшись, Антон мой вдруг умолк,
А я застыл в понятном нетерпенье…
Прощаясь, нам махали привиденья.
Отрывки разрозненные
Однако, возвратимся в годы те,
Когда мы были молоды с Антоном.
Ах, прошлое! К твоим запретным зонам
Дозволено лететь одной мечте.
В грядущее идём мы врозь и вместе,
А, может быть, мы топчемся на месте?
Вы помните? То были времена, –
У памятника назначая встречу,
К его подножию спешили, как на вече,
Чтобы надежды бросить семена,
Глашатаи, пророки и предтечи.
Иных теперь уж нет, а те далече.
…
О центр столицы! С детства я люблю
Твои невосстановленные храмы
И над Москвой-рекою панорамы,
Где взоры так и тянутся к Кремлю,
Стрелецкой казни и парадов место
И памятников гордое семейство.
…
В Москву принёс всемирный фестиваль
Гулянья, экзотические танцы…
Тогда ещё китайцы и албанцы
Делили с нами радость и печаль.
Где песни, клятвы и слова привета?
Всё унесла, всё поглотила Лета.
…
Мы с Енисеевым по вечерам
Задумчиво прислушивались к бою
Часов старинных там, где над рекою
Горит созвездье алых пентаграмм
И часто у Блаженного Василья
Мечтали мы о будущем России.
…
О русская пленительная речь,
Язык волшебный первого признанья!
В тебя проникли чуждые влиянья,
Ты ныне как корабль, дающий течь.
Ты, как «Титаник», гибнешь величаво.
И нам глядеть бесстрастно кто дал право?
Итак, в огромном городе Антон
Не встретил ни возлюбленной, ни друга.
Знать, не судьба. Ему пришлось бы туго,
Когда бы музой был оставлен он.
Он в ней нашёл утеху и опору
В ту смутную, томительную пору.
Мы вспоминали долго, словно сон,
Свечу, те лица, сладкий запах пыли…
Потом у Лены Строевой мы были.
Я описал бы и её салон.
Уйдёт на это дело не минута,
А между тем глава уже раздута.
И вот в один из тех сумбурных дней
Мы очутились в логове Мамлея.
Здесь опишу я, красок не жалея,
Тот странный восковых фигур музей,
Где собирались, чтоб развеселиться,
Угрюмые шизоиды столицы.
Пройдя соседей полный коридор,
Вы попадали в тёмные пределы
Его жилища. Там свеча горела
И взгляды воспалённые в упор
Встречали нас с единственной надеждой –
Нет ли у вас бутылки под одеждой?
…
Здесь непонятный собирался сброд.
Хозяина унылые коллеги
Девицы – сексуальные калеки,
Солдаты, убежавшие из рот,
И, ставший психиатром по ошибке,
Играл Егидес на разбитой скрипке.
…
Коль не хватало выпивки на всех,
Здесь спорили, чуть серой не плевали,
И Пушкин сам, я думаю, едва ли
В подобный вечер встретил бы успех.
Когда ж в достатке приносилось зелье,
То наступало братское веселье.
С церковником здесь обнимался йог
И западник мирился с русофилом,
Все распевали, что кому по силам.
Покуда не являлся на порог,
Соседями подослан, участковый.
И гости разлетались, точно совы.
У Ковенацкого приветствовал гостей
Хозяина единственный сожитель –
Окрестных мурок грозный повелитель
Огромный кот по имени Помпей,
И на стенах кривлялись, как в кошмаре,
Какие-то оскаленные хари.
…
Толстяк-художник, а верней студент,
В кругах очков похожий на японца,
Эмалированной кастрюли донце
Там превращал в ударный инструмент,
Когда, портвейна осушив полкружки,
Он пел свои баллады и частушки.
…
Потом я к Кропивницкому попал.
Там было всё благопристойно чинно.
Хоть без зубов по той простой причине,
Что лагерный десяток разменял,
Всем улыбался здесь глава салона
И чушь любую слушал благосклонно.
Он собирал стихи, как антиквар,
Магнитофонной плёнки не жалея,
И в папки клал любую ахинею,
Несомую художниками в дар.
И тем был счастлив, что в уют квартиры
С винтовками не влезут//С угрозой не ворвутся// конвоиры.
Мамлей Антону близкий был сосед.
Записан был в достаточном порядке
Очередной его похмельный бред.
К Мамлееву зашли мы как-то раз.
В унылом полумраке коридора
Гитарный лязг и завыванье хора
Из-за дверей приветствовали нас,
И нам в бока впивались, точно шпоры,
Соседей ненавидящие взоры.
…
Мамлеев, в просторечии Мамлей,
С годами становился тяжелей.
Сюда Семыкин хаживал. Он был
Официант большого ресторана.
С Хозяином он спорил постоянно,
Изрядный обнаруживая пыл.
Хоть пил он водку и ругалcя матом,
Но к христианским//православным// тяготел догматам.
В тот вечер он пришёл из кабака
И в затхлой комнате каким-то странным
Нездешним, сладким ароматом пряным
Забился вдруг цыплёнок табака.
И, точно вызов, на рубашке белой
Крестом мальтийским бабочка чернела.
Мамлеев в кресле восседал в углу,
На них обоих изрыгал хулу
И, наконец, уже глубокой ночью
Он разорвал Евангелие в клочья.
И с жаром солипсиста– демагога
Он поносил Семыкина и Бога,
Ничтожество! И глядя на юнцов,
Их шумным ободреньем успокоен,
Он намекнул, что тот, мол, недостоин…
«А вот достоин!» – крикнул богослов.
И павши ниц, как пред иконой инок,
Поцеловал Мамлееву ботинок!
© Владимир Ковенацкий, 1960-1986.
© 45-я параллель, 2020.