* * *
Моя любовь – осенний лес пустынный.
Я не спеша с этюдником бреду,
С лица снимая волос паутинный
И слыша крик утиный на пруду.
В воде тяжёлой леса отраженье,
Как сбитый плот качаясь на плаву,
Меня готово взять без возраженья,
Как ветром занесённую листву.
Ну что же?
Ну что же? Один, так один.
Не буду стонать я и плакать.
Свеча, что одна горит,
Светится ярче во мраке.
Пусть будут только моими
Сокровищ моих подвалы,
Забуду любимое имя,
Уйду – поминайте, как звали.
И себя, будто скряга монеты,
Буду сыпать в ладонь из ладони,
И в милом занятии этом
Всё остальное потонет...
Осенние мысли
Моя дорогая, ты мне не досталась,
От вешних рассветов, бессонниц и слёз,
Осталась усталость, да самая малость
Любви небывалой, да сердца износ.
Баба
В суровом сумраке, в тиши музейной
Я на тебя гляжу, о, каменная баба,
На рожу плоскую, чуть видные глаза,
На руки, что скуластый твой творец
На чаше свёл, прижатой плотно к брюху.
И вижу ту, на чьей могиле стояла ты...
Я чувствую пьянящий степи весенней, дикой аромат,
Я слышу звон браслетов и колец,
Вплетённых в чёрные тугие косы,
И молодая кровь, как под землёй родник,
Сквозь бронзовую кожу пробиваясь,
Румянцем ярким красит щёки ей...
И, если я рукою осторожной тебя коснусь,
О, каменная баба,
Дежурная старуха не кричит,
Не полошится, ибо ты
Считаешься неценным экспонатом.
Таких, как ты, и в коридорах ставят.
И только мне, бродяге-одиночке,
Ты кажешься дороже всех реликвий,
Старинных книг, оружья и знамён
* * *
Какое счастье жить на белом свете!
Что из того, что мне уж сорок лет?
Ведь слава, деньги, женщины и дети
В конечном счете – суета сует.
Пусть седина клубится негустая,
Послушны мне бумага и металл.
Я видел дали горного Алтая,
И хоть недолго, счастье испытал.
Сейчас, допустим, скверная погода,
И мокрый снег, и стужа в мастерской...
Придёт апрель, и расцветёт природа,
И небеса блеснут голубизной.
И пусть на подозрительной планете
Пройдут мои последние года,
Какое счастье жить на белом свете,
И пить вино с друзьями иногда!
Обжора
Он ликовал. Куриные кишки
Пред ним лежали жёлто-красной грудой.
Он их сожрал. И вытер со скулы
След сукровицы выгнутою лапой.
Он переел. Мелькнул отсвет тоски
В его глазах, пронзительно-зелёных.
Хотел уснуть, но сладкий, сытый сон
Не приходил. И брюхо сжали спазмы.
И он сблевал. И снова ком кишок
Лежал пред ним, бесформенно зловонный.
И. чтоб убрать, за щёткой и совком
Пошёл хозяин с матерною бранью.
Осень в зоопарке
Посредине столицы великой,
Где сгустился бензиновый чад,
Представители фауны дикой
За решётками тихо сидят.
Льву мерещится полдень Сахары,
И пингвину – полярные льды...
Так, наверно, родные бульвары
Снятся ссыльному близ Воркуты.
Облетают корявые ивы,
Слоем листьев покрыт водоём,
И рассветный фламинго тоскливо
Искалеченным машет крылом.
Несмотря на режим заключенья,
Несмотря на бензиновый чад
Распускает павлин оперенье,
Затмевая сентябрьский закат.
Обнажаются чёрные ветви,
В позолоте животных тюрьма,
И конец рокового столетья
Надвигается, точно зима.
Ставят белки в колёсах рекорды,
Чуть заметно струится удав,
И глядят надзиратели гордо,
Рукава кумачом обвязав.
Вот такие же были повязки
У дружинников в пятом году.
Их потомки стоят без опаски
У свирепых зверей на виду.
Забывают детишки о школе,
Дремлет пьяный, присевши в тени...
Людям кажется, будто на воле,
Точно звери, гуляют они.
Посредине великой столицы,
Где трамвайные блещут пути,
Бегемоты, орлы и лисицы
Коротают свой век взаперти.
* * *
Столетье наше близится к концу.
Мелькают годы, словно дни недели.
Давно ли я смеялся в колыбели,
И вот бегут морщины по лицу.
А на душе сомненья и тревоги,
Пора, наверно, подводить итоги.
Я не изведал бури боевой,
Не побывал ни разу за границей,
И то, что в памяти моей хранится
Нерасторжимо связано с Москвой,
Здесь до седин дожил я, и не скрою,
Привязан сильно к городу-герою.
Не за горами осень. Ну так что ж?
Я за столом устроюсь поуютней,
И пусть несёт меня теченье будней
Туда, куда любой из смертных вхож,
И станет дней остаток тихим раем.
Войны бы только не было с Китаем.
В дороге
Над мельканием перелесков,
Синью тронутые слегка,
Разворачиваются в небе
Величавые облака.
И над выцветшими полями,
Над пронзившим поля шоссе
Целый мир, недоступно ясный
В недоступной своей красе.
Как там тихо и безмятежно
И, как в детстве, тянет туда –
В эти сказочные долины,
В эти призрачные города.
Как легко там и как огромно,
И в мелькании облаков,
Различаю я очертанья
Стариков, лошадей, слонов.
Но я знаю, когда проходит
Сквозь облака самолёт,
Лишь тумана седого клочья
Видит кругом пилот.
Дом
баллада
Дом погорелый на пустыре
В мрачный покой погружён.
Ветры промозглые в сентябре
Свищут в дырах окон.
Весною гнусаво коты поют
Среди обгоревших стропил,
Но сверхъестественный жуткий уют
Старый скелет сохранил.
Бывает ночами светом огня
Дом изнутри озарён
Там скачут и пляшут, посудой звеня,
Там рявкает патефон.
И мечутся отблески на пустыре –
То ведьмы и упыри
Сбираются в доме и в мерзкой игре
Хохочут, визжат до зари.
Вы в дом погорелый не верите, да?
Я вам удружить не прочь.
Я вас провожу, заберитесь туда
И там проведите ночь...
Но руководящий товарищ Попов
Мистики не терпел
И вот однажды без лишних слов
Дома решил удел:
Старую мрачную рухлядь снести
Велел, и на месте том
Многоэтажный дом возвести
И садик разбить при нём.
Задвигались краны, – и дом готов!
И в садике детский визг.
Но руководящий товарищ Попов
Не знал, что пошёл на риск.
В доме неладно:
Молодожён стал импотентом вдруг,
Ветхую бабку пырнул ножом
Десятилетний внук.
И вопль на заре
Расколол тишину квартиры сорок шестой –
Бухгалтер Пинкин облил жену
серною кислотой...
И точно Гаршин, нашед исход,
Ночью напившись в дым,
Бросился в лестничный пролёт
Дворник дед Никодим.
Окно за окном настигала тьма,
И те, кто остался жив,
Неизлечимо сошли с ума,
Близких похоронив.
И снова открыт всеми брошенный дом
Для мокрых налётов дождя.
И нечисть опять собирается в нём
В ночи хороводы водя.
Весною вернутся бои котов
На кафельной глади плит,
И горькую запил товарищ Попов –
Предание так гласит.
Лебединый пруд
поэма
Есть уголок один у нас –
Пруды такие – Чистые,
Порою там мы пили квас,
Хоть не крестясь, но истово.
Жил лебедь Борька на пруду
И чистил перья белые,
Но рядом на его беду
Пивную люди сделали.
Народ охотно пёр в подвал
В значительном количестве
И водку в пиво наливал
Почти по месту жительства.
Бывали там выпускники
Военной академии,
Приезжие-отпускники,
Непризнанные гении.
Старушка тёрлась там одна
И с бранью безобразною,
Стремилась выпить все до дна
Чужие кружки грязные.
Окурки мокли по углам,
Краснели лица потные.
Делили воблу пополам
Угрюмые животные.
И становилось всё тесней,
Со сводов что-то капало,
И двое молодых парней
Со смехом девку лапали.
Но им пора. Они спешат.
И – смутное желание:
Пути трамвайные блестят –
Намек иль ожидание?
Стоят, задумавшись, втроём
Чего-то очень хочется.
Пред ними тёмный водоём,
В который кто-то мочится.
И Борька медленно подплыл,
Невинный, словно лилия.
Она неясный символ сил:
Одетта иль Одиллия?
И как на сцене на воде
Прелестный лебедь плещется,
А им – все мысли о еде:
Закуска уж мерещится.
И вот они его несут
Прочь от пруда лебяжьего,
И скрипки нежные поют
Прощальное адажио.
И перья на асфальт сырой
Роняя лебединые,
Спешит вся троица домой,
Шаги ускорив длинные.
Хлопочет девка, суетясь,
Чтоб выпить им под лебедя.
Рукой смахнувши пыль и грязь,
Накрыла стол обеденный.
Стоят там водка и боржом,
Шампанское Советское,
А в Государственном Большом
Плывёт в тот миг Плисецкая.
Огромный рукоплещет зал,
Восторги и овации –
Никто из зрителей не знал
Об этой ситуации.
Потом всё было как всегда,
И в неуютном здании
Калининского нарсуда
Тянулось заседание.
Судьбы свершился приговор, –
Виновные наказаны,
Но белых лебедей с тех пор
Не видели ни разу мы...
Лишь птицы, чёрные, как смоль,
Склоняют клювы красные,
А там, где сердце, там и боль,
Конечно, неопасная.
Всё также трудится Москва,
В пивной – всё те же пьяницы,
Старушка та ещё жива,
И Вам велела кланяться...
Шлем
Шёл сорок третий беспощадный год
По городу бродили инвалиды,
Нетрезвые и злые от обиды,
Но ясен был уже войны исход.
Ещё над картой трубку вождь курил
И вождь другой внимал рукоплесканьям.
И был объят готовностью к страданьям
Весь континент – от Дувра до Курил.
Уральская зима с тоской голодной пополам
За окнами морозными стояла.
Платформы обгорелого металла
На переплавку приходили к нам.
А я тогда был маленький совсем
Мне снились говорящие медведи...
И вот однажды пацаны-соседи
С платформы увели немецкий шлем.
Я шлем надел, и был он так тяжёл,
Что на ногах я удержался еле.
Царапины на краске проржавели,
И восседал на свастике орёл
Он мне на плечи тяжестью налёг
И кожаная в нем была подкладка.
Носитель бравый нового порядка
Тот шлем носил в походе на Восток.
Где он сейчас? В снегу закоченел,
Поплыл по Волге на кровавой льдине,
Иль плен прошёл он, вовремя прозрел,
И получает пенсию в Берлине?
Я больше всех люблю германских муз.
Я почитатель Дюрера, Гольбейна,
И Баха слушаю благоговейно,
Но не забыть мне тот недобрый груз.
Конармия
Конармия! Про свист казачьих сабель
Мне рассказал замысловатый Бабель.
Твоих копыт раскатистое эхо
Мне передал немногословный Греков
Широкой кистью действуя, как шашкой,
С лихой кавалерийскою замашкой.
Конармия! Твой голос величавый
Меня тревожит песенною славой.
Я не был опалён степи жестоким зноем,
Не проверял подпруги перед боем,
Я не хлебал кулеш с усталыми бойцами
И не срывал в отчаянье тоскливом
Косматую папаху над начдивом.
Я юность нежную, очкастую свою
Растратить не могу, как факел сжечь в бою.
Конармия! Твой голос величавый
Меня тревожит песенною славой.
Сон о кентаврессе
В тенистом парке на углу лежала
Прелестная нагая кентавресса
С зелёно-золотыми волосами.
Подогнутые к туловищу ноги
Напоминали лошадей в ночном,
Когда они ложатся на траву
Затянутые пологом тумана
И... засыпают.
Стройный женский торс
Держался вертикально. В тонких пальцах
С шлифованными красными ногтями
Держала сигарету кентавресса.
Другой рукой она держала ручку
Большого зеркала и любовалась в нём
Своим лицом, прелестным и жестоким.
А на траве бутыль стояла рядом,
При ней бокал, а в нём вино искрилось,
Как волосы – зелёно-золотое...
Я зимним утром видел этот сон.
Четыре психиатра и лётчик отставной
Устав от рисованья,
Пробегав день-деньской,
Лежу я на диване,
Оставшись в мастерской.
Все кошки ночью серы –
В кустах они вопят.
У гипсовой Венеры
Бесстрастен голый взгляд.
Струится сквозь решётку
Луны холодный свет,
И вновь пришли на сходку
Друзья минувших лет.
Неспешно, как в театре,
Проходят предо мной
Четыре психиатра
И лётчик отставной...
С тем сблизил лист бумаги,
А с этим – Зигмунд Фрейд,
И с кем-то совершил я
За девочками рейд.
Художники, схоласты,
Питомцы разных муз,
И просто педерасты –
У каждого свой вкус,
И каждый счастья птицу
Ловил по мере сил –
Кто отбыл за границу,
Кто в партию вступил...
Неспешно, как в театре,
Уходят в мрак ночной
Четыре психиатра
И лётчик отставной.
И память кошкой серой
Ласкается ко мне...
Я с гипсовой Венерой
Опять наедине.
Ах, где вы нынче, где вы,
Где скрылись от меня –
Нестройные напевы,
Романы на три дня?
В густом словесном тесте
И водочном раю
Растратил с ними вместе
Я молодость свою.
© Владимир Ковенацкий, 1960-1986.
© 45-я параллель, 2020.