Предлагаю интернет-альманаху «45-я параллель» подборку Владимира Лаврова, которая подготовлена для печатного альманаха «Под часами». Необходимо пояснить: эта подборка – увы, последняя предсмертная работа поэта, сделанная для нашего альманаха. Однако случай заставляет мне отдать её сейчас, в июне-2014, чтобы она увидела свет прежде в той самой «45-й», которую Володя любил. Собственно, это он нас и познакомил: Сутулова-Катеринича с Макаренковым, и меня с «45-й»!
Мне подборка дорога тем, что он её открыл и закончил стихами, которые я отмечал на презентации его последней книги, изданной в «Библиотечке "Под часами"» – «Синдром Петербурга». Володю раздирали противоречия, чёрные духи боролись в нём с белыми ангелами, и я ему об этом говорил открыто, агитируя на свою сторону – сторону классической Поэзии. Он срывался, метался между по-настоящему духовным и словесной игрой. Но даже, когда он ошибался в образах – он не лгал, даже его словесная игра была особенной, режущей, как кромка раскромсанного металла, писал искренне, не надуманно, что не характерно для большинства сегодняшних авторов. Одним словом, для меня он был ищущим поэтом, не чуждым новаторства, но всё же не дотянувшим в итоге до вершин новой классики русской поэзии. Царство ему небесное. Надеюсь, он простит мне мою прямоту и упрямство.
3 июня 2014 года
Смоленск
* * *
мой мир хаотичен но скучен
не жизнь а плацкартный вагон
вздыхает о чём-то попутчик
и в чай выжимает лимон
выходит курить в грязный тамбур
в разбитое смотрит окно
река и орешник эх там бы
построить свой дом но давно
забыто понятие дома
не жизнь а плацкартный вагон
и взгляд опускается долу
и выжитый сохнет лимон
Стрелочник
туман капель часы как нынче время рыхло
лежать зевать и дрыхнуть а было – кус осы
и каждый миг как зуд болящий и до гона
казалось загрызут минуты у вагона
сжимая дрожь души в железном острозубье –
так проверяют рубль на верность алкаши
но поезд отошёл и мчишься за огнями
и веришь – хорошо уже наступит днями
догонишь обретёшь навеки до и после
ну а пока как ослик трусит на стыках поезд
и барабанит дождь пытаясь затянуть
узлом тугие нити – ещё чуть-чуть чуть-чуть –
мелькнуло и не выйти и время так устав
растянутое нами провисло проводами
и тормозит состав глухой степной разъезд
туман капель унылость расквасит и разъест
всё что мечталось снилось засохшая оса
у стрелочника в будке где на стене висят
смешные незабудки – тускнеет акварель
в рисунке неумелом о них ли ночью пел он
пропив свою шинель? но разве виноват
тот стрелочник с полбанки что все часы стоят
на этом полустанке размокнув обветшав
туманится слезится нить времени и спица
согнулась в заковыцу внезапно оплошав…
В полярном поселке
Четвёртое лето. Рисую каляки-маляки
на маминой книжке с фасонами блузок и платьев.
Четыре блестящие, круглые железяки
надежно прикручены к спинкам огромной кровати.
И вечное солнце в окне зависает над сопкой –
в полярном посёлке привычно отсутствие ночи.
Я снова один. Кто-то плачет в углу и бормочет
печально и жалобно, двигая маленькой попкой
коробку с игрушками, кашляет, шмыгает носом,
страшась заглянуть в глубину зазеркальных туманов,
где всё непонятно, где всё состоит из вопросов,
и знают ответы на них только папа и мама…
Смоленское
Саблезубые муравьи и жуки-мастодонты,
эти джунгли травы и ещё полный времени ковш.
Когда засыпаешь, он светится над горизонтом,
и ледяные капли падают в спелую рожь.
В огороде у деда столько таинственных закоулков:
кладка яиц сумасшедшей наседки, она их прячет
от переделки в глазунью под сало и свежую булку,
кудахтая, мечется, смотрит взглядом незрячим.
Когда этой дурёхе рубили голову, бабушка уходила –
вон её платок мелькнул за забором соседки.
И что-то ещё в тот нескончаемый день ведь было,
но помнится только это, да пухлая Светка.
Вечером уже, в темноте у дивана, поцеловала
и ушла в другую комнату, где сидели взрослые,
а ты звал её снова, как будто тебе было мало
влажных губ на щеке, щекотанья волос её.
Сыпь краснухи, лоскутное одеяло, иконка,
шуршанье мышонка и кот утомлённый на печке,
топлёное молоко и пенка – маленькое счастье ребёнка,
да ещё поросёнок смешной – закрутил хвост колечком.
А у деда в саду крыжовник, смородина и калина,
а на яблоньке чудом – большие привитые груши.
Светка вырастет некрасивой, худой и какой-то длинной,
выйдет замуж, и будет смотреть равнодушно.
Дед умрёт в огороде, нагнувшись над сломанной веткой,
бабушка чуть попозже, мучительно и в бреду.
Участок урежут, дом продадут, соседки
тоже умрут в неизвестном другом году.
Мальчик уедет в чужой незнакомый город,
где сердце болит вечерами и невыносимо ноет душа.
Здесь нет огорода и сада, а только морок
мутного вечера и не видно на небе ковша…
«Раскувыркино» детство
«Раскувыркино» детство – саманное, жаркое,
в южном городе с местным гортанным наречием,
с перепевом фонтанов, с тенистыми парками
и с таким нескончаемым праздником – вечером.
Здесь прохлада приходит под утро, но с криками
разудалых торговцев сбегает испуганно:
– Кисли-и-ё молёкё-о – проплывёт над арыками,
– Жарен-ни буршлакы-ы – как ошмётки от ругани.
А ещё как-то к нам завернул дядя Боречка
после третьей отсидки – случайной, по мелочи.
Он рубашку в полоску зачем-то звал «бобочкой»,
приводил с собой женщин – не брови, а стрелочки.
Брал гитару и пел со степенным достоинством
про бульварную грязь и про туфельки белые...
Через несколько лет сообщили, что в поезде
«Нарьян-Мар – Туапсе» обнаружено тело, и,
в полосатой рубашке, в нагрудном карманчике,
на любительской фотке, со мною в обнимочку,
дорогой дядя Боречка машет стаканчиком
с недопитым вином – вот таким был тот снимочек...
Ракувыркино детство, потуги стиляжные
зачесаться под Пресли, и мылом пригладить их,
непослушные волосы, и, пока влажные,
красоваться на улице с корешом Владиком –
Сами шили клеша с разноцветными клиньями,
твист и шейк танцевали не хуже, чем полечку.
И учились дымить – уходили за линию,
где когда-то сидел и курил дядя Боречка…
Брусника
Под Выборгом брусничная поляна,
и дождь, и больше никого вокруг.
И эта горечь ягоды – как странно,
что я люблю её, да только недосуг
опять уехать по финляндской ветке,
смотреть в окно, пытаясь протереть
туман с той стороны, и точками-тире
писать письмо задумчивой соседке…
Московский кензель
Есть возможность писать ещё, есть возможность писать ещё
Эти строчки замедленно, тихо и успокоенно,
Окрик улиц, где нет меня, городская окраина
Пахнет сдобой весны, и сугробы Коровина
Оплывают, как свечи в церквушке на кладбище…
На Высокой трамвай-обман дребезжит и колотится,
Воронёнок ощерил клюв, тонкошее, как водится,
Смерть Кащея игольчата, дверь пошире и боль читай,
В аромате от женщины, в кофточке модницы –
Там ромашки пятно, дно, моллюски и ночи там…
Там Харона весло погружается в облако
Белоснежной ладьи из рук, лепесткового ялика,
Пробуем тишину, отпиваем по маленькой,
Обнажается дно прихотливою галькою,
И Харон уплыл, море вылакав, слёзы выплакав…
Литовское танго
прощальное па литовского танго «паскутини сегмадени»*
аккордеоновый всхлип на танцплощадке перрона
тени танцующих пар невесомы словно перо на
маленькой шляпке-вуали из Баден-Бадена
но то ли не сыгран ансамбль то ли время украдено
оборван мотив и шипит только пар из-под поезда
как патефон отыгравший пластинку не выключен
поздно иголку менять как не вернуть и не выклянчить
того чего не было вовсе но всё-таки боязно
что и не будет его никогда – «нет печальнее повести...»
пьян проводник божеле заграничного вылакав
лыка не вяжет танцуя фуражка заломлена
Боже, Helen! – он бормочет хватая соломинку
ветром несомую не сомневаясь что было так –
тесно прижавшись щекою к щеке сваво милага
она напевала слегка утомлённое – томное
платье разрезы и нитка жемчужная блёская
как потемнело в глазах и мелькают полосками
столбики там за стеклом и поехала комната
сузив пространство своё до купе до вагонного
ты тогда мне призналась, что нет любви…….
---
*«паскутини сегмадени» – последнее воскресенье (лит.), название танго.
Таллинн
С годами не худеет башня Дора –
Всё та же тяжесть и громада в сером камне,
А от подножья убегает город,
Которым бродим мы с тобою – нам не
Очень-то необходима спешка,
Здесь всё спокойно, всё размерено и точно,
И лютеранский кочет яркой точкой
Отсюда видится, а девочка Агнешка
Садится в саночки на той вон снежной горке,
И катится, смеясь и розовея,
Сейчас над ней вспорхнёт в снежинки фея
И разукрасит огоньками город,
Вновь сказка распахнётся, словно книжка,
И розы расцветут в окне у Герды,
И гордый Кай натянет свои гетры,
И побежит во двор к друзьям-мальчишкам.
А Снежной Королевы чудо-сани,
Похожие на серебристый лайнер,
Уже мелькнули на углу и «майне кляйне»
Поют куранты, а зачем, не знают сами…
Люблин
В стране, где всё спокойно и уютно,
Но говорят немножко не по-нашему,
Пытаюсь объясниться: Ай эм раша –
А это значит, что дурак беспутный…
Я сам не знаю – чудом ли, ветрами
Меня сегодня занесло на улицы
Местечка Люблин – небо здесь не хмурится,
А словно море в золочёной раме.
Здесь в каждом кашле слышится: кохаю!
Любовь, любимая – вновь повторю, вздыхая,
Последний злотый обменяв на рубль,
Я покидаю чудный город Люблин…
По Галерной
Я вновь иду сегодня по Галерной, по коридору в коммуналке – в горизонт
Он упирается, нет в здание суда, конс-титу-ци, да – оного, суй под язык глицин…
Сосед из пятой выставил свой зонт сушить, под ноги… вновь прорвало спицы…
А тёте Маше из седьмой седьмую ночь не спится…
в четвертой жил тогда чудак Синицын,
Носил усы, нет – бивни… мастодонт… зачем сегодня занесло сюда?
Как много чёрных дыр пронзает город!
А эта жёлто-белая дыра без дна, нет – бездна – что ещё придумать?
На кухне спят галеры и торговые суда, коллежская ассесорша внесла с морозу короб,
Сейчас она толкнёт толстуху Дуню, и ту как ветром сдунет…
нет – отлетит к окну, застрянет там, не женщина, а тумба…
Площадный мат от лестничной площадки перелетит до площади Искусств…
Васильевна любила шоколадки… ценила в них, видать, не здешний вкус…
Забыл про двойку у себя в тетрадке… да, ладно – всё равно, опять прорвусь…
Проснусь опять в начале коридора…
Здесь с дамами под руку кавалеры гуляют вечерами…
во второй читает тору дядя Ёся, нервно ломая пальцы –
заработал геморрой, бедняга, на гулаговских галерах…
Куда сегодня подевались кавалеры?
Вновь засыпаю, вновь – засыпанный по горло
Видениями – нынче снегопад обрушился на неприютный город,
Сложили в ящики озябший Летний сад,
Из подворотен пахнет жгучим хлором, на третьем доме вновь облез фасад…
Выходит барышня из здания суда…
Зачем сегодня занесло сюда?..
Турецко-болгарское
1.
позвонить опять тебе по мобильному из Стамбула
дать послушать голос муэдзина призывающего к намазу
потом плыть по Босфору из Европы в Азию
потом просто гулять по улицам лишь бы не сдуло
этим внезапным порывом ветра несущим листья
вечером будем смотреть в ресторане танцы живота местных пэри
интересно конечно но почему мои мысли
всё время лишь о тебе и какой они веры?
чёрный оливковый взгляд той юной турчанки
конечно волнует но только чуть-чуть
и виноград упругий и жаркий
не заменит мне твоего поцелуя скорее бы в путь
солнце и море и такой нежный воздух
чего ещё надобно в этом мире вечный покой
и только шальные безумные звёзды
пытаются сжечь это небо над головой
как хочется быть с тобой!
2.
тот котёнок что пищал тогда в вечернем ресторане
моё трёхцветное болгарское счастье как ты там теперь
маленький доверчивый и глупый зверь
я теперь навеки тобой ранен
твоим тоненьким писком-плачем: ти-и-и
таким невозможным искренним горем
неужели тебе не хватает любви
в этом раю у синего моря?
Тбилиси
Мы с Мерабом ещё погуляем
По твоим старым улочкам, город!
Никому не желаю зла я,
И тем более тем, кто гордо
Носит голову в этих кварталах,
Сохранивших следы столетий
Дружбы наших народов, а дети
Так похожи на наших малых.
Они тоже умеют смеяться,
Вздыбив велики возле зданья…
Эй, кацо! Дай покататься!
Вмиг исполнят твоё желанье.
А балконы целуются с тенью,
Сохранив островок прохлады…
Гамарджоба, Мераб! С днём рожденья!
Обязательно встретиться надо!
Моё наследство
Отцовское моё наследство –
Два ордена и горсть медалей.
Любил играть я с ними с детства,
А ныне тёмные печали
Скрывает блеск наград военных,
Я их храню в шкафу на полке.
Сегодня Днепр играет пеной,
А ветер ледяной и колкий…
Я у могилы молчаливо
Стою опять и вспоминаю,
Как был весёлым и счастливым,
Когда с отцом летел в трамвае
По улицам крутым Смоленска,
И как гордился за награды,
Что на груди волшебным блеском
Светились, как мне было надо
Дотронуться до тех медалей,
До кортика в злачёных ножнах.
Стою один, мороз по коже,
Темнеют ветреные дали…
А дома ждёт на полке стылой
Моё отцовское наследство.
Я снова вспоминаю детство,
Нагнувшись молча над могилой…
© Владимир Лавров, 2012–2014.
© 45-я параллель, 2014.