Владимир Лавров

Владимир Лавров

Четвёртое измерение № 18 (43) от 1 июля 2007 года

Синдром Петербурга

  Pink Floyd
 

Pink Floyd реликтовые звуки

Обрывки памяти цветы лианы

Однажды мы проснёмся очень рано

И я возьму тебя любимая на руки

И закружу по комнате под пенье

Неведомой земли с названьем Ummagumma

Так мы отметим общий день рожденья

Той первобытной жизни где из шума

И тишины рождается дыханье

Великой страсти и звериного желанья

Так леопард вонзаясь в горло лани

Испытывает вместе с ней страданье

И ужас боли закрутившей в ленту

Совокупление – надрыв на грани смерти

И содрогаются тела и бьются током

От проводов электроинструментов

Однажды мы проснёмся очень рано

Но в разных ареалах обитанья

С улыбкой ты залижешь свои раны

А я сгорю дотла в своих желаньях…
 
Рисунок
 

Небо исчерчено карандашом –

этот рисунок похож на деревья,

только без листьев. Глухая деревня

вышла к дороге, та нагишом

бегает в поле и ловит на тело

капли дождя, чтобы вновь заблестеть.

Чтоб возбудить стыдливую степь,

чтобы опять та захотела

этих объятий и потных речей,

косноязычия и бормотанья.

Нет, не дорога, а буйный ручей

в ней пробуждает слепое желанье

слиться в единое, в сладостный миг,

чтобы потом, акушеркой при родах,

резала мне пуповину природа,

слушая первый младенческий крик…
 
Трамвай
 

Трамвай прошёл без остановки,

как тени, разбросав желания.

Сноп искр рассыпав под дугою,

и обрывая провода.

Я видел в полутьме салона

пустые гнутые сиденья

и смятый скомканный билетик,

с утерянным и беззащитным,

по-детски долгожданным счастьем,

что заключают в себе цифры

на этом маленьком листке.

Лишь дуновенье на подножке

ещё хранило его запах –

так пахли дома мандаринки

на ёлке в ночь под Новый год.

Дома сомкнулись, перерезав

трамвайные пути, но в щёлку

ещё виднелись, удаляясь

мигающие огоньки.

А на абсурдной остановке

листва хрустела под ногами,

а в окнах дома, что напротив,

всё раздувалась чернота,

причмокнув влажными губами,

и поглотив последний звук

звенящего в ночи трамвая,

который больше не вернётся,

сменив маршрут и даже город,

и увезёт с собой билет,

с таким хорошим сочетаньем

нечётких синих смятых цифр

и запахом волшебной ночи,

той самой, что осталась в детстве,

где каждая моя поездка

на стареньком смешном трамвае

казалось чудом и подарком,

и обещаньем новых встреч.
 
Нечто странное
 

Эта странная жизнь, где один только вечер

мы могли прижиматься друг к другу, с улыбкой.

Сколько лет сохраню в своей памяти зыбкой

взлёт ресниц, тихий говор, округлые плечи?

Как ни сладок был сон, но озноб пробужденья

Вместе с горечью нового дня убеждает,

что тоска вновь окрасила в беж эти зданья

чуждых улиц – не помню, живу теперь где я…

А твой поезд уехал, мелькнув огоньками,

только вечер вокзальный, один только вечер…

– Как добрался? – спросила и бросила камень

в тёмный пруд одиночества, в треснутый глечик…
 
Тулуз-Лотрек
 

Мадам Пупуль за туалетом

Застигнута в своем движенье

У зеркала, как будто лето

Разыскивает в отраженье.

Нет, за спиною только осень

Дрожит палитрой листопада.

Зачем же Вам, мадам, помада,

Когда уже заметна проседь

У самого затылка? Надо

Прикрыть глаза, прервать занятье,

Расплыться телом в полкартины.

Ваш портретист сегодня спятил,

Он дышит перегаром винным,

Он тоже опускает долу

Свой мутный взгляд, хрипит одышкой,

И, кажется, коснется пола

Отвислым носом коротышка!

Ужели он сказал однажды,

Что жизнь прекрасна? Пухлогубо

Смеялся, но сегодня грубо

Воскликнул: Я умру от жажды!

Он ждёт, когда придёт к постели

Девчонка Жанна, чтоб от грусти

Отвлечь, но жёлтые метели

Её сегодня не пропустят.

Стоит сентябрьская жара –

В Мальроме нынче липкий воздух,

В его сиропе вязнут звёзды,

И граф Альфонс, старый дурак,

Резинкой из ботинка метит

В жужжащих мух, в кругу семьи:

Графиня! Неужели дети

Живут до тридцати семи?
 
Спящей
 

А ты проснёшься ранним утром,

Не трогая тональной пудры,

На кухне разведёшь тепло,

И соберёшь в дорогу сына,

Накормишь и посмотришь в спину

Через морозное стекло.

Потом потянешься легонько,

Зевнёшь и вновь на подоконник

Рассеянный свой бросишь взор –

Там притаились полевые

Цветы, весёлые, живые,

Я их подбросил, словно вор,

Пробравшись в сон твой беспокойный,

Стоял, держась за подоконник,

Не отводя со спящей глаз.

Не удержался – прикоснулся,

Ты ласково мне улыбнулась,

Но не проснулась в этот раз…
 
Письмо
 

По никосийским улочкам по неказистым

Где камни помнят лица древних греков

Пройтись с тобой и заглянуть в тенистый

Весёлый парк где в море птичьих криков

Плывут туманы призрачных иллюзий

Где в стареньком фонтане возродится

Улыбка вечно юной Моны Лизы

И вновь призывно защебечут птицы.

А по дорожке важно и степенно

Ползёт улитка презирая время

И мы забудем вместе с ней про бремя

Печальной памяти отбросив тень на стены

Как будто это всё на самом деле –

Цветы и птицы солнце апельсины

И эти буйные восторженные силы

Что заиграли и в душе и в теле…

Ещё чуть-чуть и я забуду снова

Далекий остров никогда в реале

Я не пройдусь по улочкам печали

Веков замшелых чужеземный говор

Не долетит ко мне сквозь расстоянья

И крики чаек на морском вокзале

Лишь горка мусора в том зале ожиданья

И запах дыма сигареты «Salem»…
 
Этюд
 

на подрамник окна нанесу мастихином

выпуклые мазки облаков и деревья кривые

процарапаю капли дождя воздух горек как хина

надо бы охры добавить выдавил тюбик вылил

на палитру но кобальт натуры заохал заахал

что ещё не пора ещё только начало мая

желтизна одуванчиков прячется в светлой зелени с краю

а вот пену черемухи можно влепить одним махом

а ещё на сирени кустах лиловеют макушки пока ты

будешь кисти менять колонковые на щетинку

мастихином вдави тот пригорок горбато-покатый

где кусты разметались небрежно и портят картинку

тишины ожидания лета хорошей и тёплой погоды

вот и солнечный луч изменил перспективу добавил подсветку

обрели свой объём клейкой зелени мокрые ветки

и внесло коррективы в пейзаж дрожжевое кипенье природы

и никак не поймать не заставить застыть выплеск этот

так и будешь писать беспрестанно а краски не сохнут

но уже загрунтованы в городе новые свежие окна

дожидаясь художника что придёт и напишет в них лето
 
Кафе «Марлен»
 

До встречи, Марлен! – Мы простились,

Чтоб не встретиться снова уже никогда…

Помню, как завизжал тормозами «Виллис»,

Умчавший тебя насовсем, в те года,

Где ты себя чувствуешь современной,

Непревзойденной звездою экрана,

Не печаль, а тоска выжгла мне вены,

А в груди до сих пор незажившие раны

Необратимой разлуки… Память горчинкой

Вливается в чашку кофе в кафешке,

Где я сижу каждый вечер, устав от спешки,

От ритма времени, от личинки,

Что завелась в душе и выгрызает

Остатки счастья, того единенья

С тобою, любимая, – помню коленей

Шёлк под ладонью, снежную замять

Наших раздоров и отчужденья,

Что возникали, как по сценарию

Режиссёра, ставившего нам арии

В кино-опере, где только смутные тени

Попадали в кадр, да туманное марево…

И только музыка, только голос,

Неповторимый, твой, настоящий,

Но снова рычит в нетерпенье «Виллис» –

Тебе пора уезжать… Буду чаще

Теперь заходить в кафе с твоим именем:

«Марлен» – таблетка на повороте,

Здесь не знают тебя и меня,

Просто так, совпадение, алый ротик

Официанточки, солнечность дня,

Мне не напомнят жадные губы

Великой актрисы, там, в декорациях

Киноплощадки – в тот перерыв,

Когда мы столкнулись, глаза раскрыв,

Ударившись как-то нелепо и грубо,

Впервые увидев друг друга… Акации

Разом вдруг зацвели и дурманят

Нынешний век своим ароматом…

Сижу в кафе, сжимая в кармане

Мобильник, ругаясь матом –

Не позвонишь! Там, в твоём времени,

Телефоны оборваны и нет инета…

За стеклом кафешки безумное лето

Бродит бомжом без роду и племени…

Официанточка-девочка занята –

Выписывает счёт,

Она не эта, даже и не та,

Что сидела когда-то напротив,

а теперь снится…
 
* * *
 

Я хожу, словно призрак по этому городу – чур меня, чур-чура…

Сочиняю свой мир, из реального выжил давно я,

И звоню по мобильнику тем, кого нет – этот умер вчера…

Ну а тот еще раньше, но в книжке моей номера

Сохранились еще, и не въехать во время иное

Никогда уже мне. На бумагу присела пчела.

Только лето уходит, обдав на прощание зноем,

Но прохладно мне утром и холодно по вечерам…
  
Из цикла «Песни с той стороны»
 

Заутренняя

 
Помолись за меня – ты,
Тебе открыто небо.
Ты любил маленьких птичек
И умер, замученный людьми.
Помолись обо мне, тебе позволено,
чтобы меня простили.
Ты в своей жизни не виновен в том –
в чём виновна я.
Ты можешь спасти меня.
Помолись обо мне…
Елена Гуро, «Моему брату»


зверь примолк и вылетели птицы
в клювом выдолб-выженны глазницы
кожа обратившись власяницей
зудом отупела просит рысь
расчесать на стервь-сухие плети
хорошится при блудящем свете

не виновен ты но помолись

этот свет протягивает руки
сотрясает стены плющит звуки
чей потомок Итикавы из Кабуки
вместо грима предлагает слизь
облака и залепил им морду
медленно танцует под аккорды
дребезжащей выпитой аорты

не виновен ты но помолись

за погибель притяженья мысли
к проводам и окнам что провисли
кто жгутом кто масляным стеклом
и пугают ощущеньем выси

помолись и помолчи потом
 
Вечерница
 

лохмы безумной встречной и стрёмной

путаясь с мыслями рвут их с корнями –

что тебе надо несчастная алкоголичка?

эй, Гюльчатай, открой своё личико!

мокрой седой паранджой перекрыла пути

и подходы к яме

к зиндану к тюрьме где

принцесса томится Дрёма

невеста невестная проживает

процеживает через ситечко

мутные сны желтизну гепатитную осени

в которую её сбросили

сколько же било в тумане часов –

семь ли восемь ли

да и к чему это знать –

купоросною просинью

время успело уже пролететь

за балаганными стаями

где-то за синь – океаном упало растаяло

на курлыках-курортах на атоллах

аятолы и эмиров

а я то толкусь и толкуюсь по миру

почти умирая

с раскрытой аортой

так и не смог отыскать сизой стаи

и получить разрешенья ОВИРа

славный владелец собственной виллы-дурдома

двуухоглазой и губозапекшей квартиры

в-згроб-громождённой на зыбком фундаменте плеч

мне нечем крыть крышу – ты слышишь?

мне не суметь прожить эту жизнь иначе

чадит и не греет печь

где никак не сгореть непослушному сердцу

откройте заслонку немного прикройте дверцу

спросите хотя бы:

а был ли мальчик? 

 

Всенощная
 

Закончен этот день,

и новый – не начать.
Е. Скульская, «В пересчёте на боль»
 
если устанешь угаснешь считать тех бараньих хвостов

курдюков что качаются перед штопором взгляда ночного

уже пахнущих углем шампуром кизячным дымком из окна

другой головы с нависающей крышей саманной –

сам то ты понял успел ухватить что подумал

эту словесную бредь – ты пытался поймать

в бредень трёх раков тоски уцепившихся в душу

слишком ячейки крупны и затянуто дно

тинной тянучкой дироловой паутиной –

если ты болен горлиным своим горлотаньем

глотанием воющих звуков воркующих в гнёздах трахей

клюющих тебя изнутри прорываясь обратно

бьющих тебя взмахом крыльев чугунных

переступанием с места на место когда

когти впиваются в то что кричит беспрестанно

преступно жестоко и жёстко

превращая песчинку безумия что приобрел

как-то по случаю в огненный остров

в кипящий котел больше Везувия в тысячи раз –

как же прожить ещё ночку таку да не смыкая глаз

как отстоять эту службу Господню сегодня

с этой молитвой хлыстовской блудливым раденьем

шлюхи-души вопрошающей в речитатив

зачастив до секундной продышки меж каждым укусом:

сука-а ты сука-а!! сука тебе нет под рукою?
 
Подорожная
 

по небу по воде аки посуху
пройди пролети ангел потуши крылами
души заблудшей грешной боль-горючий пламень
отпусти меня в путь-дороженьку дай мне посох

напои меня ангел верой нерушимой
из небес-колодезя журавлиной криницы
научи молиться долу облаку вершинам
ветру полуночному травке медунице
перелеску с вереском синему болотцу
звезде путеводной бархат-тишине
отзвенит молитва моя эхом отзовётся
да и позабудется – звучала или нет

а не позабудется тут же растворится
в птичьем звоне-гомоне в рокоте грозы
в сон-туманах призрачных в сполохах-зарницах
в родниковом холоде в комарином ззы-ы…
и пока мир этот будет ещё длиться

где глаза иконные выжигают мрак
огненными совами высвечивая лица
странников заблудших забредших в буерак –

по небу по воде аки посуху
проведи пронеси меня ангел лиши памяти жгучей
о жизни зазряшной о тоске тягучей
отпусти в путь-дороженьку дай мне посох
 

Сучья песнь

 

пялишься в ночь палишь глаза пока та палицей тупости
не оглоушит между ушей не бросит в забвение
очнёшься снова услышишь – толчёт ведьма в ступе сто
тягомотин мотаясь метёт в углах веником
пыльцу снов заметая в совок добавляя в варево
чугунок ворчит воркует паром пырхает
в нем кипит земля – когда-то была государева
а теперь ничейна дырявится рыхлая

попытаешься найти придумать и себе занятие –
на пяльцах-кольцах растягивать ожидание
пальцами хрустя повторять грусть-печаль-заклятия
вышивать крестиками эту темень зная уже заранее
что она скажет тебе волчица карга волоокая:
блядовит ты парень только замёрз поди
Ледовит-кияном на простыне ишь а под боком-то
нет никого простынешь пропадёшь один

бормочи темь-мгла заговаривай обормота
в оборот бери привораживай пои чёртовым зельем
разве так уж важно где ты с кем и кто ты
вчера была пьянка сегодня похмелье
жабь грудная высосет за ночь все сомнения
блёклый свет заставит приподняться выйти
на гулявы улицы по сучьему велению –
сидит уже поджидает чтобы вместе выть с ней

 

Синдром Петербурга

 

Синдром Петербурга – смертельный диагноз.

Его мне поставил задумчивый август,

И руки умыл, наклонившись к каналу,

А небо померкло и солнце пропало.

И приступ падучей взрывает мой разум,

Я вновь рассыпаюсь осколками джаза

Над Малой Конюшенной, над Моховою,

Над тёмной Фонтанкой и светлой Невою.

Я тело своё изогну саксофоном,

И город наполню мелодией-стоном.

Растерзанным блюзом, но кто меня спросит,

Как жить мне теперь без Растрелли и Росси…
 
© Владимир Лавров, 2003-207.
© 45-я параллель, 2007.