Владимир Вестерман

Владимир Вестерман

Новый Монтень № 5 (425) от 11 февраля 2018 года

Николай Эрдман: иметь идею – и хотеть за неё умирать

«Но припомните, как это раньше делалось. Раньше люди имели идею и хотели за неё умирать. В настоящее время люди, которые хотят умирать, не имеют идеи, а люди, которые имеют идею, не хотят умирать. С этим надо бороться. Теперь больше, чем когда бы то ни было, нам нужны идеологические покойники».

 

Краткий монолог из пьесы драматурга и поэта Николая Эрдмана «Самоубийца», написанной им в 1928-м, впервые прозвучал в Москве со сцены Театра сатиры в 1982-м. Премьера, наконец, состоялась на родине автора. Несколько спектаклей после премьеры тоже состоялись. Но постановку быстро и резко из репертуара вырезали. Пять раз она возобновлялась и на другой день закрывалась, и уже только после 1985-го, в начавшиеся годы перестройки, стала спектаклем регулярным, с обязательным дефицитом билетов на каждый выход актёров на сцену.  «Идеологические покойники», продолжая являться действующими функционерами, былую мощь свою утратили, и зрители увидели метания души героя пьесы, Семён Семёныча Подсекальникова, собиравшегося от полной безысходности выстрелить в себя из пистолета и от соседей по квартире получившего массу советов, как это торжественней сделать, чтобы «стать покойником навсегда» в гениальной трагикомедии, созданной, как выразился один из американских критиков творчества Эрдмана, «быть может, самым великим драматургом ХХ века». И если бы он продолжил писать пьесы и не был замордован советскими живыми «идеологическими покойниками», то встал бы в один ряд с Беккетом и Ионеско. Абсурд, выраженный им в выдающейся драме, не только советский, но общечеловеческий. Он ужасающе очевиден для всего минувшего века и для века, за ним наступившего.

 

Товарищи с ещё не до конца омертвевшими душами, романтики революционные, дали добро на поставку в 1925 году первой пьесы 25-летнего Эрдмана «Мандат». Её потрясающе, с блеском и присущему ему размахом поставил Мейерхольд в своём театре ГосТИМ. Зрители за пять лет увидели спектакль почти 500 раз. Увидели они и молодого Эраста Гарина в роли героя «Мандата» – Гулячкина, выписавшего самому себе «канцелярскую бумагу» о том, что он – это он. Угадал выдающийся автор громадную бюрократическую составляющую нашей жизни, художественно вывел на сцену заскорузлый закон «без бумаги ты не человек», и актёры это сыграли, и ещё раз, как в выдающихся произведениях Мольера, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Сухово-Кобылина, состоялось то, о чём никогда не говорили большевики и чего ужасно боялись: «искусство сильнее любой идеологической установки».

 

Думали они наоборот, когда Эрдман развил и продолжил трагикомические темы «Мандата» в «Самоубийце». Теперь уже не бумага, а выстрел в себя как «пропуск вон из этой жизни, без возвращения назад». И символична последняя сцена пьесы: торжественно-гротескные проводы Подсекальникова на тот свет. Зрители видят в театральных декорациях Поминки по Живому Человеку, понимают, что сгинет навсегда «простой советский безработный», а у живых потом одни только танцы на следующих, почти опереточных, похоронах. Живые, кстати, впервые увидели это сценическое великолепие не у нас, а в Швеции в 1969-ом. Несколько раньше, но в том же году «Самоубийца» был впервые переведён в ФРГ на русский язык. Потом он вышел в Англии по-английски, был поставлен в Лондоне Шекспировской труппой и шёл в театре на Бродвее и ещё в десятках театров по всему миру. Но не у нас. Друг Николая Эрдмана, Юрий Любимов, предпринял попытку в 1965-ом поставить пьесу на сцене Театра на Таганке. За эту постановку дружно ратовал весь коллектив театра и написал письмо в Высшие Идеологические Инстанции. Однако не спас спектакль даже огромный сундук, придуманный Любимовым, куда в финале должны были уходить действующие лица постановки – как люди прошлого и давно минувшего: как бы вроде теперь у нас таких нет и нигде не встречаются. Но действовавших наших «идеологических зомби» даже сценический сундук не ввёл в заблуждение. Сталина из Мавзолея вынесли, почти десять лет назад состоялся ХХ съезд, однако по-прежнему работало то, о чём ещё в 1928-м писала газета «Рабочая Москва» в статье под названием «Попытка протащить реакционную пьесу. Антисоветское выступление в Театре им. Мейерхольда».

 

На день выхода статьи пьесу навсегда закончили репетировать у Мейерхольда. Взялся за постановку Театр Вахтангова, но и туда «большие люди» пришли и всех предупредили.  К.С. Станиславский при читке автором «Самоубийцы» хохотал и время от времени выкрикивал: «Гоголь! Гоголь!». И написал письмо И.В. Сталину с просьбой «в порядке эксперимента» разрешить постановку. И.В. Сталин разрешил «сделать опыт». Пьесу стали репетировать во МХАТе, и репетиции все закончили, и был закрытый просмотр, на который в сопровождении крупной свиты приехал Лазарь Каганович. Каганович спектакль посмотрел, ужасно на него осерчал, сказал, что думает про такие пьесы товарищ Сталин, и все дальнейшие просмотры и показы категорически запретили. И тем не менее, как вспоминал сам Эрдман, вся актёрская труппа до поздней ночи сидела потом за хорошо накрытым столом, несмотря на «полный и непреодолимый провал». Молодость, надежды на «более светлое завтра» взяли верх. Завтра, как известно, наступило, и пропали в нём сотни и тысячи писателей, поэтов, художников, артистов.

 

Короче говоря, нечто ожидаемое, но запредельно мрачное десятилетиями творилось и с этой пьесой, и со всей жизнью драматурга Николая Робертовича Эрдмана, родившегося, как сказано в его биографии, «в 1900 году в Москве в семье бухгалтера из обрусевших немцев». В возрасте 9 лет начал писать стихи, в юности находился под влиянием творчества В.В. Маяковского, был знаком с А. Мариенгофом и С. Есениным, по поэме которого «Емельян Пугачёв» в 1965 году создал интермедию для постановки Ю. Любимовым в Театре на Таганке. Через сорок шесть лет после публикации первого стихотворения Эрдмана «Осени осенью осень…» в журнале «Жизнь и творчество русской молодёжи».

 

В 1922 году он был уже известен театральной Москве. В ней появился красивый, элегантный, остроумный юноша, талантливый представитель молодёжи; имажинист, издавший в том же 1922-ом поэму «Автопортрет», тщательно вписанный в московские улицы и переулки; начинающий драматург, писавший либретто для оперетт и скетчи для кабаре. На премьеру его буффонады «Шестиэтажная авантюра» в кабаре «Кривой Джимми» попали в 1923-ем далеко не все, кто хотел оказаться в «Кривом Джимми». И тот же наплыв желающих в 1924-м в кабаре «Палас» на премьеру его пьесы «Гибель Европы на Страстной площади». И не забыли в Театре сатиры, что открылся этот театр в 1924-м обозрением «Москва с точки зрения», написанным Н. Эрдманом в соавторстве с В. Массом и товарищами по «актуальной драматургии». Далее – сенсационный сатирический «Мандат» с очевидным подтекстом и удавленный живыми идеологическими трупами «Самоубийца».

 

Арестовали Николая Эрдмана в 1933-м Гаграх, во время съёмок кинокартины режиссёра Александрова «Весёлые ребята»: для неё он и В. Масс написали филигранный сценарий. За ними обоими и пришли не самые весёлые ребята с пистолетами и в штатском, прибывшие в Гагры вовсе не только купаться в Чёрном море. Слава богу, что не расстреляли, а сослали в Енисейск. Некоторые очевидцы полагали, что арестовали из-за того, что на приёме в Кремле артист Качалов своим известным голосом прочитал басню Эрдмана, которую Сталин воспринял как прозрачный намёк в свой адрес. Но вероятна и такая версия, что Самый Главный Драматург Советского Союза ничего не забыл и ничего не простил. «Самоубийца» – высокохудожественное свидетельство того, что смертельно опасен весь этот советский социализм со всеми его «мёртвыми идеологическими установками». Как такое простить? А по сему – немедленно вырезать обоих сценаристов из титров «Весёлых ребят», что Александров и сделал. Не место в них сосланному драматургу, автору каких-то басен, как и другу его. Надо, чтобы советские зрители хохотали в зале, но не читали фамилии таких авторов, которые в своих пьесах, как Эрдман в «Мандате», позволяют реплики, вроде «– Вы в Бога верите? – Дома верю, на службе нет». У нас теперь наоборот. У нас теперь в обороте ещё более мёртвые идеологические установки, хотя и «Мандат», и «Самоубийца» не запрещены. Возможно потому, что не понимают глубинного смысла произведений. А как поймут, так, может, снова запретят. Этого, будем надеяться, не случится.

 

А с драматургом Эрдманом случилось то, что после Енисейска местом его проживания был назначен Томск, где он для местного театра написал инсценировку романа «Мать» М.Горького. Потом ему разрешили переехать в Калинин, и там он работал над сценарием фильма «Волга-Волга», в котором, как известно, в главной роли Игорь Ильинский. В 1938 нелегально приехал в Москву и на квартире М. Булгакова читал первый акт своей незаконченной пьесы «Гипнотизёр». Булгаков написал письмо Сталину: разрешите, товарищ Сталин, жить драматургу и сценаристу Эрдману в Москве. Однако не получил никакого ответа Михаил Афанасьевич – скорее всего, потому, что Сталин Булгакову ни на какие просьбы давно уже не отвечал. Во время Великой Отечественной Войны служил в армии в странной части, среди «лишенцев» и бывших священников, и все в ней служившие не имели ни винтовок, ни армейского обмундирования. Во время службы заболел и был отправлен в Саратов, куда пришёл от Лаврентия Берии вызов в Москву: на должность художественного руководителя Ансамбля песни и пляски НКВД. Предельно горькая ирония судьбы драматурга, однажды сыгранной им самим перед зеркалом. Он перед этим зеркалом был в форме офицера НКВД и, глядя на себя, сказал: «Такое ощущение, что сам себя пришёл арестовывать».

 

Это, быть может, похоже на притчу, легенду или на что-то ещё в тому же духе и смысле. На то событие, которое, как где-то сказано, «вроде уже было, но всё равно ещё будет». И соседи Подсекальникова ещё не раз организуют его сценические «проводы на тот свет», а Гулячкин выпишет себе «мандат» в спектакле, прославившем некогда актёра Эраста Гарина и охарактеризованном Мейерхольдом: «Современная бытовая комедия, написанная в подлинных традициях Гоголя и Сухово-Кобылина. Наибольшую художественную ценность комедии составляет её текст. Характеристика действующих лиц крепко спаяна со стилем языка». А мы ещё не раз вспомним Николая Робертовича Эрдмана, выдающего Мастера, который о себе говорил: «Я, товарищи, по профессии – зарытый в землю талант». И выразившего в слове и действии «зеркальное отражение» нашей действительности, в которой и мы пока ещё живы, и наши «идеологические мертвецы».