Владимир Высоцкий

Владимир Высоцкий

Все стихи Владимира Высоцкого

Баллада о брошенном корабле


Капитана в тот день называли на «ты»,
Шкипер с юнгой сравнялись в талантах;
Распрямляя хребты и срывая бинты,
Бесновались матросы на вантах.

    Двери наших мозгов
    Посрывало с петель
    В миражи берегов,
    В покрывала земель,
    Этих обетованных, желанных –
    И колумбовых, и магелланных.

    Только мне берегов
    Не видать и земель –
    С хода в девять узлов
    Сел по горло на мель!
    А у всех молодцов –
    Благородная цель...
    И в конце-то концов –
    Я ведь сам сел на мель.

И ушли корабли – мои братья, мой флот, –
Кто чувствительней – брызги сглотнули.
Без меня продолжался великий поход,
На меня ж парусами махнули.

    И погоду и случай
    Безбожно кляня,
    Мои пасынки кучей
    Бросали меня.
    Вот со шлюпок два залпа – и ладно!-
    От Колумба и от Магеллана.

    Я пью пену – волна
    Не доходит до рта,
    И от палуб до дна
    Обнажились борта,
    А бока мои грязны –
    Таи не таи, –
    Так любуйтесь на язвы
    И раны мои!

Вот дыра у ребра – это след от ядра,
Вот рубцы от тарана, и даже
Видны шрамы от крючьев – какой-то пират
Мне хребет перебил в абордаже.

    Киль – как старый неровный
    Гитаровый гриф:
    Это брюхо вспорол мне
    Коралловый риф.
    Задыхаюсь, гнию – так бывает:
    И просоленное загнивает.

    Ветры кровь мою пьют
    И сквозь щели снуют
    Прямо с бака на ют, –
    Меня ветры добьют:
    Я под ними стою
    От утра до утра, –
    Гвозди в душу мою
    Забивают ветра.

И гулякой шальным всё швыряют вверх дном
Эти ветры – незваные гости, –
Захлебнуться бы им в моих трюмах вином
Или – с мели сорвать меня в злости!

    Я уверовал в это,
    Как загнанный зверь,
    Но не злобные ветры
    Нужны мне теперь.
    Мои мачты – как дряблые руки,
    Паруса – словно груди старухи.

    Будет чудо восьмое –
    И добрый прибой
    Моё тело омоет
    Живою водой,
    Моря божья роса
    С меня снимет табу –
    Вздует мне паруса,
    Словно жилы на лбу.

Догоню я своих, догоню и прощу
Позабывшую помнить армаду.
И команду свою я обратно пущу:
Я ведь зла не держу на команду.

    Только, кажется, нет
    Больше места в строю.
    Плохо шутишь, корвет,
    Потеснись – раскрою!

    Как же так – я ваш брат,
    Я ушёл от беды...
    Полевее, фрегат, –
    Всем нам хватит воды!

    До чего ж вы дошли:
    Значит, что – мне уйти?!
    Если был на мели –
    Дальше нету пути?!
    Разомкните ряды,
    Всё же мы – корабли, –
    Всем нам хватит воды,
    Всем нам хватит земли,
    Этой обетованной, желанной –
    И колумбовой, и магелланной!

 

1970

 

Банька по-белому


Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
Раскалю я себя, распалю,
На полоке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.

Разомлею я до неприличности,
Ковш холодный – и всё позади.
И наколка времён культа личности
Засинеет на левой груди.

    Протопи ты мне баньку по-белому –
    Я от белого свету отвык.
    Угорю я, и мне, угорелому,
    Пар горячий развяжет язык.

Сколько веры и лесу повалено,
Сколь изведано горя и трасс,
А на левой груди – профиль Сталина,
А на правой – Маринка анфас.

Эх, за веру мою беззаветную
Сколько лет отдыхал я в раю!
Променял я на жизнь беспросветную
Несусветную глупость мою.

    Протопи ты мне баньку по-белому –
    Я от белого свету отвык.
    Угорю я, и мне, угорелому,
    Пар горячий развяжет язык.

Вспоминаю, как утречком раненько
Брату крикнуть успел: «Пособи!»
И меня два красивых охранника
Повезли из Сибири в Сибирь.

А потом на карьере ли, в топи ли,
Наглотавшись слезы и сырца,
Ближе к сердцу кололи мы профили
Чтоб он слышал, как рвутся сердца.

    Протопи ты мне баньку по-белому –
    Я от белого свету отвык.
    Угорю я, и мне, угорелому,
    Пар горячий развяжет язык.

Ох, знобит от рассказа дотошного,
Пар мне мысли прогнал от ума.
Из тумана холодного прошлого
Окунаюсь в горячий туман.

Застучали мне мысли под темечком,
Получилось – я зря им клеймён,
И хлещу я берёзовым веничком
По наследию мрачных времён.

    Протопи ты мне баньку по-белому –
    Я от белого свету отвык.
    Угорю я, и мне, угорелому,
    Пар горячий развяжет язык.

 

1968

 

 

В далёком созвездии Тау Кита

 

В далёком созвездии Тау Кита

Все стало для нас непонятно, –

Сигнал посылаем: «Вы что это там?» -

А нас посылают обратно.

 

        На Тау Ките

        Живут в тесноте –

        Живут, между прочим, по-разному –

        Товарищи наши по разуму.

 

Вот, двигаясь по световому лучу

Без помощи, но при посредстве,

Я к Тау Кита этой самой лечу,

Чтоб с ней разобраться на месте.

 

        На Тау Кита

        Чегой-то не так –

        Там таукитайская братия

        Свихнулась, – по нашим понятиям.

 

Покамест я в анабиозе лежу,

Те таукитяне буянят, –

Всё реже я с ними на связь выхожу:

Уж очень они хулиганят.

 

        У таукитов

        В алфавите слов –

        Немного, и строй – буржуазный,

        И юмор у них – безобразный.

 

Корабль посадил я как собственный зад,

Слегка покривив отражатель.

Я крикнул по-таукитянски: «Виват!» –

Что значит по-нашему – «Здрасьте!»

 

        У таукитян

        Вся внешность – обман, –

        Тут с ними нельзя состязаться:

        То явятся, то растворятся...

 

Мне таукитянин – как вам папуас, –

Мне вкратце об них намекнули.

Я крикнул: «Галактике стыдно за вас!» –

В ответ они чем-то мигнули.

 

        На Тау Ките

        Условья не те:

        Тут нет атмосферы, тут душно, –

        Но таукитяне радушны.

 

В запале я крикнул им: мать вашу, мол!..

Но кибернетический гид мой

Настолько буквально меня перевел,

Что мне за себя стало стыдно.

 

        Но таукиты – 

        Такие скоты –

        Наверно, успели набраться:

        То явятся, то растворятся...

 

«Вы, братья по полу, – кричу, – мужики!

Ну что...» – тут мой голос сорвался, –

Я таукитянку схватил за грудки:

«А ну, – говорю, – признавайся!.."

 

        Она мне: «Уйди!» –

        Мол, мы впереди –

        Не хочем с мужчинами знаться, –

        А будем теперь почковаться!

 

Не помню, как поднял я свой звездолёт, –

Лечу в настроенье питейном:

Земля ведь ушла лет на триста вперёд,

По гнусной теории Эйнштейна!

 

        Что, если и там,

        Как на Тау Кита,

        Ужасно повысилось знанье, –

        Что, если и там – почкованье?!

 

1966

 

Воздушные потоки

 

Хорошо, что за рёвом не слышалось звука,

Что с позором своим был один на один:

Я замешкался возле открытого люка –

И забыл пристегнуть карабин.

 

Мой инструктор помог – и коленом пинок –

Перейти этой слабости грань:

За обычное наше: «Смелее, сынок!»

Принял я его сонную брань.

 

       И оборвали крик мой,

       И обожгли мне щёки

       Холодной острой бритвой

       Восходящие потоки.

       И звук обратно в печень мне

       Вогнали вновь на вдохе

       Весёлые, беспечные

       Воздушные потоки.

 

Я попал к ним в умелые, цепкие руки:

Мнут, швыряют меня – что хотят, то творят!

И с готовностью я сумасшедшие трюки

Выполняю шутя – всё подряд.

 

       И обрывали крик мой,

       И выбривали щёки

       Холодной острой бритвой

       Восходящие потоки.

       И кровь вгоняли в печень мне,

       Упруги и жестоки,

       Невидимые встречные

       Воздушные потоки.

 

Но рванул я кольцо на одном вдохновенье,

Как рубаху от ворота или чеку.

Это было в случайном свободном паденье –

Восемнадцать недолгих секунд.

 

А теперь – некрасив я, горбат с двух сторон,

В каждом горбе – спасительный шёлк.

Я на цель устремлён и влюблён, и влюблён

В затяжной, неслучайный прыжок!

 

       И обрывают крик мой,

       И выбривают щёки

       Холодной острой бритвой

       Восходящие потоки.

       И проникают в печень мне

       На выдохе и вдохе

       Бездушные и вечные

       Воздушные потоки.

 

Беспримерный прыжок из глубин стратосферы –

По сигналу «Пошёл!» я шагнул в никуда, –

За невидимой тенью безликой химеры,

За свободным паденьем – айда!

 

Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму,

Хоть условья паденья не те.

Но и падать свободно нельзя – потому,

Что мы падаем не в пустоте.

 

       И обрывают крик мой,

       И выбривают щёки

       Холодной острой бритвой

       Восходящие потоки.

       На мне мешки заплечные,

       Встречаю – руки в боки –

       Прямые, безупречные

       Воздушные потоки.

 

Ветер в уши сочится и шепчет скабрёзно:

«Не тяни за кольцо – скоро лёгкость придёт...»

До земли триста метров – сейчас будет поздно!

Ветер врёт, обязательно врёт!

 

Стропы рвут меня вверх, выстрел купола – стоп!

И – как не было этих минут.

Нет свободных падений с высот, но зато

Есть свобода раскрыть парашют!

 

       Мне охлаждают щёки

       И открывают веки –

       Исполнены потоки

       Забот о человеке!

       Глазею ввысь печально я –

       Там звёзды одиноки -

       И пью горизонтальные

       Воздушные потоки.

 

1973

 


Поэтическая викторина

Дом хрустальный

 

Если я богат, как царь морской,

Крикни только мне: «Лови блесну!» –

Мир подводный и надводный свой,

Не задумываясь, выплесну!

 

Дом хрустальный на горе – для неё,

Сам, как пёс, бы так и рос в цепи.

Родники мои серебряные,

Золотые мои россыпи!

 

Если беден я, как пёс – один,

И в дому моём – шаром кати,

Ведь поможешь ты мне, Господи,

Не позволишь жизнь скомкати!

 

Дом хрустальный на горе – для неё,

Сам, как пёс, бы так и рос в цепи.

Родники мои серебряные,

Золотые мои россыпи!

 

Не сравнил бы я любую с тобой –

Хоть казни меня, расстреливай.

Посмотри, как я любуюсь тобой –

Как мадонной Рафаэлевой!

 

Дом хрустальный на горе – для неё,

Сам, как пёс, бы так и рос в цепи.

Родники мои серебряные,

Золотые мои россыпи!

 

1967

 

Здесь лапы у елей дрожат на весу... 

 

Здесь лапы у елей дрожат на весу,

Здесь птицы щебечут тревожно –

Живёшь в заколдованном диком лесу,

Откуда уйти невозможно.

 

Пусть черёмухи сохнут бельём на ветру,

Пусть дождём опадают сирени –

Всё равно я отсюда тебя заберу

Во дворец, где играют свирели!

 

Твой мир колдунами на тысячи лет

Укрыт от меня и от света,

И думаешь ты, что прекраснее нет,

Чем лес заколдованный этот.

 

Пусть на листьях не будет росы поутру,

Пусть луна с небом пасмурным в ссоре –

Всё равно я отсюда тебя заберу

В светлый терем с балконом на море!

 

В какой день недели, в котором часу

Ты выйдешь ко мне осторожно,

Когда я тебя на руках унесу

Туда, где найти невозможно?

 

Украду, если кража тебе по душе, –

Зря ли я столько сил разбазарил.

Соглашайся хотя бы на рай в шалаше,

Если терем с дворцом кто-то занял!

 

1970

 

* * *

 

И вкусы и запросы мои – странны, –

Я экзотичен, мягко говоря:

Могу одновременно грызть стаканы –

И Шиллера читать без словаря.

 

Во мне два Я – два полюса планеты,

Два разных человека, два врага:

Когда один стремится на балеты –

Другой стремится прямо на бега.

 

Я лишнего и в мыслях не позволю,

Когда живу от первого лица, –

Но часто вырывается на волю

Второе Я в обличье подлеца.

 

И я боюсь, давлю в себе мерзавца, –

О, участь беспокойная моя! –

Боюсь ошибки: может оказаться,

Что я давлю не то второе Я.

 

Когда в душе я раскрываю гранки

На тех местах, где искренность сама, –

Тогда мне в долг дают официантки

И женщины ласкают задарма.

 

Но вот летят к чертям все идеалы,

Но вот я груб, я нетерпим и зол,

Но вот сижу и тупо ем бокалы,

Забрасывая Шиллера под стол.

 

...А суд идёт, весь зал мне смотрит в спину.

Вы, прокурор, вы, гражданин судья,

Поверьте мне: не я разбил витрину,

А подлое моё второе Я.

 

И я прошу вас: строго не судите, –

Лишь дайте срок, но не давайте срок! –

Я буду посещать суды как зритель

И в тюрьмы заходить на огонёк.

 

Я больше не намерен бить витрины

И лица граждан – так и запиши!

Я воссоединю две половины

Моей больной раздвоенной души!

 

Искореню, похороню, зарою, –

Очищусь, ничего не скрою я!

Мне чуждо это ё мое второе, –

Нет, это не моё второе Я.

 

1969

 

* * *


И снизу лёд, и сверху. Маюсь между*.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду,
А там – за дело, в ожиданье виз.

Лёд надо мною, надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Всё помня, даже старые стихи.

Мне меньше полувека – сорок с лишним,
Я жив, двенадцать лет тобой и Господом храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед ним.

 

---
*Считается последним стихотворением поэта, обращено к Марине Влади.

 

11 июня 1980 года

 

Из дорожного дневника*


Ожидание длилось,
    а проводы были недолги.
Пожелали друзья:
    «В добрый путь, чтобы всё без помех».
И четыре страны
    предо мной расстелили дороги,
И четыре границы
    шлагбаумы подняли вверх.

Тени голых берёз
    добровольно легли под колёса,
Залоснилось шоссе
    и штыком заострилось вдали.
Вечный смертник-комар
    разбивался у самого носа,
Превращая стекло лобовое
    в картину Дали.

Сколько смелых мазков
    на причудливом мёртвом покрове,
Сколько серых мозгов
    и комарьих раздавленных плевр!
Вот взорвался один,
    до отвала напившийся крови,
Ярко-красным пятном
    завершая дорожный шедевр.

И сумбурные мысли,
    лениво стучавшие в темя,
Устремились в пробой –
    ну попробуй-ка останови!
И в машину ко мне
    постучало просительно время.
Я впустил это время,
    замешанное на крови.

И сейчас же в кабину
    глаза из бинтов заглянули
И спросили: «Куда ты?
    на запад? Вертайся назад!..»
Я ответить не смог:
    по обшивке царапнули пули.
Я услышал: «Ложись!
    Берегись! Проскочили! Бомбят!»

Этот первый налёт
    оказался не так чтобы очень:
Схоронили кого-то,
    прикрыв его кипой газет,
Вышли чьи-то фигуры –
    назад, на шоссе – из обочин,
Как лет тридцать спустя,
    на машину мою поглазеть.

И исчезло шоссе –
    мой единственный верный фарватер.
Только – елей стволы
    без обрубленных минами крон.
Бестелесный поток
    обтекал не спеша радиатор.
Я за сутки пути
    не продвинулся ни на микрон.

Я уснул за рулём.
    Я давно разомлел до зевоты.
Ущипнуть себя за ухо
    или глаза протереть?
В кресле рядом с собой
    я увидел сержанта пехоты.
«Ишь, трофейная пакость,– сказал он, –
    удобно сидеть».

Мы поели с сержантом
    домашних котлет и редиски,
Он опять удивился:
    Откуда такое в войну?
«Я, браток, – говорит, –
    восемь дней как позавтракал в Минске.
Ну, спасибо, езжай!
    будет время, опять загляну...»

Он ушёл на Восток
    со своим поредевшим отрядом.
Снова мирное время
    в кабину вошло сквозь броню.
Это время глядело
    единственной женщиной рядом.
И она мне сказала:
    «Устал? Отдохни – я сменю».

Все в порядке, на месте, –
    мы едем к границе, нас двое.
Тридцать лет отделяет
    от только что виденных встреч.
Вот забегали щётки,
    отмыли стекло лобовое, –
Мы увидели знаки,
    что призваны предостеречь.

Кроме редких ухабов,
    ничто на войну не похоже.
Только лес молодой,
    да сквозь снова налипшую грязь
Два огромных штыка
    полоснули морозом по коже,
Остриями – по мирному –
    кверху, а не накренясь.

Здесь, на трассе прямой,
    мне, не знавшему пуль, показалось,
Что и я где-то здесь
    довоёвывал невдалеке.
Потому для меня
    и шоссе, словно штык, заострялось,
И лохмотия свастик
    болтались на этом штыке.

---
*Первая из трёх песен цикла, написанного во время первой автомобильной поездки с женой, Мариной Влади, во Францию.

 

1973

 

 

Кони привередливые


Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому краю
Я коней своих нагайкою стегаю, – погоняю, –
Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,
Чую, с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Вы тугую не слушайте плеть!
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить не успел, мне допеть не успеть!

    Я коней напою,
    Я куплет допою, –
    Хоть немного ещё постою на краю!..

Сгину я, меня пушинкой ураган сметет с ладони,
И в санях меня галопом повлекут по снегу утром.
Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони!
Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!
Не указчики вам кнут и плеть.
Но что-то кони мне попались привередливые,
И дожить я не смог, мне допеть не успеть.

    Я коней напою,
    Я куплет допою, –
    Хоть немного ещё постою на краю!..

Мы успели – в гости к богу не бывает опозданий.
Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?
Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий,
Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?

Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее!
Умоляю вас вскачь не лететь!
Но что-то кони мне достались привередливые,
Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!

    Я коней напою,
    Я куплет допою, –
    Хоть мгновенье ещё постою на краю!..

 

1972

 

Купола

 

Михаилу Шемякину

 

Как засмотрится мне нынче, как задышится?!

Воздух крут перед грозой, крут да вязок.

Что споётся мне сегодня, что услышится?

Птицы вещие поют – да всё из сказок.

 

        Птица Сирин мне радостно скалится –

        Веселит, зазывает из гнёзд,

        А напротив – тоскует-печалится,

        Травит душу чудной Алконост.

 

                Словно семь заветных струн

                Зазвенели в свой черёд –

                Это птица Гамаюн

                Надежду подаёт!

 

В синем небе, колокольнями проколотом, –

Медный колокол, медный колокол –

То ль возрадовался, то ли осерчал...

Купола в России кроют чистым золотом –

Чтобы чаще Господь замечал.

 

Я стою, как перед вечною загадкою,

Пред великою да сказочной страною –

Перед солоно – да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

 

        Грязью чавкая жирной да ржавою,

        Вязнут лошади по стремена,

        Но влекут меня сонной державою,

        Что раскисла, опухла от сна.

 

                Словно семь богатых лун

                На пути моем встаёт –

                То птица Гамаюн

                Надежду подаёт!

 

Душу, сбитую утратами да тратами,

Душу, стертую перекатами, –

Если до крови лоскут истончал, –

Залатаю золотыми я заплатами –

Чтобы чаще Господь замечал!

 

1975

 

Милицейский  протокол


Считай по-нашему, мы выпили немного, –
Не вру, ей-богу, – скажи, Серёга!
И если б водку гнать не из опилок,
То что б нам было с пяти бутылок!

...Вторую пили близ прилавка в закуточке, –
Но это были ещё цветочки, –
Потом – в скверу, где детские грибочки,
Потом – не помню,– дошёл до точки.

Я пил из горлышка, с устатку и не евши,
Но – как стекло был,– остекленевший.
А уж когда коляска подкатила,
Тогда в нас было – семьсот на рыло!

Мы, правда, третьего насильно затащили, –
Ну, тут промашка – переборщили.
А что очки товарищу разбили –
Так то портвейном усугубили.

Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь,
Что – не буяньте, что – разойдитесь.
На «разойтись» я тут же согласился –
И разошёлся,– и расходился!

Но если я кого ругал – карайте строго!
Но это вряд ли,– скажи, Серёга!
А что упал – так то от помутненья,
Орал не с горя – от отупенья.

...Теперь дозвольте пару слов без протокола.
Чему нас учит семья и школа? –
Что жизнь сама таких накажет строго.
Тут мы согласны, – скажи, Серёга!

Вот он проснётся утром – протрезвеет – скажет:
Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет!
Так отпустите – вам же легче будет:
Чего возиться, раз жизнь осудит!

Вы не глядите, что Серёжа все кивает, –
Он соображает, всё понимает!
А что молчит – так это от волненья,
От осознанья и просветленья.

Не запирайте, люди,– плачут дома детки, –
Ему же – в Химки, а мне – в Медведки!..
Да, всё равно: автобусы не ходят,
Метро закрыто, в такси не содят.

Приятно всё-таки, что нас здесь уважают:
Гляди – подвозят, гляди – сажают!
Разбудит утром не петух, прокукарекав, –
Сержант подымет – как человеков!

Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся.
Я рупь заначил, – опохмелимся!
И всё же, брат, трудна у нас дорога!
Эх, бедолага! Ну спи, Серёга!

 

1971

 

* * *

 

Мне каждый вечер зажигают свечи*,
И образ твой окуривает дым, –
И не хочу я знать, что время лечит,
Что всё проходит вместе с ним.

Я больше не избавлюсь от покоя:
Ведь всё, что было на душе на год вперёд,
Не ведая, она взяла с собою –
Сначала в порт, а после – в самолёт.

Мне каждый вечер зажигают свечи,
И образ твой окуривает дым, –
И не хочу я знать, что время лечит,
Что всё проходит вместе с ним.

В душе моей – пустынная пустыня, –
Так что ж стоите над пустой моей душой!
Обрывки песен там и паутина, –
А остальное всё она взяла с собой.

Теперь мне вечер зажигает свечи,
И образ твой окуривает дым, –
И не хочу я знать, что время лечит,
Что всё проходит вместе с ним.

В душе моей – все цели без дороги, –
Поройтесь в ней – и вы найдете лишь
Две полуфразы, полудиалоги, –
А остальное – Франция, Париж...

И пусть мне вечер зажигает свечи,
И образ твой окуривает дым, –
Но не хочу я знать, что время лечит,
Что всё проходит вместе с ним.
 

---
*«...1968 год. Я покидаю Москву, прожив здесь около года. Мне пора уезжать, работа закончена. 
В аэропорт мы приезжаем в полном отчаянии. Мы оба просто убиты. У тебя нет никакой надежды приехать ко мне. 
...Как только я возвращаюсь к себе в Мэзон-Лаффит, звонит телефон. Это ты. Ты провёл эти несколько часов на почте и, ожидая, пока тебя соединят   с  Парижем, написал стихотворение и читаешь его мне...»

Марина Влади, «Владимир, или Прерванный полёт»

 

1967,  ред. 1968

 

* * *


Нет меня, я покинул Рассею*!
Мои девочки ходят в соплях.
Я теперь свои семечки сею
На чужих Елисейских полях.

Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:
«Нет его, умотал, наконец!
Вот и пусть свои чуждые песни
Пишет там про Версальский дворец!»

Слышу сзади обмен новостями:
«Да не тот, тот уехал – спроси!»
«Ах, не тот?» – и толкают локтями,
И сидят на коленях в такси.

А тот, с которым сидел в Магадане, –
Мой дружок ещё по гражданской войне, –
Говорит, что пишу ему: «Ваня,
Скучно, Ваня, давай, брат, ко мне!»

Я уже попросился обратно,
Унижался, юлил, умолял...
Ерунда! Не вернусь, вероятно,
Потому что и не уезжал.

Кто поверил – тому по подарку,
Чтоб хороший конец, как в кино, –
Забирай Триумфальную арку!
Налетай на заводы Рено!

Я смеюсь, умираю от смеха.
Как поверили этому бреду?
Не волнуйтесь, я не уехал.
И не надейтесь – не уеду!

 

1970


---
*Комментарий автора:
«С этой песней тоже была история любопытная. Написал я её очень давно, когда был очередной всплеск сплетен. А совсем недавно мне рассказали, что один лектор, кем-то уважаемый человек – в чинах он, – читал лекции тоже очень высокопоставленным военным людям и просто на полном серьёзе рассказывал, что за меня... заплатили. И что сюда я, в общем-то, летаю играть "Гамлета" время от времени. А так, в принципе, – в общем-то, уже давно – "там". На полном серьёзе он это делал неоднократно. Я с ним разговаривал, – говорю: "Откуда вы это взяли? " – он говорит: "Мне сказали"...  Я надеюсь, что он больше не работает. Хотя – кто его знает...»

ВВ

 

12.11.79.

Москва, Театр имени Евгения Вахтангова

 

О новом времени*


Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, –
Значит, скоро и нам уходить и прощаться без слов.
По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
Неизвестно к какому концу унося седоков.

Наше время – иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи!
И в погоню за ним мы летим, убегающим, вслед.
Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей,
На скаку не заметив, что рядом товарищей нет.

И ещё будем долго огни принимать за пожары мы,
Будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов,
Про войну будут детские игры с названьями старыми,
И людей будем долго делить на своих и врагов.

А когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,
И когда наши кони устанут под нами скакать,
И когда наши девушки сменят шинели на платьица, –
Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!

 

1966

---
*Из кинофильма «Война под крышами»

 

О поэтах и кликушах*

 

Поэтам и прочим, но больше – поэтам


Кто кончил жизнь трагически – тот истинный поэт,
А если в точный срок – так в полной мере.
На цифре 26 один шагнул под пистолет,
Другой же – в петлю слазил в «Англетере».

А в тридцать три Христу... (Он был поэт, он говорил:
«Да не убий!» Убьёшь – везде найду, мол.)
Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,
Чтоб не писал и ни о чём не думал.

С меня при цифре 37 в момент слетает хмель.
Вот и сейчас как холодом подуло:
Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль
И Маяковский лёг виском на дуло.

Задержимся на цифре 37. Коварен бог –
Ребром вопрос поставил: или – или.
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А нынешние как-то проскочили.

Дуэль не состоялась или перенесена,
А в тридцать три распяли, но не сильно.
А в тридцать семь – не кровь, да что там кровь – и седина
Испачкала виски не так обильно.

Слабо стреляться? В пятки, мол, давно ушла душа?
Терпенье, психопаты и кликуши!
Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души.

На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е».
Укоротить поэта! – вывод ясен.
И нож в него – но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен.

Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр!
Томитесь, как наложницы в гареме:
Срок жизни увеличился, и, может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время!

---
*Варианты названий: «К поэтам», «О фатальных датах и цифрах»

 

1971

 

 

Ой, где был я вчера

    
Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей,
Только помню, что стены с обоями.
Помню, Клавка была и подруга при ней,
Целовался на кухне с обоими.

    А наутро я встал,
    Мне давай сообщать:
    Что хозяйку ругал,
    Всех хотел застращать,
    Будто голым скакал,
    Будто песни орал,
    А отец, говорил,
    У меня генерал.

А потом рвал рубаху и бил себя в грудь,
Говорил, будто все меня продали,
И гостям, говорят, не давал продохнуть –
Всё донимал их блатными аккордами.

    А потом кончил пить,
    Потому что устал,
    Начал об пол крушить
    Благородный хрусталь,
    Лил на стены вино,
    А кофейный сервиз,
    Растворивши окно,
    Взял да выбросил вниз.

И никто мне не мог даже слова сказать,
Но потом потихоньку оправились,
Навалились гурьбой, стали руки вязать,
И в конце уже все позабавились.

    Кто плевал мне в  лицо,
    А кто водку лил в рот,
    А какой-то танцор
    Бил ногами в живот,
    Молодая вдова,
    Верность мужу храня,
    (Ведь живём однова)
    Пожалела меня.

И бледнел я на кухне с разбитым лицом,
Сделал вид, что пошёл на попятную –
«Развяжите! – кричал, – …да и дело с концом!» –
Развязали, но вилки попрятали.

    Тут вообще началось –
    Не опишешь в словах,
    И откуда взялось
    Столько силы в руках?
    Я, как раненный зверь,
    Напоследок чудил,
    Выбил окна и дверь,
    И балкон уронил.

Ой, где был я вчера – не найду днём с огнем,
Только помню, что стены с обоями...
И осталось лицо, и побои на нём.
Ну куда теперь выйти с побоями?

    Если правда оно,
    Ну хотя бы на треть,
    Остаётся одно:
    Только лечь, помереть,
    Хорошо, что вдова
    Всё смогла пережить,
    Мол, живём однова –
    И взяла к себе жить.

 

1967

 

Олегу Ефремову

(K 50-летию – 1 октября 1977 года)


Мы из породы битых, но живучих,
Мы помним всё, нам память дорога.
Я говорю как МХАТовский лазутчик,
Заброшенный в Таганку – в тыл врага.

Теперь в обнимку, как боксёры в клинче,
И я, когда-то МХАТовский студент,
Олегу Николаевичу нынче
Докладываю данные развед...

    Что на Таганке той толпа нахальная,
    У кассы давятся – Гоморр, Содом! –
    Цыганки с картами, дорога дальняя,
    И снова строится казённый дом.

При всех делах таганцы с вами схожи,
Хотя, конечно, разницу найдёшь:
Спектаклям МХАТа рукоплещут ложи,
А те, без ложной скромности, без лож.

В свой полувек Олег на век моложе –
Вторая жизнь взамен семи смертей,
Из-за того, что есть в театре ложи,
Ты можешь смело приглашать гостей.

Таганцы ваших авторов хватают
И тоже научились «брать нутром»,
У них гурьбой Булгакова играют,
И Пушкина – опять же впятером.

Шагают роты в выкладке на марше,
Двум ротным – ордена за марш-бросок!
Всего на десять лет Любимов старше,
Плюс «Десять дней...» – но разве это срок?!

    Гадали разное – года в гаданиях:
    Мол, доиграются – и грянет гром.
    К тому ж кирпичики на новых зданиях
    Напоминают всем казенный дом.

В истории искать примеры надо –
Был на Руси такой же человек,
Он щит прибил к воротам Цареграда
И звался тоже, кажется, Олег...

Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа,
Влетел на белом княжеском коне.
Ты сталь сварил, теперь все ждут проката –
И изнутри, конечно, и извне.

На МХАТовскую мельницу налили
Расплав горячий – это удалось.
Чуть было «Чайке» крылья не спалили,
Но, слава богу, славой обошлось.

Во многом совпадают интересы:
В Таганке пьют за старый Новый год,
В обоих коллективах «мерседесы»,
Вот только «Чаек» нам недостаёт.

    А на Таганке – там возня повальная,
    Перед гастролями она бурлит, –
    Им предстоит в Париж дорога дальняя,
    Но «Птица синяя» не предстоит.

Здесь режиссёр в актере умирает,
Но – вот вам парадокс и перегиб:
Абдулов Сева – Севу каждый знает –
В Ефремове чуть было не погиб.

Нет, право, мы похожи, даже в споре,
Живём и против правды не грешим:
Я тоже чуть не умер в режиссёре
И, кстати, с удовольствием большим...

Идут во МХАТ актёры, и едва ли
Затем, что больше платят за труды.
Но дай Бог счастья тем, кто на бульваре,
Где чище стали Чистые пруды!

Тоскуй, Олег, в минуты дорогие
По вечно и доподлинно живым!
Все понимают эту ностальгию
По бывшим современникам твоим.

    Волхвы пророчили концы печальные:
    Мол, змеи в черепе коня живут...
    А мне вот кажется, дороги дальние,
    Глядишь, когда-нибудь и совпадут.

Учёные, конечно, не наврали.
Но ведь страна искусств – страна чудес,
Развитье здесь идёт не по спирали,
A вкривь и вкось, вразрез, наперерез.

Затихла брань, но временны поблажки,
Светла Адмиралтейская игла.
Таганка, МХАТ идут в одной упряжке,
И общая телега тяжела.

Мы – пара тварей с Ноева Ковчега,
Два полушарья мы одной коры.
Не надо в академики Олега!
Бросайте дружно чёрные шары!

И с той поры, как люди слезли с веток,
Сей день – один из главных. Можно встать
И тост поднять за десять пятилеток –
За сто на два, за два по двадцать пять!

 

1977

 

Он не вернулся из боя


Почему всё не так? Вроде всё как всегда:
То же небо – опять голубое,
Тот же лес, тот же воздух и та же вода,
Только он не вернулся из боя.

Мне теперь не понять, кто же прав был из нас
В наших спорах без сна и покоя.
Мне не стало хватать его только сейчас,
Когда он не вернулся из боя.

Он молчал невпопад и не в такт подпевал,
Он всегда говорил про другое,
Он мне спать не давал, он с восходом вставал,
А вчера не вернулся из боя.

То, что пусто теперь, – не про то разговор,
Вдруг заметил я – нас было двое.
Для меня будто ветром задуло костёр,
Когда он не вернулся из боя.

Нынче вырвалась, будто из плена, весна,
По ошибке окликнул его я:
– Друг, оставь покурить! – А в ответ – тишина:
Он вчера не вернулся из боя.

Наши мёртвые нас не оставят в беде,
Наши павшие – как часовые.
Отражается небо в лесу, как в воде,
И деревья стоят голубые.

Нам и места в землянке хватало вполне,
Нам и время текло для обоих.
Всё теперь одному. Только кажется мне,
Это я не вернулся из боя.

 

1969

 

Охота на волков*


Рвусь из сил и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять, как вчера,–
Обложили меня, обложили,
Гонят  весело на номера.

Из-за елей хлопочут двустволки –
Там охотники прячутся в тень.
На снегу кувыркаются волки,
Превратившись в живую мишень.

    Идёт охота на волков, идёт охота!
    На серых хищников – матёрых и щенков.
    Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
    Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Не на равных играют с волками
Егеря, но не дрогнет рука!
Оградив нам свободу флажками,
Бьют уверенно, наверняка.

Волк не может нарушить традиций.
Видно, в детстве, слепые щенки,
Мы, волчата, сосали волчицу
И всосали – «Нельзя за флажки!»

    Идёт охота на волков, идёт охота!
    На серых хищников – матёрых и щенков.
    Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
    Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же – вожак, дай ответ –
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем через запрет?

Волк не должен, не может иначе!
Вот кончается время моё.
Тот, которому я предназначен,
Улыбнулся и поднял ружье.

    Идёт охота на волков, идёт охота!
    На серых хищников – матёрых и щенков.
    Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
    Кровь на снегу и пятна красные флажков.

Я из повиновения вышел
За флажки – жажда жизни сильней!
Только сзади я радостно слышал
Удивлённые крики людей.

Рвусь из сил, изо всех сухожилий,
Но сегодня – не так, как вчера!
Обложили меня, обложили,
Но остались ни с чем егеря!

    Идёт охота на волков, идёт охота!
    На серых хищников – матёрых и щенков.
    Кричат загонщики, и лают псы до рвоты.
    Кровь на снегу и пятна красные флажков.


---
*Написана после появления в советской печати статей с резкой критикой песен Владимира Высоцкого. Окончательный вариант песни был использован в спектакле Театра на Таганке «Берегите ваши лица».

Два комментария автора:
«...Вот ты работаешь, сидишь ночью. Кто-то пошепчет тебе… написал строку… вымучиваешь. Потом песня с тобой – иногда она мучает месяца по два. Когда «Охоту на волков» писал – она меня замучила. Мне ночью снился – один припев. Я не знал, что буду писать. Два месяца звучало только: "Идет охота на волков, идет охота…"»
«...Вот я сажусь за письменный стол с магнитофончиком и гитарой и ищу строчку. Сидишь ночью, работаешь, подманиваешь вдохновение. Кто-то спускается… пошепчет тебе чего-то такое на ухо или напрямую в мозги – записал строчку, вымучиваешь дальше. Творчество – это такая таинственная вещь, что-то вертится где-то там, в подсознании, может быть, это и вызывает разные ассоциации. И если получается удачно, тогда песня попадает к вам сразу в душу и западает в неё.

Потом песня всё время живёт с тобой, не дает тебе покоя, вымучивает тебя, выжимает, как белье, – иногда она мучает тебя месяца по два. Когда я писал "Охоту на волков", мне ночью снился этот припев. Я не знал ещё, что я буду писать, была только строчка "Идёт охота на волков, идёт охота…" Через два месяца – это было в Сибири, в селе Выезжий Лог, мы снимали там картину "Хозяин тайги" – я сидел в пустом доме под гигантской лампочкой, свечей на пятьсот, у какого-то фотографа мы её достали. Золотухин спал выпимши, потому что был праздник. Я сел за белый лист и думаю: что я буду писать? В это время встал Золотухин и сказал мне: "Не сиди под светом, тебя застрелют!" Я спрашиваю: "С чего ты взял, Валерий? " – "Мне Паустовский сказал, что в Лермонтова стрелял пьяный прапорщик", – и уснул.

Я всё понял и потом, на следующий день, спрашиваю: "А почему это вдруг тебе сказал Паустовский?" Он говорит: "Ну, я имел в виду, что "как нам говорил Паустовский". На самом-то деле, я тебе честно признаюсь, мне ребятишки вчера принесли из дворов медовухи, а я им за это разрешил залечь в кювете и на тебя живого смотреть". Вот так, значит, под дулами глаз я и написал эту песню, которая называется "Охота на волков". Вот так проходит работа над песней, и авторской она называется именно потому, что ты всё делаешь сам – от "а" до "зет"».

 

ВВ

 

1968

 

Памятник


Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез, –
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив «Ахиллес».

Не стряхнуть мне гранитного мяса
И не вытащить из постамента
Ахиллесову эту пяту,
И железные рёбра каркаса
Мёртво схвачены слоем цемента, –
Только судороги по хребту.

    Я хвалился косою саженью –
        Нате смерьте! –
    Я не знал, что подвергнусь суженью
        После смерти, –
    Но в обычные рамки я всажен –
        На спор вбили,
    А косую неровную сажень –
        Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи, –
И не знаю, кто их надоумил, –
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мёртвых мертвей, –
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.

    Я при жизни не клал тем, кто хищный,
        В пасти палец,
    Подходившие с меркой обычной –
        Опасались, –
    Но по снятии маски посмертной –
        Тут же в ванной –
    Гробовщик подошёл ко мне с меркой
        Деревянной...

А потом, по прошествии года, –
Как венец моего исправленья –
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье, –
Под моё – с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась –
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет, –
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

    Я немел, в покрывало упрятан, –
        Все там будем! –
    Я орал в то же время кастратом
        В уши людям.
    Саван сдернули – как я обужен, –
        Нате смерьте! –
    Неужели такой я вам нужен
        После смерти?!

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном –
Не пройтись ли, по плитам звеня?-
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.

Накренился я – гол, безобразен, –
Но и падая – вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой, –
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров всё же
Прохрипел я похоже: «Живой!»

    И паденье меня и согнуло,
        И сломало,
    Но торчат мои острые скулы
        Из металла!
    Не сумел я, как было угодно –
        Шито-крыто.
    Я, напротив, – ушёл всенародно
        Из гранита.

 

1973

 

Песенка ни про что, или Что случилось в Африке

 

В жёлтой жаркой Африке,

В центральной ее части,

Как-то вдруг вне графика

Случилося несчастье, –

Слон сказал, не разобрав:

«Видно, быть потопу!..»

В общем, так: один Жираф

Влюбился – в Антилопу!

 

        Тут поднялся галдёж и лай, –

        Только старый Попугай

        Громко крикнул из ветвей:

        «Жираф большой – ему видней!»

 

«Что же, что рога у ней, –

Кричал Жираф любовно, –

Нынче в нашей фауне

Равны все пороговно!

Если вся моя родня

Будет ей не рада –

Не пеняйте на меня, –

Я уйду из стада!»

 

        Тут поднялся галдёж и лай, –

        Только старый Попугай

        Громко крикнул из ветвей:

        «Жираф большой – ему видней!»

 

Папе Антилопьему

Зачем такого сына:

Всё равно – что в лоб ему,

Что по лбу – всё едино!

И Жирафов зять брюзжит:

«Видали остолопа?!»

И ушли к Бизонам жить

С Жирафом Антилопа.

 

        Тут поднялся галдёж и лай, -

        Только старый Попугай

        Громко крикнул из ветвей:

        «Жираф большой – ему видней!»

 

В желтой жаркой Африке

Не видать идиллий –

Льют Жираф с Жирафихой

Слезы крокодильи, –

Только горю не помочь –

Нет теперь закона:

У Жирафов вышла дочь

Замуж – за Бизона!

 

        ...Пусть Жираф был не прав, –

        Но виновен не Жираф,

        А тот, кто крикнул из ветвей:

        «Жираф большой – ему видней!»

 

1968

 

Песенка о переселении душ

 

Кто верит в Магомета, кто – в Аллаха, кто – в Исуса,

Кто ни во что не верит – даже в чёрта назло всем...

Хорошую религию придумали индусы –

Что мы, отдав концы, не умираем насовсем.

 

Стремилась ввысь душа твоя –

Родишься вновь с мечтою,

Но если жил ты как свинья –

Останешься свиньёю.

 

Пусть косо смотрят на тебя – привыкни к укоризне,

Досадно – что ж, родишься вновь на колкости горазд,

И если видел смерть врага ещё при этой жизни –

В другой тебе дарован будет верный зоркий глаз.

 

Живи себе нормальненько –

Есть повод веселиться:

Ведь, может быть, в начальника

Душа твоя вселится.

 

Пускай живёшь ты дворником, родишься вновь – прорабом,

А после из прораба до министра дорастёшь,

Но если туп, как дерево, – родишься баобабом

И будешь баобабом тыщу лет, пока помрёшь.

 

Досадно попугаем жить,

Гадюкой с длинным веком...

Не лучше ли при жизни быть

Приличным человеком?!

 

Да кто есть кто, да кто был кем? – мы никогда не знаем.

С ума сошли генетики от ген и хромосом!

Быть может, тот облезлый кот был раньше негодяем,

А этот милый человек был раньше добрым псом.

 

Я от восторга прыгаю,

Я обхожу искусы –

Удобную религию

Придумали индусы!

 

1969

 

 

Песня Алисы


Я страшно скучаю, я просто без сил.
И мысли приходят – маня, беспокоя, –
Чтоб кто-то куда-то меня пригласил
И там я увидела что-то такое!..

    Но что именно – право, не знаю.
    Все советуют наперебой:
    «Почитай», – я сажусь и читаю,
    «Поиграй», – ну, я с кошкой играю, –
    Всё равно я ужасно скучаю!
    Сэр! Возьмите Алису с собой!

Мне так бы хотелось, хотелось бы мне
Когда-нибудь, как-нибудь выйти из дому –
И вдруг оказаться вверху, в глубине,
Внутри и снаружи, – где всё по-другому!..

    Но что именно – право, не знаю.
    Все советуют наперебой:
    «Почитай», – я сажусь и читаю,
    «Поиграй», – ну, я с кошкой играю, –
    Всё равно я ужасно скучаю!
    Сэр! Возьмите Алису с собой!

Пусть дома поднимется переполох,
И пусть наказанье грозит – я согласна, –
Глаза закрываю, считаю до трёх...
Что будет, что будет! Волнуюсь ужасно!

    Но что именно – право, не знаю.
    Всё смешалось в полуденный зной:
    Почитать? – Я сажусь и играю,
    Поиграть? – Ну, я с кошкой читаю, –
    Всё равно я скучать ужасаю!
    Сэр! Возьмите Алису с собой!

 

Песня Попугая


Послушайте все – ого-го! эге-гей!-
Меня, Попугая – пирата морей!

Родился я в тыща каком-то году
В банано-лиановой чаще.
Мой папа был папа-пугай какаду,
Тогда ещё не говорящий.

Но вскоре покинул я девственный лес,
Взял в плен меня страшный Фернандо Кортес, –
Он начал на бедного папу кричать,
А папа Фернанде не мог отвечать.
    Не мог, не умел отвечать.

И чтоб отомстить – от зари до зари
Твердил я три слова, всего только три.
Упрямо себя заставлял – повтори:
«Карамба!» «Коррида!!» и «Чёрт побери!!!»

Послушайте все – ого-го! эге-гей! –
Рассказ попугая – пирата морей.

Нас шторм на обратной дороге настиг,
Мне было особенно трудно.
Английский фрегат под названием «бриг»
Взял на абордаж наше судно.

Был бой рукопашный три ночи, два дня,
И злые пираты пленили меня.
Так начал я плавать на разных судах,
В районе Экватора, в северных льдах.
    На разных пиратских судах.

Давали мне кофе, какао, еду,
Чтоб я их приветствовал: «Хау ду ю ду!»
Но я повторял от зари до зари:
«Карамба!» «Коррида!» и «Чёрт побери!»

Послушайте все – ого-го! эге-гей! –
Меня, Попугая – пирата морей.

Лет сто я проплавал пиратом, и что ж?
Какой-то матросик пропащий
Продал меня в рабство за ломаный грош,
А я уже был говорящий.

Турецкий паша нож сломал пополам,
Когда я сказал ему: «Паша, салам!»
И просто кондрашка хватила пашу,
Когда он узнал, что ещё я пишу,
    Читаю, пишу и пляшу.

Я Индию видел, Иран и Ирак,
Я – индивидуум, не попка-дурак.
(Так думают только одни дикари.)
Карамба! Коррида! И чёрт побери!

 

1973

 

Песня Чеширского кота


Прошу запомнить многих, кто теперь со мной знаком:
Чеширский Кот – совсем не тот, что чешет языком;
И вовсе не чеширский он от слова «чешуя»,
А просто он – волшебный кот, примерно, как и я.

    Чем шире рот –
    Тем чешире кот,
    Хотя обычные коты имеют древний род,
    Но Чеширский Кот –
    Совсем не тот,
    Его нельзя считать за домашний скот!

Улыбчивы, мурлыбчивы, со многими на ты
И дружески отзывчивы чеширские коты, –
И у других улыбка, но – такая, да не та!..
Ну так чешите за ухом Чеширского Кота!

 

1973

 

Письмо перед боем*


Полчаса до атаки.
Скоро снова под танки,
Снова слышать разрывов концерт.
А бойцу молодому
Передали из дома
Небольшой голубой треугольный конверт.

И как будто не здесь ты,
Если почерк невесты,
Или пишут отец или мать...
Но случилось другое,
Видно, зря перед боем
Поспешили солдату письмо передать.

Там стояло сначала:
«Извини, что молчала.
Ждать устала...». И всё, весь листок.
Только снизу приписка:
«Уезжаю не близко,
Ты ж спокойно воюй и прости, если что!»

Вместе с первым разрывом
Парень крикнул тоскливо:
«Почтальон, что ты мне притащил?
За минуту до смерти
В треугольном конверте
Пулевое ранение я получил!»

Он шагнул из траншеи
С автоматом на шее,
От осколков беречься не стал.
И в бою под Сурою
Он обнялся с землёю,
Только ветер обрывки письма разметал.

 

1967


---
*Написана для фильма «Иван Макарович» (Беларусьфильм, 1968), но в него не вошла. Исполнялась Высоцким на пробе к кинофильму «Вторая попытка Виктора Крохина».

 

Прерванный полёт


Кто-то высмотрел плод, что неспел, неспел,
Потрусили за ствол – он упал, упал...
Вот вам песня о том, кто не спел, не спел,
И что голос имел – не узнал, не узнал.

Может, были с судьбой нелады, нелады,
И со случаем плохи дела, дела,
А тугая струна на лады, на лады
С незаметным изъяном легла.

Он начал робко – с ноты «до»,
Но не допел её не до...
Недозвучал его аккорд, аккорд
И никого не вдохновил...
Собака лаяла, а кот
Мышей ловил...

Смешно! Не правда ли, смешно! Смешно!
А он шутил – недошутил,
Недораспробовал вино
И даже недопригубил.

Он пока лишь затеивал спор, спор
Неуверенно и не спеша,
Словно капельки пота из пор,
Из-под кожи сочилась душа.

Только начал дуэль на ковре,
Еле-еле, едва приступил.
Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре,
И судья ещё счет не открыл.

Он знать хотел всё от и до,
Но не добрался он, не до...
Ни до догадки, ни до дна,
Не докопался до глубин,
И ту, которая одна,
Недолюбил, недолюбил!

Смешно, не правда ли, смешно?
А он спешил – недоспешил.
Осталось недорешено,
Всё то, что он недорешил.

Ни единою буквой не лгу –
Он был чистого слога слуга,
И писал ей стихи на снегу, –
К сожалению, тают снега.

Но тогда ещё был снегопад
И свобода писать на снегу.
И большие снежинки, и град
Он губами хватал на бегу.

Но к ней в серебряном ландо
Он не добрался и не до...
Не добежал, бегун-беглец,
Не долетел, не доскакал,
А звёздный знак его – Телец –
Холодный Млечный Путь лакал.

Смешно, не правда ли, смешно,
Когда секунд недостает, –
Недостающее звено –
И недолёт, недолёт, недолёт...

Смешно, не правда ли? Ну, вот, –
И вам смешно, и даже мне.
Конь на скаку и птица влет, –
По чьей вине, по чьей вине?

 

1973

 

Притча о Правде и Лжи

 

Нежная Правда в красивых одеждах ходила,

Принарядившись для сирых, блаженных, калек, –

Грубая Ложь эту Правду к себе заманила:

Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег.

 

И легковерная Правда спокойно уснула,

Слюни пустила и разулыбалась во сне, –

Грубая Ложь на себя одеяло стянула,

В Правду впилась – и осталась довольна вполне.

 

И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью:

Баба как баба, и что ее ради радеть?! –

Разницы нет никакой между Правдой и Ложью,

Если, конечно, и ту и другую раздеть.

 

Выплела ловко из кос золотистые ленты

И прихватила одежды, примерив на глаз;

Деньги взяла, и часы, и ещё документы, –

Сплюнула, грязно ругнулась – и вон подалась.

 

Только к утру обнаружила Правда пропажу –

И подивилась, себя оглядев делово:

Кто-то уже, раздобыв где-то чёрную сажу,

Вымазал чистую Правду, а так – ничего.

 

Правда смеялась, когда в неё камни бросали:

«Ложь это всё, и на Лжи одеянье моё...»

Двое блаженных калек протокол составляли

И обзывали дурными словами её.

 

Стервой ругали её, и похуже чем стервой,

Мазали глиной, спускали дворового пса...

«Духу чтоб не было, – на километр сто первый

Выселить, выслать за двадцать четыре часа!»

 

Тот протокол заключался обидной тирадой

(Кстати, навесили Правде чужие дела):

Дескать, какая-то мразь называется Правдой,

Ну а сама – пропилась, проспалась догола.

 

Чистая Правда божилась, клялась и рыдала,

Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, –

Грязная Ложь чистокровную лошадь украла –

И ускакала на длинных и тонких ногах.

 

Некий чудак и поныне за Правду воюет, –

Правда, в речах его правды – на ломаный грош:

«Чистая Правда со временем восторжествует, –

Если проделает то же, что явная Ложь!»

 

Часто разлив по сто семьдесят граммов на брата,

Даже не знаешь, куда на ночлег попадёшь.

Могут раздеть, – это чистая правда, ребята, –

Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь.

Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь.

Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь.

 

1977

 

Про Серёжку Фомина

 

Я рос как вся дворовая шпана –

Мы пили водку, пели песни ночью, –

И не любили мы Серёжку Фомина

За то, что он всегда сосредоточен.

 

Сидим раз у Серёжки Фомина –

Мы у него справляли наши встречи, –

И вот о том, что началась война,

Сказал нам Молотов в своей известной речи.

 

В военкомате мне сказали: «Старина,

Тебе броню даёт родной завод «Компрессор»!»

Я отказался, – а Серёжку Фомина

Спасал от армии отец его, профессор.

 

Кровь лью я за тебя, моя страна,

И всё же моё сердце негодует:

Кровь лью я за Серёжку Фомина –

А он сидит и в ус себе не дует!

 

Теперь небось он ходит по кинам –

Там хроника про нас перед сеансом, –

Сюда б сейчас Серёжку Фомина –

Чтоб побыл он на фронте на германском!

 

...Но наконец закончилась война –

С плеч сбросили мы словно тонны груза, –

Встречаю я Серёжку Фомина –

А он Герой Советского Союза...

 

1964

 

 

Райские яблоки


Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, –
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, –
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок,
И ударит душа на ворованных клячах в галоп.
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.

Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплёл.
Седовласый старик слишком долго возился с засовом –
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушёл.

И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва,– нас встречают малиновым звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, –
Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Петр Святой – он апостол, а я – остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок.
Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб.

И погнал я коней прочь от мест этих гнилых и зяблых, –
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Для тебя привезу: ты меня и из рая ждала!

 

1977

 

Расстрел горного эха

 

В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха,

На кручах таких, на какие никто не проник,

Жило-поживало весёлое горное,

                        горное эхо,

Оно отзывалось на крик – человеческий крик.

 

Когда одиночество комом подкатит под горло

И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадёт, –

Крик этот о помощи эхо подхватит,

                        подхватит проворно,

Усилит и бережно в руки своих донесёт.

 

Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья,

Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, –

Пришли умертвить, обеззвучить живое,

                        живое ущелье.

И эхо связали, и в рот ему всунули кляп.

 

Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха.

И эхо топтали, но звука никто не слыхал.

К утру расстреляли притихшее горное,

                        горное эхо –

И брызнули камни – как слёзы – из раненных скал...

 

1974

 

Спасите наши души

 

Уходим под воду

В нейтральной воде.

Мы можем по году

Плевать на погоду, –

А если накроют –

Локаторы взвоют

О нашей беде.

 

        Спасите наши души!

        Мы бредим от удушья.

        Спасите наши души!

                Спешите к нам!

        Услышьте нас на суше –

        Наш SOS все глуше, глуше, –

        И ужас режет души

                 Напополам...

 

И рвутся аорты,

Но наверх – не сметь!

Там слева по борту,

Там справа по борту,

Там прямо по ходу –

Мешает проходу

Рогатая смерть!

 

        Спасите наши души!

        Мы бредим от удушья.

        Спасите наши души!

                Спешите к нам!

        Услышьте нас на суше –

        Наш SOS все глуше, глуше, –

        И ужас режет души

                 Напополам...

 

Но здесь мы – на воле, –

Ведь это наш мир!

Свихнулись мы, что ли, –

Всплывать в минном поле!

«А ну, без истерик!

Мы врежемся в берег», –

Сказал командир.

 

        Спасите наши души!

        Мы бредим от удушья.

        Спасите наши души!

                Спешите к нам!

        Услышьте нас на суше –

        Наш SOS все глуше, глуше, –

        И ужас режет души

                 Напополам...

 

Всплывём на рассвете –

Приказ есть приказ!

Погибнуть во цвете –

Уж лучше при свете!

Наш путь не отмечен...

Нам нечем... Нам нечем!..

Но помните нас!

 

        Спасите наши души!

        Мы бредим от удушья.

        Спасите наши души!

                Спешите к нам!

        Услышьте нас на суше –

        Наш SOS все глуше, глуше, –

        И ужас режет души

                 Напополам...

 

Вот вышли наверх мы.

Но выхода нет!

Вот – полный на верфи!

Натянуты нервы.

Конец всем печалям,

Концам и началам –

Мы рвёмся к причалам

Заместо торпед!

 

        Спасите наши души!

        Мы бредим от удушья.

        Спасите наши души!

                Спешите к нам!

        Услышьте нас на суше –

        Наш SOS все глуше, глуше, –

        И ужас режет души

                 Напополам...

 

        Спасите наши души!

        Спасите наши души...

 

1967

 

Татуировка
(Первая песня Высоцкого)


Не делили мы тебя и не ласкали,
А что любили – так это позади, –
Я ношу в душе твой светлый образ, Валя,
А Лёшка выколол твой образ на груди.
И в этот день, когда прощались на вокзале
Я тебя до гроба помнить обещал, –
Я сказал: «Я не забуду в жизни Вали!»
«А я тем более!» – мне Лёшка отвечал.
И теперь реши, кому из нас с ним хуже,
И кому трудней – попробуй разбери:
У него – твой профиль выколот снаружи,
А у меня душа исколота снутри.
И когда мне так тошно, хоть на плаху, –
Пусть слова мои тебя не оскорбят, –
Я прошу, чтоб Лёша расстегнул рубаху,
И гляжу, гляжу часами на тебя.
Но недавно мой товарищ новый, друг хороший,
Он беду мою искусством поборол.
Он скопировал тебя с груди у Лёши
И на грудь мою твой профиль наколол.
Знаю я, своих друзей чернить не ловко,
Но ты мне ближе и роднее оттого,
Что моя – верней, твоя татуировка
Много лучше и красившее, чем его.

 

1961

 

Товарищи учёные


– Товарищи учёные! Доценты с кандидатами!
Замучились вы с иксами, запутались в нулях!
Сидите, разлагаете молекулы на атомы,
Забыв, что разлагается картофель на полях.

Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь
И корни извлекаете по десять раз на дню.
Ох, вы там добалуетесь! Ох, вы доизвлекаетесь,
Пока сгниет, заплесневет картофель на корню!

        Автобусом до Сходни доезжаем,
        А там – рысцой, и не стонать!
        Небось, картошку все мы уважаем,
        Когда с сольцой её намять!

Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль
С лопатами проявите здесь свой патриотизм.
А то вы всем кагалом там набросились на опухоль,
Собак ножами режете, а это – бандитизм.

Товарищи учёные, кончайте поножовщину.
Бросайте ваши опыты, гидрит и ангидрит!
Садитесь вон в полуторки, валяйте к нам, в Тамбовщину,
А гамма-излучение денёк повременит.

        Автобусом к Тамбову подъезжаем,
        А там – рысцой, и не стонать!
        Небось, картошку все мы уважаем,
        Когда с сольцой её намять!

К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми.
Мы славно здесь разместимся, и скажете потом,
Что бог, мол, с ними, с генами! Бог с ними, с хромосомами!
Мы славно поработали и славно отдохнём.

Товарищи учёные, эйнштейны драгоценные,
Ньютоны ненаглядные, любимые до слёз!
Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные,
Земле – ей всё едино: апатиты и навоз.

        Автобусом до Сходни доезжаем,
        А там – рысцой, и не стонать!
        Небось, картошку все мы уважаем,
        Когда с сольцой её намять!

Так приезжайте, милые, рядами и колоннами.
Хотя вы все там химики и нет на вас креста,
Но вы ж там всё задохнетесь, за синхрофазотронами, –
А здесь места отличные, воздушные места!

Товарищи учёные! Не сумневайтесь, милые:
Коль что у вас не ладится – ну, там, не тот aффект, –
Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами,
Денечек покумекаем – и выправим дефект.

 

1973

 

Чужая колея

 

Сам виноват – и слёзы лью,

                         и охаю,

Попал в чужую колею

                        глубокую.

Я цели намечал свои

                        на выбор сам –

А вот теперь из колеи

                        не выбраться.

 

        Крутые скользкие края

        Имеет эта колея.

 

        Я кляну проложивших её –

        Скоро лопнет терпенье моё –

        И склоняю, как школьник плохой:

        Колею, в колее, с колеёй...

 

Но почему неймётся мне –

                        нахальный я, –

Условья, в общем, в колее

                        нормальные:

Никто не стукнет, не притрёт –

                        не жалуйся, –

Желаешь двигаться вперёд –

                        пожалуйста!

 

        Отказа нет в еде-питье

        В уютной этой колее –

 

        Я живо себя убедил:

        Не один я в неё угодил, –

        Так держать – колесо в колесе! –

        И доеду туда, куда все.

 

Вот кто-то крикнул сам не свой:

                        «А ну, пусти!» –

И начал спорить с колеёй

                        по глупости.

Он в споре сжёг запас до дна

                        тепла души –

И полетели клапана

                        и вкладыши.

 

        Но покорёжил он края –

        И стала шире колея.

 

        Вдруг его обрывается след...

        Чудака оттащили в кювет,

        Чтоб не мог он нам, задним, мешать

        По чужой колее проезжать.

 

Вот и ко мне пришла беда –

                        стартёр заел, –

Теперь уж это не езда,

                        а ёрзанье.

И надо б выйти, подтолкнуть –

                        но прыти нет, –

Авось подъедет кто-нибудь

                        и вытянет.

 

        Напрасно жду подмоги я –

        Чужая это колея.

 

        Расплеваться бы глиной и ржой

        С колеёй этой самой – чужой, –

        Тем, что я её сам углубил,

        Я у задних надежду убил.

 

Прошиб меня холодный пот

                        до косточки,

И я прошёлся чуть вперед

                        по досточке, –

Гляжу – размыли край ручьи

                        весенние,

Там выезд есть из колеи –

                        спасение!

 

        Я грязью из-под шин плюю

        В чужую эту колею.

 

        Эй вы, задние, делай как я!

        Это значит – не надо за мной.

        Колея эта – только моя,

        Выбирайтесь своей колеёй!

 

1972

 

* * *


Этот день будет первым всегда и везде –
Пробил час, долгожданный серебряный час:
Мы ушли по весенней высокой воде,
Обещанием помнить и ждать заручась.

По горячим следам мореходов живых и экранных,
Что пробили нам курс через рифы, туманы и льды,
Мы под парусом белым идём с океаном на равных
Лишь в упряжке ветров – не терзая винтами воды.

    Впереди – чудеса неземные!
    А земле, чтобы ждать веселей,
    Будем честно мы слать позывные –
    Эту вечную дань кораблей.

Говорят, будто парусу реквием спет,
Чёрный бриг за пиратство в музей заточён,
Бросил якорь в историю стройный корвет,
Многотрубные увальни вышли в почёт.

Но весь род моряков – сколько есть – до седьмого колена
Будет помнить о тех, кто ходил на накале страстей.
И текла за бортом добела раскалённая пена,
И щадила судьба непутёвых своих сыновей.

     Впереди – чудеса неземные!
    А земле, чтобы ждать веселей,
    Будем честно мы слать позывные –
    Эту вечную дань кораблей.

Материк безымянный не встретим вдали,
Островам не присвоим названий своих –
Все открытые земли давно нарекли
Именами великих людей и святых.

Расхватали открытья – мы ложных иллюзий не строим, –
Но стекает вода с якорей, как живая вода.
Повезёт – и тогда мы в себе эти земли откроем, –
И на берег сойдём – и останемся там навсегда.

    Не смыкайте же век, рулевые, –
    Вдруг расщедрится серая мгла –
    На «Летучем Голландце» впервые
    Запалят ради нас факела!

    Впереди – чудеса неземные!
    А земле, чтобы ждать веселей,
    Будем честно мы слать позывные –
    Эту вечную дань кораблей.
 

1976

 

 

Юрию Петровичу Любимову

с любовью в 60 его лет от Владимира Высоцкого

 

Ах, как тебе родиться подфартило –

Почти одновременно со страной!

Ты прожил с нею всё, что с нею было.

Скажи ещё спасибо, что живой.

 

В шестнадцать лет читал ты речь Олеши,

Ты в двадцать встретил год тридцать седьмой.

Теперь «иных уж нет, а те – далече»...

Скажи ещё спасибо, что живой!

 

Служил ты под началом полотёра.

Скажи, на сердце руку положив,

Ведь знай Лаврентий Палыч – вот умора! –

Как знаешь ты, остался бы ты жив?

 

А нынче – в драках выдублена шкура,

Протравлена до нервов суетой.

Сказал бы Николай Робертыч: «Юра,

Скажи ещё спасибо, что живой!"

 

Хоть ты дождался первенца не рано,

Но уберёг от раны ножевой.

Твой «Добрый человек из Сезуана»

Живёт ещё. Спасибо, что живой.

 

Зачем гадать цыгану на ладонях,

Он сам хозяин над своей судьбой.

Скачи, цыган, на «Деревянных конях»,

Гони коней! Спасибо, что живой.

 

«Быть или не быть?» мы зря не помарали.

Конечно – быть, но только начеку.

Вы помните: конструкции упали? –

Но живы все, спасибо Дупаку.

 

«Марата» нет – его создатель странен,

За «Турандот» Пекин поднимет вой.

Можайся, брат, – твой «Кузькин» трижды ранен,

И всё-таки спасибо, что живой.

 

Любовь, Надежда, Зина – тоже штучка! –

Вся труппа на подбор, одна к одной!

И мать их – Софья-золотая ручка...

Скажи ещё спасибо, что живой!

 

Одни в машинах, несмотря на цены, –

Им, пьющим, лучше б транспорт гужевой.

Подумаешь, один упал со сцены –

Скажи ещё спасибо, что живой!

 

Не раз, не два грозили снять с работы,

Зажали праздник полувековой...

Тринадцать лет театра, как зачёты –

Один за три. Спасибо, что живой.

 

Что шестьдесят при медицине этой!

Тьфу, тьфу, не сглазить! Даром что седой.

По временам на седину не сетуй,

Скажи ещё спасибо, что живой!

 

Позвал Милан, не опасаясь риска, –

И понеслась! (Живём-то однова!)...

Теперь – Париж, и близко Сан-Франциско,

И даже – при желании – Москва!

 

Париж к Таганке десять лет пристрастен,

Француз театр путает с тюрьмой.

Не огорчайся, что не едет «Мастер», –

Скажи ещё мерси, что он живой!

 

Лиха беда – настырна и глазаста –

Устанет ли кружить над головой?

Тебе когда-то перевалит за сто –

И мы споём: «Спасибо, что живой!»

 

Пей, атаман, – здоровье позволяет,

Пей, куренной, когда-то Кошевой!

Таганское казачество желает

Добра тебе! Спасибо, что живой!

 

1977

 

* * *


Я бодрствую, но вещий сон мне снится.
Пилюли пью – надеюсь, что усну.
Не привыкать глотать мне горькую слюну –
Организации, инстанции и лица
Мне объявили явную войну
За то, что я нарушил тишину,
За то, что я хриплю на всю страну,
Чтоб доказать – я в колесе не спица,
За то, что мне неймётся и не спится,
За то, что в передачах заграница
Передает мою блатную старину,
Считая своим долгом извиниться:
– Мы сами, без согласья...
                                     Ну и ну!
За что ещё? Быть может, за жену –
Что, мол, не мог на нашей подданной жениться?!
Что, мол, упрямо лезу в капстрану
И очень не хочу идти ко дну,
Что песню написал, и не одну,
Про то, как мы когда-то били фрица,
Про рядового, что на дзот валится,
А сам – ни сном ни духом про войну.
Кричат, что я у них украл луну
И что-нибудь ещё украсть не премину.
И небылицу догоняет небылица.
Не спится мне... Ну, как же мне не спиться?!
Нет! Не сопьюсь! Я руку протяну
И завещание крестом перечеркну,
И сам я не забуду осениться,
И песню напишу, и не одну,
И в песне той кого-то прокляну,
Но в пояс не забуду поклониться
Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться!
Пусть чаша горькая – я их не обману.

 

1973

 

* * *

 

Я несла свою Беду

                по весеннему по льду, –

Обломился лёд – душа оборвалася -

Камнем под воду пошла, –

                 а Беда – хоть тяжела,

А за острые края задержалася.

 

И Беда с того вот дня

                ищет по свету меня, –

Слухи ходят – вместе с ней – с Кривотолками.

А что я не умерла –

                знала голая ветла

И ещё – перепела с перепёлками.

 

Кто ж из них сказал ему,

                господину моему, –

Только – выдали меня, проболталися, –

И, от страсти сам не свой,

                 он отправился за мной,

Ну а с ним – Беда с Молвой увязалися.

 

Он настиг меня, догнал –

                обнял, на руки поднял, –

Рядом с ним в седле Беда ухмылялася.

Но остаться он не мог –

                был всего один денёк, –

А Беда – на вечный срок задержалася...

 

1971

 

* * *


Я никогда не верил в миражи,
В грядущий рай не ладил чемодана, –
Учителей сожрало море лжи –
И выплюнуло возле Магадана.

И я не отличался от невежд,
А если отличался – очень мало, –
Занозы не оставил Будапешт,
А Прага сердце мне не разорвала.

А мы шумели в жизни и на сцене:
Мы путаники, мальчики пока, –
Но скоро нас заметят и оценят.
Эй! Против кто?
    Намнём ему бока!

Но мы умели чувствовать опасность
Задолго до начала холодов,
С бесстыдством шлюхи приходила ясность –
И души запирала на засов.

И нас хотя расстрелы не косили,
Но жили мы, поднять не смея глаз, –
Мы тоже дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас.

 

1979 или 1980