Вячеслав
Баширов

#шки

#шки такие разные стишки 

как частушки депрессяшки порошки 

и другие тоже все на шки

2стишки

читаю надписи в клозете

на философском факультете

известны многие примеры

того, как бог спасал от веры

так тяжело найти стараемся

в чём совершенно не нуждаемся

любой судья тому свидетель

сколь беспощадна добродетель

разнузданная честность тож

опасна, как святая ложь

поэтом можешь ты to be

or not to be, ты не груби

сказал мудрец: пройдёт и это

как дух святой из туалета

не ищет подлый раб свобод

но только доброту господ

посмотришь семо и овамо

повсюду трампы да обамы

всю жизнь учись, потом окажется

всё выглядит не так, как кажется

4стишки

хожу позвякивая шпорами

поблескивая эполетами

и ваши споры с разговорами

не интересны мне поэтому

история что девушка такая

доступная любому жениху

которую кто хочет сослагает

склоняет к толкования греху

количество величества 

всё выше и выше

а качество стукачества 

всё гаже и ниже

слышали про стату про кламацию

про паганду и про куратуру

расскажите нам про крастинацию

общей для поднятия культуры

мы на русском на хорошем

граммар наци объясняем

сколько хочем столько ложим

никого не обзываем

оно конечно иногда неплохо бы

заглядывать в словарь да как-то лень

и ясен пень при виде слова о́хабень

придёт на ум детишкам похабень

поэты детки не пророки

но тоже обновляют путь

когда хватает сил с дороги

куда-нибудь не завернуть

а вы из-за парт в бонапарты

заносчивые до поры

заносите грубо на парты

тупые свои топоры

не зад у ней а праздничное шествие

сказал аристофан а мы впоследствие

всё что-то про высокое и низкое

классическое и постмодернистское

Анестезия

Когда безбожно пациента взрезали,

незнамо где была его душа,

потом она, блаженная, нетрезвая,

полуслепая, медленно дыша

в нездешних водах с проблесками, бликами,

с наплывами потусторонней тьмы,

полуспала, и глыбами безликими

со дна всплывали белые сомы,

полуглухая, наполняясь вздохами

протяжными и шёпотом пустот,

ещё почти неслышными всполохами,

ждала, что к изголовью подойдёт

сестра анестезия, дева бледная,

танатоса и гипноса сестра,

и тайною поделится последнею,

куда отсюда и когда пора,

душа ещё спала, и полумёртвая,

звала из полусмерти-полусна,

но возвращалась в тело распростёртое

живая боль, светла и холодна…

Баллада о девах прежних дней

Юрию Ковалю

                                                        
Когда я был совсем молодым,
случалось, стучался в дверь,
и мне отворяла дева одна,
а может, их было две.

Одна была темна, как тоска,
вторая светлее дня,
то не хотела та отпускать,
то к этой тянуло меня.

Ни разу не довелось мне
их увидать вдвоём,
одна была не в своём уме,
другая с детским умом.

Носил пистолет я в кармане брюк,
кнут в рукаве таскал,
то хотел застрелиться вдруг,
то воевать скакал.

Был я для первой опасный зверь,
прячущийся во мгле,
когда уходил от неё, то дверь
взвизгивала в петле.

А для второй суровый герой
с добрым и честным лицом,
дверь за моей прямой спиной
звякала бубенцом.

В то время легко я сходил с ума,
теперь-то не то совсем,
бывало, ходил и в другие дома,
в которых я был никем.

Было это в таком-то году
в славном городе С,
в котором уже никого не найду,
да и не тот интерес.

Милые ведьмы давным-давно
стали каргой одной.
Юные дурни, им всё равно
не столковаться со мной.

Я их на чистую воду всех
выведу,  до одного.
Этот один, и смех и грех,
так и не смог ничего.

Ни застрелиться, ни ускакать,
так оно всё и прошло...
Эх, какая была тоска!
Ах, как было светло!

Баллада о стареющем герое

Мы его обречём на старость,

скажем, Фаустом наречём,

пусть герой чёрт-те что листает

и мечтает о чёрт-те чём,

сей же час ревизор Главпосле,

дух неверия, так сказать,

возникает с проверкой, послан

бухгалтерию увязать.

Дебит-кредит и шито-крыто,

дух сердито пером скрипит,

преступленье века раскрыто,

недостача и дефицит,

нехорошее сальдо-бульдо

между тем, что хотел и смел,

предавался скуке и блуду,

речь лукава, голос несмел.

Оттого что, чёрт его знает,

сколько времени, без затей,

ни черта не писал, черкая,

на полях рисуя чертей,

этой самой ночной порою

на него нападает стих

и является дух герою,

и даёт молодцу под дых.

– Ишь чего захотел, свободы,

одиночество получи,

позапрошлые беды-заботы

перелистывая в ночи,

ты давно растерял беспечно

всё добро своё, зло своё,

время делит на бесконечность

и на ноль умножает всё.

– Недостача, так недостача, –

отвечает герой ему.

Неизвестно кому – удача

не ночует в пустом дому,

но с тех пор, как стены и крышу

жадным временем унесло,

стало видно кругом и слышно,

стало холодно и светло.

Стало вовремя и не поздно,

стало времени до черта,

чтоб на море глядеть и звёзды,

начинать с пустого листа,

приносить чистоте пустыни

аскетические дары,

из абсурдных пятен и линий

созидать и рушить миры.

Или, может быть, с ней, пропавшей

и почти позабытой, он

разговаривает, застрявший

между не настоящих времён:

эти ночи всего лишь вехи

на пути, ты скажи, куда,

не грусти, meine liebe Gretchen,

скоро свидимся никогда.

Баллада о старшем инженере

Был славным малым старший инженер,

любивший анекдот про Эдисона,

простого инженера, не в пример

ему, и старшему и не простому.

В своём бюро не делал ни хрена

продукта этого тогда на славу

произвела могучая страна,

великая огромностью держава.

Не всё в то время делалось тяп-ляп,

и старших инженеров выпускали

с конвейера, пригодными на скрап

и с штримпелями самой хряпной стали.

В любой толпе он был один из них,

стотысячеголовый демон Страций

водил его с поллитрой на троих,

в стадах неисчислимых затеряться.

Не всё вокруг лепилось из соплей,

но если вдруг садились батарейки

и токи вытекали всё слабей,

подруге он звонил на две копейки.

Рассказывал любимый анекдот

и девушка из тонкого металла

так звонко стрекотала, как никто,

она его без смыслов понимала.

Когда проект великий и кривой

обрушился, как водится, нежданно,

и наш герой с чугунной головой

очнулся, как живой, и встал с дивана,

никто иной, как я, его авто-

биограф, видел собственными теле-

локаторами: вот он сел в авто

и в новый мир ещё не в старом теле

смотался, но остался не в себе,

в любую пору разум нам не впору,

кому-то ж надо охранять кб

нии асу главупра минприбора,

которого давно на свете нет,

уже не вспомнить смысла этих букаф,

пора, мой друг, пора вернуть билет

тому, кто смылся тоже, руки в брюках,

ещё одно, последнее моё

сказание, и завершён curricu-

lum vitae, вроде бросил это всё

но вот ещё окурок докури-ка,

скажи, зачем один из самых нас

был самым одинаковым, подруга

не в счёт, была созданием она

сознания другого демиурга

который тоже не был ding än sich

в той местности умом не постигалось

практически ничто от сих до сих

в той бесконечности не простиралось

так и осталось

Баллада о человеке в шляпе

Сидел на скамейке свеже-

выкрашенной растяпа,

кудрявый такой, рыжий,

на голове шляпа.

Сидел он и думу думал

о жизни своей нелепой,

ветер осенний дунул,

и улетел со шляпой.

И тут бедняга как вскочит, 

как побежит за нею,

пропажу догнать хочет,

а ветер дует сильнее.

За ветром он тянет руки,

бежит, как во сне, а может,

бежит он во сне, а ветра 

догнать всё равно не может.

Всю осень бежит и зиму, 

весну пробежал и лето,

и тени бегут за ними 

в разные стороны света.

Слева грозные кручи,

справа клочья тумана,

и чёрные злые тучи

несутся в разные страны.

Воют снежные волки,

ярятся морские кони,

стервятники на утёсах

ждут исхода погони.

Ползут из расщелин змеи,

драконы и василиски... 

Быстрее бежит, быстрее,

и вот уже близко, близко,

Но что? он помнит не чётко,

как-то не крепко помнит,

зачем он бежит, загадка,

куда его ветер гонит?

И вот он, пальцы топыря,

будто пряжу мотая,

будто чёрные дыры

в сознанье своём латая,

Сидит, загибает пальцы,

будто что-то считая,

и по щеке страдальца

сползает слеза скупая,

Сидит и думает крепко 

о всякой разной петрушке,

и ветер ерошит редкий 

пушок у него на макушке...

Был он художник средний,

то есть, не самый первый,

и не самый последний,

бледный такой, нервный.

След свой оставил всё же

на свете и он, понеже

свет любовался свежей

краской спины пониже.

Баллада о чудаке и рыбке

Вот сидит он, швыряет гальку

в неспокойное море это:

ёлки-палки, воды-то сколько,

ни конца и ни края нету!

Что-то дурня томит и гложет,

ни влюбиться, ни утопиться,

вообще ничего не может,

разве только пойти напиться.

Вот на волны глядит со страхом:

просто жуткое дело, братцы!

Был бы он хоть каким-то Бахом,

может, фугу бы на фиг сбацал.

Погружается он в пучину

мировой тоски и печали,

одолели его кручины,

тошнотворные укачали.

Был бы он, например, Петраркой  

или, наоборот, Роденом,

то сонет бы вдруг намаракал,

занялся бы ваяльным делом.

А кругом красота и пальмы,

да и девушки очень даже...

Прямо скажем, никто печально

не скучает в тоске на пляже.

Был бы олух Эйнштейном, скажем,

он открыл бы пару теорий,

а герою баллады нашей,

что ж, залиться портвейном с горя?

Кто бы ни был за жабры схвачен,

разве даром он их топорщил?

А ведь всё могло быть иначе,

как, возможно, и было, впрочем.

Вот, допустим, случилось чудо,

золотая рыбка дорада

говорит ему: дело худо,

может, чуда тебе и надо?

Погляди, вот лежит Марина,

в ней найди глубину и тайну.

В жизни все дары беспричинны,

незаслуженны и случайны.

Да займись ты хоть чем, зануда,

хоть любовным с красоткой блудом,

там, глядишь, повезёт, наяда

разрешится нежданным чудом.

Ведь не зря же природой-мамкой

одарён и любой и каждый

этой вот половой обманкой

где-то рядом с духовной жаждой.

Вот сидит он и поминутно

в сине море швыряет гальку.

И не жалко минуты чудной,

и чудно, что ничуть не жалко.

Что поделаешь, та же скука

чудака обуяла вскоре.

Нет, не созданы друг для друга

добрый малый и злое море.

Вот он в воду заходит робко,

вот он плещется там, где мелко...

Ах ты рыбка, чёртова рыбка,

от тебя никакого толка!

Баллада патетическая

Жених похож на потного жука,

(потеют ли жуки на самом деле,

кто знает?) под хитином пиджака

у мужика томленье духа в теле,

всей головою в плечи погружён,

топорща усики, сжимая жвалы,

он бабочкой-невестой раздражён,

до свадьбы, глядь какая, не давала,

закован в жестокрылую броню,

в блистающие латы и закрылки,

он вегетарианское меню

с тоской гоняет по тарелке вилкой,

гудящий насекомый рой вокруг

усердно догрызает постный ужин,

жуют и пьют, он понимает вдруг,

что никому и нахрен здесь не нужен,

добропорядочным заражено 

тут всё насквозь третьеразрядным адом,

сквозь брызги стёкол в тёмное окно

он вылетает разрывным снарядом,

из тесноты, тепла и света, прочь

в зияющее чернотою небо,

фасеточными пикселями ночь

глядит жестоко, дико и свирепо,

сверкают молнии, грохочет гром,

взрываются петарды и фугасы,

летит, летит, сияя серебром

и золотом своей стальной кирасы,

пылающие крылья распростёр,

как будто мирозданье измеряет

(соната № 8, до минор,

в той части, где аллегро замирает).

Белые ночи

В такую ночь, слегка поддатый,

ни перед кем не виноватый,

поскольку завтра выходной,

по улице Карл-Юханс-гате,

бредёшь в пивную из пивной.

Светло, как днём, народ гуляет,

всю ночь из бара в бар петляет,

в такую ночь нельзя не пить,

себе сверх меры позволяя

дневные трезвости забыть.

Есть в белой ночи что-то злое,

мучительное и больное,

такое, что не пить нельзя,

больное, лживое, дурное,

так всё бессмысленно и зря.

Она сказала: ненавижу...

а ты глумливо и бесстыже,

как тот влюблённый лейтенант,

захохотал... сказала: ты же

ничтожество, комедиант...

Сказала: больше не заплачу,

ты ненормальный, ты пропащий,

тебе уже нельзя помочь...

каким чужим, ненастоящим

всё кажется в такую ночь.

Нет одиночества жесточе,

чем белой ночью, белой ночью,

такой весёленький куплет,

идёшь, и сам себе бормочешь,

и очень хорошо, что нет.

И хорошо, что эти ночи

не дольше сна, любви короче,

они безумию сродни,

проснуться хочется, нет мочи,

в такие дни, в такие дни.

Всю ночь плутаешь, как бездомный,

но этот тёмный бред бездонный,

и эта под лопаткой боль,

и этот свет потусторонний

перешибают алкоголь.

La bella notte, bella notte,

на улице, в честь Бернадота

зачем-то названной, гудёж

весёлых, пьяных идиотов,

чего орут, не разберёшь.

* * *

В соразмерности моря и одиночества околачиваясь

бродит туда-обратно вечерний дозор

волны подлизываются ласковые вкрадчивые

бормочут бессмысленный ускользающий вздор

женский лепет что-то пустое нежное

успокаивающее бездумное перед сном

море тёплое волнение безмятежное

всё стирается откладывается на потом

начинается что-то ничего не заканчивается

бестолковое качается туда-сюда

разрушая гармонию огромное грузно закатывается

слишком быстро багровое чересчур навсегда.

* * *

Великий Рим, ты будешь осуждён

не тем, кого ты на забвенье судишь,

не варваром ты будешь побеждён,

но сам своё величие забудешь,

и станешь духом и обличьем – он.

Надменный старец, ты унижен будешь,

и пролежишь забвенный до времён,

когда твой труп разбудят, а покуда ж

без удержу, до судорог живи,

и обладая миром без любви,

ему вливая в кровь своё наследство,

останешься ты вирусом в крови,

являя рецидивы декадентства,

в которые впадает мир, как в детство.

* * *

Весенний, безмятежный, тёплый день,

щебечут птицы, женщины и дети,

играет музыка, цветёт сирень,

и девушки по-летнему раздеты.

Прелестный день. Прохожий старичок

плетётся с целью оседлать скамейку.

Опрятный тихий местный дурачок

судьбу предсказывает за копейку:

«Беда-беда, она идёт-идёт,

чума-чума, она стучится в стену...»

Прохожий матерится. Идиот

бубнит своё, с губ вытирая пену:

«Беда-беда, земля дрожит-дрожит,

стучится в двери всадник бледный-бледный…»

Облезлый пёс, что рядом с ним лежит,

внимательно выслушивает бредни.

Ни облачка над ними в синеве,

покойно и светло под небесами.

Бездомный старый пёс лежит в траве,

глядит на мир печальными глазами.

Ворота замкнуты, крепка стена.

Всё хорошо. Безоблачно и ясно.

Чума вокруг, а в городе весна,

цветёт сирень, и девушки прекрасны.

Весна, я с улицы

Опять цитата из Саврасова,

объявлена премьера дня, 

где ни трагедии, ни фарса, 

где что ни шаг, то западня,

где звонко гнёздоустроители

передо мною мечут бисер,

где чувствую себя ценителем, 

скучающим на бенефисе,

где липы наготой рисуются,

и небо в ситцевом исподе,

где не артист, а просто с улицы,

я тоже занят в эпизоде.

* * *

Вздрогнет поезд от лязга, вдруг

друг за другом вагоны дёрнутся,

и упруго прокатится стук,

и колёса со скрежетом стронутся,

и медлительно тяжело

вдоль перрона вагоны, вагонные

освещённые окна, стекло,

и за ним твоя заоконная,

так близка, но всё резче, злей

спотыкливые пульсы разлуки,

только руку протянешь к ней,

и глаза её близорукие,

улетают, и тает свет

хвостовых фонарей, и стуки

затихают на стыках, звуки

умирают, и тает свет...

Виски блюз

Дурная девка и дрянное виски

губят меня бездушно

без этой девки и с этим виски

ночью мне будет тошно

весь день для них я спину ломаю

жду не дождусь ночи

если б не спутался с ней дурною

было бы все иначе

я б на конвейере не ишачил

чтоб купить её ласки

дурною девкой себя не мучил

не пил бы дрянного виски

целый день притворяюсь ловко

что не мёртвый с похмелья

дрянное виски и дурная девка

всё что в жизни имею.

* * *

Влетевшая в глухо дичающий дух

жестокая муха измучила слух

жужжит от виска пролетая к виску

а задушенном болью дремучем мозгу

над морем кружит и тупой колотьбой

о воду винтом нагнетает прибой

в приливы-отливы багровой тоски

набрякшими пульсами бьются жуки

гудят над горами и сходят гремя

шарами лавины как сходят с ума

ключами бренча от зловонной дыры

в которую с визгом несутся миры

и валится всё в пустоту в черноту

в кружащуюся без конца тошноту

и есть ли хоть кто-нибудь в черной дыре

чтоб вырыл тоннель как червяк в кожуре

и выпустил тварь начиненную болью

на дикую злую лазурную волю.

* * *

Внезапно проснувшись, как жутко

малютка в ночи одинок,

он вечность включил на минутку,

беспечно разжал кулачок,

ключи в пустоту провалились,

и время с цепи сорвалось,

на миг в темноте проявилось

устройство огромных колёс,

летящих без цели и смысла,

в сплетеньях бесчисленных сил,

и всё завертелось от мысли,

что это он сам натворил,

увиделось вспышкой мгновенной,

где было начало концом,

что некому в целой Вселенной

в колени уткнуться лицом,

и маленький бог испугался,

слеза пролилась в небеса,

звезда сорвалась и погасла,

когда он зажмурил глаза...

Всё пропало, а я остался

Ну кому я нужен на родине ё-мобиля

да и где вообще да нигде ё-моё

даже её самоё уже почти отменили

то есть буквицу эту а я так любил её

и другие разные ижицу там с фитою

и всякое важное в обиходе для

связи слов в предложении всё святое

как неопределённый этот артикль bля

телеграф и маршрут 2-го трамвая

отрывной календарь и прочая лабуда

всё пропало а я остался листки отрываю

и отправляю чёрт его знает куда

может там на другой планете более круглой

или в гугле ихнем умножающем забытьё

снова встречусь с пропащей моею смуглой

леди куплетов где же ты всё моё

ты б ответила если бы не пропала

в невозвратные улетая края

всё пропало мой милый

всё-всё пропало

оставайся мой милый

не твоя

Входит жених, подобный Арею

Выше знамёна товарищи мы же

в крепость войдём не одни

честная девушка в поисках мужа

ходит кругами на дне

Дайте нам дайте чистой и крепкой

спирит наш крепок и чист

входит жених с фиолетовой рыбкой

видит приветственный жест

Что вы нам дуете в красные уши

страстью своей половой

женщина в возрасте сорок и выше

хочет красивых любвей

Ну и козлы всё вокруг обосрали

сила нечистая сгинь

юноша бледный ещё недозрелый

смотрит глазами в огонь

Граждане судьи надо быть проще

не отступая от книг

старый мудак в переваренной пище

ищет утерянный знак

Зря вы там шарите в душах прохвосты

в самых глубинах ища

розовых губ распустёха невеста

не распускает ещё

* * *
 

Вы себе играйте, дети,

в этот радостный денёк,

ради бога, не глядите

вы на дядю: как пенёк,

он торчит в красивом сквере,

он сидит в своем пальто,

на душе у дяди скверно,

он не верит ни во что.

С точки зренья медицины,

состоянье у него

таково: он сгорбил спину

и не хочет ничего,

он сидит, в пространство глядя,

бородёнку теребя,

никого не любит дядя,

даже самого себя.

На него глядит мальчонка,

держит в ручке поводок,

и глядит на лягушонка

с удивлением щенок,

лягушонок, улыбаясь,

тоже смотрит на щенка,

смотрит статуя слепая,

как клубятся облака,

смотрит куст зеленоокий

в синеокий водоём,

смотрит камень одинокий

на многооконный дом…

Потому что всё открыто

в этом мире взглядам всем,

только, дети, не смотрите,

как большие смотрят в темь,

не глядите, не учитесь

вглубь себя глядеть, скорбя,

вы туда не торопитесь,

где найдете не себя,

а какого-нибудь дядю,

у которого глаза

ничего не видят рядом,

а заглядывают за...

* * *

Выше знамена товарищи мы же

в крепость войдём не одни

честная девушка в поисках мужа

ходит кругами на дне

дайте нам дайте чистой и крепкой

спирит наш крепок и чист

входит жених с фиолетовой рыбкой

видит приветственный жест

что вы нам дуете в красные уши

страстью своей половой

женщина в возрасте сорок и выше

хочет красивых любвей

ну и козлы всё вокруг обосрали

сила нечистая сгинь

юноша бледный ещё недозрелый

смотрит глазами в огонь

граждане судьи надо быть проще

не отступая от книг

старый мудак в переваренной пище

ищет утерянный знак

зря вы там шарите в душах прохвосты

в самых глубинах ища

розовых губ распустеха невеста

не рапускает ещё.

* * *

Голову на холоде

ржавью обожгло

дуб роняет жёлуди

всё давно прошло

стуками нежданными

жестяной тоски

краденые жадные

поздние деньки

не осталось времени

выстоять светло

для чего неверное

позднее тепло

ржавчиной кровавою

сухо догореть

сучьями корявыми

на ветру чернеть

каплями тяжёлыми

время утекло

дуб роняет жёлуди

скупо тяжело

* * *

Делаем вид, господа пассажиры, изображаем,

будто бы не понимаем, что наш капитан невменяем,

не соображаем, что старое наше корыто

обречено, застраховано, списано, шито-крыто,

будто бы нам невдомёк, господа пассажиры,

что не господа мы, а вольноотпущенники, с жиру

сбесившиеся, отчего так резко хохочем,

сбившиеся в кучу, по палубе резво топочем,

то устремляемся  к левому борту скопом,

то бросаемся к правому бодрым галопом,

ветер раскачивает в небе рваные тучи,

вечер заканчивается, волны всё шибче и круче,

ржавый корабль раздирается дрожью и зудом,

ночь проливается вязким, липким мазутом,

небо раздраивается, раскалывается свод небесный,

валится на бок судно, проваливается в бездну,

всё ещё образуется, выправится, не так уж всё и паршиво,

делаем вид, господа пассажиры, что мы ещё живы.

депрессяшки

осень наступила

умерли цветы

подожди немного

расцветёшь и ты

дорогие власти

тяжело сопя

не стоят на месте

ходят под себя

принимая ванну

фен туда не суй

не рекомендует

этого феншуй

маета повсюду 

в марте разлита

а давай кастрируем

нашего кота

на какой то мойке

сфоткали меня

и на фоне жопы

медного коня

где я только не был

взять хотя б непал

не был и не буду

чо там не видал

улетел из дома 

журавлей косяк

виноватый в этом

не дверной косяк

в нашей пиццерии

винегрета нет

впрочем подождите

спрячьте пистолет

я в борделе даже 

не был в париже́

как то неудобно

в нашем неглаже

милая сторонка

ты чудес полна

говорю я звонко

наступая на

* * *

Детки советские кильки томатные

в божьей черпалке волнуются мелко

где наши тусклые тютельки медные

ты не в себе моя бедная милка

петелька в петельку тля незаметная

пьёт из гляделок стеклянную жилку

вытри мой старенький капельку мутную

разве кому-нибудь маленьких жалко.

Выйдешь как водится на море зимнее

видишь какое до камушков падкое

что понимает оно средиземное

дура такая огромная жуткая

был бы я русский писатель с безумною

страстью писал бы «Роман с идиоткою».

* * *

Днём всё в порядке с тупой головою

в ней что-то бормочет

тикает медленно тихое

капает тёплое скудно

день это место присутственное

где скучает Психея

старая нежная блядь

пережившая страсти и климакс

это беспамятство, где       

нечему больше болеть.

Ночью душа как бревно

в ледяном океане дрейфует

ночь тяжела и огромна

тоска называется память

это бессонница трезвая девка

холодная сука

если такую подцепишь на час

до утра не прогонишь

ночь без надежды, ещё

ты не подохла душа.

Добро должно быть с тумаками

Добро должно быть с казаками,

с хоругвями и образами,

с нагайками и тесаками,

чтобы с оттяжкой и сплеча,

с улыбкой жлобьей исподлобья,

с повадкой доброй, наподобье

очковой кобры, не по злобе

целующей, а сгоряча.

Добро должно быть с башмаками,

с подкованными каблуками,

с носками крепкими, как камень,

чтобы любая тварь могла

понять: добро, оно такое,

одной ногой оно благое,

другой ногой оно другое,

неотличимое от зла.

* * *

Дождь мелочный томительный вседневный

не просто дождь а холодно и скучно

и днём темно и ночью беспросветно

не просто спать охота просыпаться

не хочется и ничего не нужно

когда нет бога кроме бога

сновидений.

Там дождь идёт а здесь цветёт пустыня

там тишина не укрепляет душу

здесь пустота не собирает мысли

и я один и ты и бога нету

давай совместно предадимся

солипсизму.

Дракон и рыцарь

Разбуженный внезапно диким,

звериным или птичьим криком,

в поту проснулся и в тоске,

в чужом дому, в чужой постели,

в каком-то незнакомом теле

с татуировкой на руке.

Не может быть, – подумал тупо, –

всё это было б слишком глупо,

когда бы не было во сне.

Моргнул.. Всё там же, на запястье:

змея, копьё в змеиной пасти,

железный всадник на коне...

Он вытер пот, подняв забрало,

в другой руке копьё дрожало,

огнём, крылатая змея,

дыша, вилась и билась в корчах,

дымясь от боли, в дымных клочьях,

стальными кольцами звеня...

Он вздрогнул, оттого что резко

в окне метнулась занавеска,

как полумесяц, ятаган

сверкнул, и потемнело разом,

и в комнату миндальным газом

вполз усыпляющий туман...

Крылатый змей, от боли воя,

летит, мотая головою,

к своей Зилантовой горе,

а там, как водится, томится

красавица в сырой темнице,

в пещере, в адовой дыре…

Моргнул опять... дракон и рыцарь

лежат в крови, ручей струится,

сквозь обагрённую траву...

Подумал: вот какие страсти,

часы сверкнули на запястье,

ну, слава богу, наяву!

Ему купила их подруга,

когда одна вернулась с юга:

– Как долетела? – На метле...

С ней было весело и страшно,

с такой безумной, бесшабашной:

– Как муж? – Надеюсь, что в петле…

Она была такой горячей,

однажды, ключ забыв от дачи,

недолго думая, стекло,

бутылкой коньяка разбила:

– Какой же ты холодный, милый,

не бойся, у меня тепло…

Конь ускакал, очнулся спящий,

над ним кружит шалман галдящий

голодных падальщиц-ворон,

он оглянулся – за спиною

стоит туман сплошной стеною,

моргнул – уже со всех сторон...

Лежит, в стальную боль закован,

бежит по жилам известковым

сорокаградусная ртуть...

И белый пёс, и чёрный ворон

стоят в ногах его, и свора

теней... И наползает жуть...

Огромный конский глаз косящий  

следил из темной звёздной чащи,

как, освещённая луной,

повелевала и на милость

сдавалась, сладкой  болью снилась,

светилась наготой ночной...

Казалось, всё, чего касалась,

чудесным образом менялось,

как бы туманилось слегка,

теряло тень, порой казалось,

она с нечистой силой зналась…

А без неё была тоска...

Казнимый пыткою бессудной,

воды он просит у безумной

антисептической сестры,

в себя приходит на мгновенье,

в тысячеградусной геенне

горят и кружатся миры…

Из тьмы погибельной внезапно

доносится миндальный запах

духов знакомых, сквозь огонь

он видит силуэт дрожащий

и чувствует на лбу горящем

её прохладную ладонь.

Нахлынула и отступила

вода, и то, что скрыто было,

вся неприглядность и разор,

которые сквозь морок снятся,

внезапно обнажились…

– Снято, –

сказал за кадром режиссёр.

Другое

* * *

Когда завлаба и отца семейства

бутылкой треснули по кочану,

он стал терять свои простые свойства,

понятные другим и самому

ему, впадая в умственное буйство,

во всякое зачем и почему,

в чудачество какое-то, геройство,

во тьму страстей, терзаний кутерьму,

в самоубийственное беспокойство

о том, чего и не понять ему.

* * *

Земную жизнь пройдя до половины,

из сумрачного леса выходя,

он оказался посреди пустыни,

цветущей после зимнего дождя,

где радуга от края и до края

стояла и, мгновенье погодя,

вдруг понял, что дарована вторая

попытка, для которой возрождён

среди забытого земного рая,

светло сияющего с трёх сторон.

* * *

Скажи, зачем, когда приходят сроки,

обдумать смыслы боли и тоски,

впадаешь с шумом, как река в пороги,

в смешные монологи-пустяки,

как будто отвечая никому-то,

но сделай милость, не пиши стишки,

когда рекою, как тревога, мутной

в груди кипит дешёвое бурдо,

и вместо мысли несиюминутной

бормочешь несмешное чёрт-те что.

* * *

Сияло будущее с трёх сторон,

а за спиной туманная завеса

перетекала в неизбывный сон,

где вялые от недосыпа бесы

уныло водят хоровод теней,

где не найти из сумрачного леса

пути среди корявых сучьев, пней,

где бледные болотные растенья

сплетаются в клубок безглазых змей,

кишмя кишат и копошатся тени.

* * *

Ни завтра, ни нарочно, ни случайно,

хоть прыгай в воду, хоть на стену лезь,

останется бессмыслица и тайна

о том, что нам не встретиться ни днесь,

ни после дождичка, ни по субботам,

как говорил поэт, жисть это жесть,

рассказанная злобным идиотом,

ты где-то там, а я нигде-то здесь,

не разгадать таинственное: что там,

не прочитать загадочную весть.

* * *

Бесформенные серые виденья

колеблются в тумане, пелена

окутывает сумерки, забвенье,

сгущается, плывут обрывки сна,

где призраки роятся, звон и скрежет

железа о железо, взбугрена

трясина, по которой скачет нежить,

крошась в труху и рассыпаясь в прах,

сквозь сомкнутые веки утро брезжит,

глаза открыть мешает тёмный страх.

Жара у моря

Жара у моря градусов под сорок
стояла, и стоял на берегу
пивной ларёк, уже давно за сорок,
я всё еще зачем-то берегу
в душе воспоминание о том,
как две стихии слизывали пену
прохладную проворным язычком,
и были обе необыкновенны.

Одна из них, как томная матрона,
пресыщенная, но еще в соку,
разгорячённых принимала в лоно,
всех раскоряченных на берегу,
и слиться с нею мне хотелось тоже,
с утра я утешения искал,
но пиво было все-таки дороже,
поэтому за пивом и стоял.

Другая, там ещё была другая,
кудрява, как барашек и глупа,
на парапете ножками болтая,
ладошкой утирая пот со лба,
сидела с кружкой пива тяжеленной,
и мне казалась столь же вожделенной,
как пиво, за которым я стоял
минут пятнадцать в очереди плотной.

Зачем стоял я, раздражённый, потный,
когда мне взгляд прелестницы сиял,
зачем она свои девчачьи глазки
мне строила, русалочкой смеясь,
зачем сандалий греческих завязки
ползли по ножкам бронзовым, змеясь,
зачем на ней была такой короткой
туника на бретельках, вот вопрос.

Я на неё глядел прямой наводкой,
и молод был, как молодой матрос,
тогда я был практически невинный,
и слишком близко к сердцу принимал
тот факт, что тряпочка была недлинной,
но как-то невменяемо внимал,
как студень, что-то стыдное лежало
в душе моей суровой, и дрожало.

Меня знобило, было между нами
всего-то ничего, но сделать шаг
гудящими, как пароход, ногами
казалось невозможным, ну никак,
в том полуобморочном состояньи,
казалось между нами расстоянье,
как между теплоходами в порту,
стоящими почти что друг на друге.

Служила на одном из них в обслуге,
подумал почему-то я, в поту,  
со свежефиолетовым фингалом,
я выглядел, наверно, славным малым,
симпатии внушающим таким
девицам простодушным, круглолицым,
взывающим своим коротким ситцем
к таким же чувствам милым и простым.

Но было слишком жарко, и похмелье
меня впервые колотило так,
какого омерзительного зелья
вчера я нахлебался, как дурак,
с такою швалью выпил столько дряни
и подцепил в портовом ресторане
такую, что хотелось от стыда
бежать с утра неведомо куда.

И я бежал, как сукин сын побитый,
куда глаза глядят, поджавши хвост,
пока не встретил очереди хвост,
и стал, как скот несытый у корыта,
из коего ещё другие псы
лакают, вот тогда-то мизантропом
я стал, и всех возненавидел скопом,
минуты проползали как часы.

Вот только море в это время суток
и дурочка мне утешали взгляд,
в то время, как по-рубенсовски жуток
и тесен, как мясной колбасный ряд,
был берег, освежёванные туши
теснили душу тёплой тошнотой,
и я отвел глаза от грязной суши
к стихии восхитительно пустой.

К моей другой, которую наполнил
всем совершенством глупости моей,
она была гречанкою, верней
обычной нереидой, так запомнил,
а мог бы проводить ее домой,
пока глаза я отводил стыдливо,
она ушла с плечистым и плешивым,
а пиво кончилось передо мной.
 
Я сел на поезд и поехал дальше,
на полке боковой трясти бока,
однажды море повидал, но даже
не искупался, не попил пивка,
под стук колес и туалетной двери
вагон храпел, гундосил, голосил,
а я мои прекрасные потери
в свою Гиперборею увозил.

* * *
 

С. М.

Засыпай, ни о чём не думай,

ни похмелья не будет, ни

боли в сердце, проснешься юный

на холодной заре, усни,

ты не будешь больным и старым,

не вернёшься в привычный ад,

белокрылые санитары

унесут тебя в светлый сад,

где поют на деревьях птицы

и звенит по камням ручей,

где никто никому не снится,

всех простил, навсегда ничей,

небо синее безмятежно,

облака уплывают вдаль,

беспечально и безнадежно,

никому никого не жаль.

Из Архилоха

Наказала мстительная богиня 

старого одинокого кентавра

за то, что был и силён, и горд, 

не приносил ей жертв.

К амазонке юной страстью воспылав,

он за ней в погоню скачет, хвост задрав.

Дева на кобыле мчится от него,

ужас ей внушило злое божество.

Скачут что есть мочи по степи они,

пролетают ночи, пролетают дни.

Страсть неутолима, рок неумолим,

наконец богиня сжалилась над ним.

Амазонки милой след простыл навек,

овладел кобылой получеловек. 

Будто сивый мерин, врал, что сильным был,

сам себе неверен, гордость позабыл.

Гнев и милость богов 

равно жестоки. Как дети,

они сострадать не умеют. 

Только смеются над смертными.

Из Катулла

Если б Фурий сказал мне в позапрошлый 

Jovi dies, что состоянье мозга

моего тревожит друзей, наверно,

завелась там белая мышь, я этой

мысли бы посвятил Veneris dies,

и конечно, понял бы, это вовсе

не какая-то мышка, что за глупость, 

это серая крыса, с ней придётся

уживаться как-то, надо сначала

изучить повадки её, ухватки,

но мои привычки не таковые,

чтобы скучным чем-нибудь заниматься,

да к тому же крыса бы оказалась

не такой уж серой и крысоватой, 

так что будем, радость моя, Лусинда,

заниматься чем-то весьма приятным,

а когда устанем, поспим немного,

и опять займёмся этим же самым,

будем пить альбанское vinum album,

есть морских ежей и филе мурены,

ради этих трудов, клянусь, заброшу

все фалековы гендекасиллабы.

Из Нашебродского

Входит солнце и выходит, как заметил бы Кохелет.

Председатель населенья, предсказатель непогоды

в нашем буйном отделенье говорит, что всех похерят,

что походу у природы есть негодные отходы.

Не вернётся наше солнце, закатилося колечко,

на рассвете не плеснётся, утонуло в Чёрной речке.

Не пускали за рубеж,

вот и вышел на манеж.

«Так и жил, шары катая».

«Тоже маде из Китая».

«Не успел почистить чакры».

«Осторожно, двери закры…»

Входит гений в телогрейке, весь в тоске необъяснимой,

говорит судьбе-индейке, мол, тетеря ты чужая!

Что за странная идейка в комнатёнке нелюдимой 

куковать, ошибок трудных втихаря не совершая! 

Добежал сперматозоид до своей заветной цели,

вот и вышел гуманоид, посетитель Куршевеля.

Вот и вышел гражданин, 

тот, что выжил, он один.

«Фаберже у них в мошонке».

«Тоже метит в Евтушёнки».

«Между прочим, все мы прочим 

в гении кого захочем».

Входит пафосный в таксидо, говорит: я самый важный,

достаёт своих соседей, хочет показать либидо. 

Он местами невеликий, но мечтами авантажный,

говорит России дикой, непривитой от ковида:

надо спрос ажиотажный создавать при дефиците!

И грозит Европе влажной лейкоцит на лейкоците.

Надевает вся страна

ордена Бородина.

«В битве победим по новой!»

«Не забудь о Куликовой!»

«Да за Калку, за Непрядву

я бы Галке вдул взаправду!»

Входит рифма на Европу, опа-опа, два притопа.

Выражались обе дамы иногда довольно грубо.

Говорили «Blut und Boden» или на фашистском «Blubo»,

в переводе «кровь и почва» или сокращённо «кропо».

Вот житуха-развалюха, то мокруха, то разруха.

В этой хтони все потонем, выплывут титаны духа.

С белой фенечкой матрос,

у него стоит вопрос.

«Ты по нации кто будешь?

Если да, то сумму ссудишь».

«Есть у нас такой обычай,

по плечу трепать чавычу».

Входят мысли, содержанки форм, бессмысленных, как рифмы,

и уходят в несознанку: «нам не надо этих цорес!»

Сколько их, куда их гонят, на Лубянку, в харю Кришну?

Спозаранку цицеронясь, не «о tempora, o mores» 

говоря, а «на раёне завсегда такие ндравы!»

Браво, браво, очень здраво, как инструкция минздрава!

Вышел как бы каламбур.

Вместо музыки сумбур.

«Каламбуры колумабара».

«Мемуары Муаммара».

«Век любой смешон и жуток».

«Не раскрылась пара шюток».

Входит выход из кошмара, дует в щели ужас древний.

Все слова вокабуляра: лотерея, камарилья

Лорелея, Гонерилья, поскакали всей деревней

логорея, гонорея, гамадрилья эскадрилья...

Буду спрашивать до смерти: «как зовут тебя, паскуда?»

«illis legio» ответят, не забуду, не забуду!

Всех быстрее, смех и грех,

убежал тот самый грек!

«Сунул руку, вынул тину».

«Что такое Мнемозина?»

«Что за спойлер и дисклеймер?»

«Здравствуй, дедушка Альцгеймер!»

Входит автор с сигаретой, вспоминает, что не курит.

Позабыл не только это: то ли «quod adorasti»,

то ли «quod incendisti»? Кто, мятежный, просит бури?

Это гордый буревестник гордо какает на снасти.

Паруса уже обвисли, как замызганный передник.

Никаких там задних мыслей, кроме нескольких передних.

Передаста либераст

не продаст и не предаст.

«Не тряси своё монисто».

«Не ходи за гармониста».

«Не волнуй своих зыбей».

«Два по триста и забей».

Входит водка, вся такая, прямо в душу утекая,

через глотку, дорогая, ты, как трепетная дева!

Жизнь ушла, и с полдороги вдруг вернулась, но другая,

как неверная подруга, чтобы вновь уйти налево.

Бродят кони в интернете, сиси-писи, тети-мети,

забежали в избу дети: тятя, тятя, в наши Сети

лезут тёти без трусов,

тащат разных вирусо́в.

«Не ходи до порнохаба».

«Дуры все – такие бабы».

«Удивительное рядом».

«Виртуально крутит задом».

Входят знаки преткновений, нам достались худо-бедно

то ли грецкие календы, то ли римские орехи. 

С неба звёздочка упала, всё пропало, вшистко едно,

нас покинули навеки древнегреческие греки.

Что осталось, бляхамуха, бормотуха просветлений, 

страх глобальных потеплений, трах стобалльных сотрясений.

Бога нет, велик аллах,

вах, заколебали нах!

«Зеленя озеленяли,

эбеня осеменяли,

а теперь спасайтесь сами,

кто последний, я за вами».

Из Сапфо

Вечно-юный Эрос играет с нами,

как щенок, то бросится за игрушкой,

то, наскучив ею, бежит за новой

сын Афродиты.

Из богов Олимпа жестокий самый, 

для чего до старости нас изводит, 

не даёт покоя в трудах достойных

и мыслях важных?

Без него, однако, была бы пресной,

надоела скоро похлёбка жизни, 

так что будем даже и благодарны

юному дурню.

Из комментариев к извлечениям

Добрый Сервилий, зачем, переписывая Колумеллу,

злобно ругаешь его, славный сей агроном

умер давно, и покоя достоин вполне, коль умело

делал он дело своё, поговорим о другом.

Вот говоришь: наш пресвитер даже не делает вида,

что интересно ему мнение чьё-то насчёт

трапезы общей хотя бы, только бубнит деловито,

тёмные брови сведя: главное это учёт.

Не увлекут никого, говоришь, таковые идеи,

мол, в предводители нам нужен другой человек,

я не такой грамотей, считаю: гораздо важнее

вера в порядок вещей, свыше данных навек.

Есть и в простом услужении также счастье простое,

счастлив бывает и раб, верящий в мудрость господ

и справедливость порядка, которому служит, достоин

жребия он своего, вера не ищет свобод.

Из сравнительных жизнеописаний

Кажется, Еврипид, хвалебную песнь сочинивший

Алкивиаду по случаю лавров его олимпийских

на колесничных бегах, утверждал: для полного счастья

нужно иметь отечеством град знаменитый и славный

в первую очередь, я же считаю: счастье зависит

прежде всего от душевного склада и образа мыслей

мужа, достойного счастья, пусть в невеликом родился

городе он, обстоятельство это существенно столь же,

как если б мать у него была невысокого роста.

Верно и то, что таланты, а также сами искусства

в маленьком городе, не распустившись, хиреют, однако

добрые чувства, подобно растениям неприхотливым,

укореняются всюду, где почву благую находят,

а потому, если в чём-то наши поступки и мысли

не безупречны, винить в этом по справедливости будем

только себя, а не скромные наших отечеств размеры.

Вот исходя из чего, в книге своей безыскусной

я, повествуя о двух знаменитых злодеях, лишь вкратце

упомяну о том, что рожденье того и другого

не в метрополии место имело, а в провинциальных,

непримечательных двух городках обширных империй,

что, как уже говорилось, ещё никому не мешало

добропорядочной жизнью снискать уваженье сограждан.

Также и обстоятельство некое можно отметить,

общее для персонажей моих, а именно то, что

в юности счастья пытали без видимых миру успехов

оба на ниве искусства, за штамп извините газетный,

проще сказать, баловался один живописным малярством,

ну а другой рифмовал стишки о фиалках и птичках.

Здесь возвращаемся к мысли о том, что искусства хиреют

в маленьком городе, не имея среды подходящей,

саженец розы так вырождается в дикий шиповник,

если садовником не обрезается в должное время,

метаморфоз таковых я не видел, однако Овидий,

Дарвин античности, всё про изменчивость видов сказавший,

якобы говорил, что душа, не обретшая формы,

ей предназначенной, в дикость неведенья нормы впадает.

К нашим баранам вернёмся, к нашим неронам безумным,

или, да ну их совсем, обратимся сразу к морали:

сколько бы ни было в обществе здравом художников средних,

малых поэтов, некрупных артистов, вреда от них меньше,

чем от великих злодеев, давайте вернёмся к Нерону,

вы, как хотите, а я негодяя слегка пожалею,

вспомнив произнесённую им перед жалкою смертью

жалкую фразу: какой великий артист погибает…

Из хасидских преданий

Шабтай Цви, к тому времени умерший лжемессия, 

явился во сне Бааль Шему, отпустить умоляя грехи,

потому что, сказал он, случается, что поступки плохие

совершают порою люди, чьи намерения не плохи.

Всем известно, что искупление осуществляется связью

человека с человеком, разума с разумом, души с душой.

Бааль Шем приступил к делу с трепетом и боязнью 

чтобы не навредить, с осторожностию большой.

Несколько снов спустя Шабтай Цви сладкогласно

заговорил о святости и начал праведника искушать,

зная, что для него не найти сильнее соблазна,

чем желание страшное самому маши́ахом стать.

Как Создатель когда-то Адама из райского сада,

так цади́к изгнал вероотступника из глубокого сна.

С той же решимостью он спускался в глубины ада,

где его в ловушку гордыни не поймал сатана. 

Шабтай Цви родился и умер в день 9 ава, 

в день разрушения Храмов, в день скорби по ним.

Родившемуся в этот день мудрецы предрекают славу,

а какой будет эта слава, не знают и хахами́м. 

Бааль Шем говорил, что и святость бывает нечистой, 

говорил о прославленном и про́клятом Шабтае Цви,

говорил, что и пламя ада разжигается Божьей искрой. 

Непонятливым ученикам рассказывал притчи свои.

Извлечения из сочинения о с/х

…и в отношении сельских рабов я имею привычку

правил известных придерживаться, полезных для дела,

с теми, кто отличается нравом примерным, я чаще

и благосклоннее разговариваю, чем с рабами,

занятыми услужением личным, видя, что это

ласковое обращение легче им позволяет

переносить непрерывный и тяжкий труд, я порою 

с ними шучу, да и шутки с их стороны допускаю,

даже бывает, советуюсь, скажем, о новых работах

как бы с людьми, от которых услышать мне интересно

мнение их, таким образом можно узнать и характер

каждого и оценить, между делом, сметливость любого,

предусмотрителен также хозяин, за правило взявший

лично рабов посещать, заключённых в эргастуле, дабы 

видеть своими глазами, насколько надёжна охрана,

не снисходительны ли сторожа, крепки ли оковы…

* * *

Как грубый северный варвар

из сумрачной холодной страны

распростёртой

под серым тяжёлым небом

отражённым

в серой как камень воде

не могущий позабыть

разрушенного им города

на берегу южного моря

грезящий наяву

о белых цветущих садах

как тупо мычащий дикарь

в чьем варварском языке

нет человеческих слов

способных выразить что-либо

кроме звериной тоски.

* * *

Какая несуразная реальность

привычно хнычущая за окном

неловко побирушкой притворяясь

шмыгнёт воровкой в разорённый дом

какая есть другой не будет малость

постой за дверью нищенка потом

какой-то мелочи не досчитаюсь

когда уйдёшь со всем моим добром.

Какою непроезжей конотопью

проводишь до черты рубежной той

непроходимой за которой хлопья

облепят наготою образ твой

и станет гусьхрустальное подобье

такою несусветною мечтой.

Конец мезозоя

Как диплодок с огромным телом

и крошечною головой

власть занята всё время делом

одним единственным жратвой

пока ничто не угрожает

не покушается напасть

на тварь она покой вкушает

лениво разевая пасть

а больше ничего не может

жуёт чтоб жить живёт чтоб жрать

покуда всё вокруг не сгложет

ей больше нечего желать

но тяжелея год от года

вздыхая тяжко и сопя

неповоротливой колодой

лежит и ходит под себя

когда же всё кругом пожрётся

жерлом прожорливым её

зверюга вымрет и проснётся

для жизни новое зверьё

такой смертельною грызнёю

жизнь оживится что держись

не взвой с тоской о мезозое

мы это слово неродное

переведём как междужизнь

* * *

Кровищи-то кровищи на полу

а я хоть режьте отчего не знаю

откуда просочилось натекло

к соседям нижним одурев от зноя

нездешнего над ледяным ручьём

не знаю из каких подземных скважин

струится в беспробудности ничьем

прикосновением не потревожен

когда они выламывая дверь

выталкивая снизу вверх друг друга

из чёрных нор своих безумец тварь

ты выродок и собственного крика

пугаются и режут невзначай

а я не знаю как по-человечьи

сказать что сквозь меня ручей

струится а кровищи-то кровищи.

* * *

Крошка сын к отцу пришёл

в ту ещё эпоху

и сказал: ну хорошо,

если что-то плохо,

значит, кто-то виноват

в обстановке бедственной?

Вы не отводите взгляд,

гражданин подследственный!

В наше время очень трудно 

разобраться, что к чему,

почему-то неуютно

в этих сложностях уму.

Неприятные для глазу

пятна есть ещё вокруг,

хорошо бы по приказу

всё прекрасно стало вдруг,

чтобы не сказали после:

почему, да отчего

всё чего-то ищем возле

пепелища отчего?

Прошлое разворошим,

проще жить не сможем.

Хорошо быть неплохим,

плохо нехорошим!

* * *

кругом стояли времена и нравы

бутылочного мутного стекла

впадая влево выпадая вправо

река времён тем временем текла

там было солнечно и днём и ночью

ещё никто оттуда не сбежал

толпились долболюбы в средоточье

столбы и надолбы по рубежам

там на стеклянных полках деревянных

стояли оловянные полки

дозорных наших злобных здоровенных

позорные боялись слабаки

родная наливала деткам водки

чужая тётка столько не нальёт

и мы глушили горькую в три глотки

и били в бубен и лупили влёт

экскурсии водила в кремлеторий

у красной у кирпичной у стены

издалека тоскуют по которой

пропащие блудливые сыны

столичных гнёзд рубиновые гвозди

вонзались в заскорузлые зрачки

и все росли солёные как грузди

ядрёные как скользкие сморчки

когда по колобродью-конотопью

одной шестой поверхности сухой

по криворожью да по голожопью

шатался ветер как мужик бухой

где посреди шести бескрайних соток

торчал нужник с оторванной доской

там обретал хозяин и работник

обещанные волю и покой

зачем ты нам показывала кукиш

и куксилась при виде скучных рож

мы знали что любви такой не купишь

не накось выкусишь и не пропьёшь

* * *

Лучше не думать не верить просто смотреть

как отражается в чёрной воде небо

если жизни осталась последняя треть

с бедной дурочкой счёты сводить нелепо

жизнь как любовь однолюба последняя жизнь

с бесконечной бестолочью и блеском

даже если незачем просто держись

просто не жди молчи даже если не с кем

как часовой бессменный если твой полк

ночью предательской бросил тебя и смылся

это неважно можно исполнить долг

даже и не задумываясь о смысле

просто глаз не смыкая не думать о том

что впереди времени хоть упейся

может быть не сейчас когда-то потом

стой кто идёт никто не придёт не надейся.

* * *

Любовь безумной женщины её

безудержные страсти и порывы

припадки откровенности враньё

приливы злобы и тоски отливы

опустошённая когда трезва

и нежная покуда пьяновата

в бреду швыряет страшные слова

и никогда ни в чём не виновата.

Слепая сила к темноте бездонной

тяжёлое влечение любовь

безрадостная к женщине безумной

оставь меня прости меня избавь

в привычное несчастье не зови

дай отдышаться отпусти на волю

нет ничего в болезненной любви

любовного но всё привычка к боли.

* * *
 

Мальчики плескаются в реке,

быстрые и резкие, как прутья,

в брызгах блеска, облитые ртутью,

мальчики плескаются в реке,

в искрах рассыпающихся брызг,

бронзовою влагой облитые,

звонкие, как блёсны золотые,

мальчики разбрызгивают визг,

мальчики расплёскивают крик,

птичий смех, как блики, серебристый,

узкие сверкающие листья,

мальчики, и чайки, и тальник…

Милочка

У меня день рождения

а настроение вовсе не праздничное
боже мой я опять на работу опаздываю
просто кошмар а вчера начальник ругался
он жуткий зануда и носит сиреневый галстук
я на него ноль внимания поэтому он придирается
второпях не успела накраситься и настроение дурацкое
говорят что в этом пальто я неотразима
обошлось страшно дорого а нужно еще зимнее
боже мой уже осень как время летит кошмар
этим летом по мне все посходили с ума
даже надоело всё время одно и то же
мне однажды сказал один знакомый художник
что я похожа на церковь Покрова на Нерли
а мне послышалось девка покрывала не рви
как я тогда смеялась а сейчас мне хочется плакать
разве можно носить туфли в такую ужасную слякоть.

Мистерии

Когда за стеной бу-бу-бу бу-бу-бу

а ты в это время застывшее в тёмных

углах за стеною включаешь приёмник

в молчание как в Мировую Судьбу

в то время как время струится в трубу

сквозит из щелей и клубится в проёмах

глядит не мигая из нор потаенных

а ты потираешь устройство во лбу

настроенное на Вселенский Рассудок

мерцающий пульсом таинственным ну так

уймёшь ли ты мистериальную дрожь

в то время когда за стеной современник

о тайнах своих бу-бу-бу сокровенных

умрёшь ни единого не разберёшь.

* * *

Мой ангел-хранитель чёртова растеряха

рассеянная бестолковая не отличает

зла от добра не знает страха

потерять то за что отвечает

глядя в зеркало сосредоточенно

не находит времени оглянуться

моя хранительница навсегда утраченная

моя потерянная ангелица.

* * *

Молчавший долго было не с кем

да и о чём тут говорить

разбуженный ударом резким

не смог душевной боли скрыть

и говорю своим убийцам

я вот о чём вас попрошу

не бейте бутсами по бейцам

я этого не выношу

они убийственно серьезны

и не настроены шутить

а я с шутливой укоризной

не стоит говорю спешить

вам на ответственной работе

наверно некогда о том

подумать что и вы пройдёте

как все другие а потом

когда душа уйдёт из тела

в нём растворённая как соль

в крови не перейдёт предела

которого не знала боль

имеют уши и не слышат

и даже слушать не хотят

и тяжко выхлопами дышат

и жарко соплами сопят.

* * *

Мужчина глядит на женщину
которая смотрит в зеркало
ребёнок гладит собаку
и смотрит «В мире животных»
собака глядит на Бога
который ей гладит брюхо.

Курчавая чёрная маска
вися на цветных обоях
таращится с диким восторгом
на С. Есенина с трубкой
который взирает с красивой
усмешкой или печалью.

А тысячеглазый Аргус
заглядывает в окошко
на этот ясный оазис
среди ужасного мрака
и веет прохладой август
который уже проходит.

* * *

На поезд случайный, в последний вагон

успел, и не знает, куда он несётся

по страшной пустыне, где ночь за окном,

то встречный ворвётся, то столб отшатнётся,

косматая в облаке рваном луна

стоит и глядит белоглазой волчицей,

и тянет, и душу терзает она,

а поезд безумный всё мчится, и мчится,

он в тамбуре тёмном одну за другой

смолит, что за  чёрт, почему оказался

во мраке таком, в безнадёге такой,

и всё потерял, и совсем потерялся,

качается поезд, и столб за столбом

бросается в небытие, в ледяное

стекло упираясь горячечным лбом,

сквозь слёзы и, только по-волчьи не воя,

глядит на косматую суку в окне,

и думает: это болезнь, это просто

болезнь, это просто не думать о ней,

а поезд грохочет на стыках, трясется,

и этот придурок ревёт без стыда,

и в дверь кулаком, и ругается дико,

за что, почему, и охрипнув от крика,

когда, никогда, никогда, никогда…

Наблюдатель – блюстителям

Вдруг случилось событие всемирно-историч. значения

в небесной сфере включился сверхновый источник огня

кое-где по этому случаю произошли ужасные изменения

подозреваю что-то случилось прямо внутри меня

Нечто меня заставляет разоблачать и срывать покровы

в Комиссию Гражданственного Блюдения посылаю SOS

раньше я был здоровый а теперь не такой здоровый

когда-то я был кудрявый а нынче вот безволос

Юпитер уже закатывается по направлению к Раку

Меркурий же поднимается на несбалансированных Весах

это всё не лезет по-моему ни в какие пристойные рамки

устройство системы стройной дестабилизировано в небесах

Я привык смотреть на явления с точки зрения эстетической

народ хочет хлеба и зрелищ со вторым кое-что удалось

но как сказали бы классики трагедий оптико-мистических

искусство великое требует жертвенной крови и слёз

Положение катастрофическое не стало ни водки ни сахара

что означает не менее чем приближение Судного Дня

заявляю категорически Тайный Всемирный Заговор

подрывая Устои Вселенной явно метит в меня

А различные элементы публично пускают фейерверки

повторяю разного цвета сыплется сверху град

это всё не так безобидно как окажется на поверку

когда очевидной станет прогрессивность движения назад

Главное считаю устойчивость когда всё ни шатко ни валко

об основных основаниях не может быть мнений двух

давайте помедитируем под визг полицейской визжалки

сядем переведём дыхание ляжем испустим дух

* * *

              
Над столом кружатся осы,
привлекаемые сливовым вареньем
и дымок от папиросы,
увлекаемый ленивым дуновеньем.

Облака неторопливо
проплывают в беспечальном этом мире,
пташка мелкая на сливе
пианиссимо пощипывает лиру.

Миша курит, Маша вяжет
что-то розовое розовенькой дочке,
Лялечка вареньем мажет
маечку и абрикосовые щёчки.

Во саду ли, в огороде,
спички чиркают, пощёлкивают спицы,
ничего не происходит,
птичку слушает двухлетняя певица.

Полустёртые растенья
пририсованы для пущей благостыни,
и отчётливые тени
расползаются, как змеи, по картине. 

* * *

Не оборачивайся Орфей это только тень

не оглядывайся потому что опять потеряешь

возвращайся если сумеешь в бесчувственный день

из бредового мрака в который вперяешь

безнадежный взгляд вот и опять потерял

ты же знал что будет больней если ещё больнее

может быть для чего оживлял продлял 

то что невозвратимо ты однажды простился с нею

и опять умираешь от той же боли опять

повторяешь бессмысленное незажившее растравляешь

несмотря на то что потерянное потерять

невозможно ты оглядываешься на тень

а теперь и её теряешь.

* * *

О юности рассказ, о чём ещё,
о тихо окликающей в потемках
по имени, и взгляд через плечо
бросающей, верней рассказ о том, как
три сосенки, три тоненьких сестры
вокруг костра танцуют на пуантах,
и голова кружится от игры
огня и от предчувствий непонятных,
ознобом пробирает ветерок,
неопытное раздувая пламя,
о том, как прикасаются плечами,
подбрасывая ветки в костерок,
о нём, о заплутавшимся в трёх соснах,
запутавшемся в тёмном и пустом,
глядящим в небо, в гороскопах звёздных
не смыслящем, верней, рассказ о том,
как вспыхнувший шарахнется костёр,
захваченный врасплох за разговором,
выстреливая искрами в простор,
трепещущим заполыхает взором,
выхватывая то кошачий глаз,
то искорку на пальце безымянном,
рассказ о том, как серая зола
остынет утром, как всегда, туманным.

Обыкновенная история

               
 Воробьёв над землёй воспарил,
 заслонил он светило собою,
 исполинскою тенью покрыл
 всё земное.

 Ничего не простил, не забыл,
 сатанинской исполнен обиды,
 он слезу уронив, утопил
 Атлантиду.

 Диким образом захохотал,
 в небесах раскатав грохотанье,
 грозным взором он гору взорвал,
 Кракатау.

 И остыв, прошептал в тишине:
 ты меня никогда не ценила,
 а Она и внимания не
 обратила.

* * *

Огромные долгие звуки

колотятся гулко в виски

вокзал громыхалище скуки

зевалище грубой тоски

где воздух гремучий как в штольнях

и свет как в больницах слепой

сквозь сон ненавидишь как школьник

безвольной дремотой тупой

Вне времени зал ожиданья

свой час никому не проспать

чистилище только без тайны

уснуть и проснуться опять

услышать однажды всей кожей

улитки без раковины

увидеть насколько похожи

как здесь одинаковы мы

Тоскою бездомною бредят

столбы перегоны мосты

никто никуда не уедет

в вагоне один только ты

от гула дрожит мирозданье

куда ты несёшься беглец

твой поезд вне расписанья

твой скорый в один конец

Одно

* * *

Приснилось, что был молод и влюблён

ещё при той, казалось, вечной власти,

хотя она, конечно, ни при чём,

отвергнут и потерян, и несчастен,

власть ни при чём, но почему Госстрах

преследовал везде, что за напасти

таились там, в изломанных кустах,

рябиновые кисти пламенели,

сжигались листья в парках и садах,

слепило солнце, облака летели.

* * *

Зачем о том, что вдребезги разбилось,

неловкое движение руки,

и чашка вдрызг, и молоко разлилось,

и сделай милость, не пиши стишки,

и пирожок себе возьми на полке,

о чём тут плакать, собери куски,

когда всё валится из рук, что толку

лить слёзы о пролитом молоке,

дурацкие бесценные осколки

сжимая судорожно в кулаке.

* * *

Слегка мутило и вовсю трясло

волною лихорадочного жара,

не по сезону сухо и светло

и жарко, жарко было, и недаром

отвергнут, так неловок и смешон,

как будто в чём-то стыдном и бездарном

был на глазах любимой уличён,

безволен, жалок, болен и потерян,

смертельно красотою уязвлён

и без суда и следствия расстрелян.

* * *

Но так и не доплыл до середины

огромной средиземной пустоты,

и ни одной сирены и ундины

не увидал, лишь спины и хвосты,

и целый день, укрывшись парусиной

дремал до первой в небесах звезды,

и бодрствовал всю ночь, пока не минут

последние минуты темноты,

но так и не доплыл до середины,

хвосты и спины, спины и хвосты.

* * *

Реальность понемногу исчезала,

причин и следствий истончалась связь,

концы переплетались и начала,

связь истончалась, путалась, рвалась,

но всё же совершенно не исчезла,

отрывочностью звеньев назвалась,

порядок хаосу не антитеза,

одна из множества его личин,

нет выхода из сумрачного леса

среди обрывков следствий и причин.

* * *

Не будем пессимистами, не скажем

что наш стакан наполовину пуст,

когда на треть он полон или даже

на четверть, на осьмушку, скажем: пусть

нам в этой жизни и не доливали,

при нашей бедности какая грусть,

не будем тары-бары, трали-вали,

долива не дождясь в полупустой,

не скажем, что на этом карнавале

чужие мы, и жизнь сплошной отстой.

Он бросил окурок на снег

Решил он, ступив за порог,

что всё начинается снова,

от губ отлетевший парок

отлился в морозное слово,

звучащее нотою ля,

для слуха соседа глухого,

и ветер, позёмкой пыля,

смахнул это звонкое слово,

так блямкнуло и унесло

порывом студёного ветра,

подумалось: время ушло,

вот так и дела человека,

в снегу остаются следы,

следы заметаются снегом,

и снег улетает, как дым,

сметённый метельным набегом,

бесспорно, наверное так,

какая глубока… споткнулся,

и сделал решительный шаг,

и облачком белым взругнулся,

и бросил взыскующий взгляд

прищурившись от недоверья,

какие-то тени летят

туда, где чернеют деревья,

а может быть, черти спьяна

волосья дерут друг у дружки,

братва, это что за страна,

да кто ж её выдумал, Пушкин?

так злится и воет метель

и носятся бесы галопом,

что хочется грубо отсель

грозить неразумным европам,

швыряется снегом зима

позёмкою крутит, и снова...

подумалось: вот кутерьма,

такое татарское слово,

а что оно значит, и что

имеет значенье на свете,

тем более в части шестой,

где крутит всё время и вертит,

где кружится, вьюжится дым

над всею великой замятней,

и хочется крикнуть: кильдым,

тем яростней, чем непонятней,

внезапно сомненье прошло,

и в гулкой башке прозвенело,

как будто ледышкой в стекло,

тогда дерзновенно и смело

он  бросил окурок на снег

решительным жестом героя,

такой уж он был человек,

особенно зимней порою.

* * *

От края до края сто вёрст через поле

сухая позёмка студёная воля

От взгляда до взгляда незнамо куда

за птичьей свободой ничья слобода

Глухая дорога от слова до слова

неведомо с кем перемолвишься снова

От свиста до свиста метельная ширь

за волчьей пустыней собачий пустырь

Продрогшую душу постылая вьюга

изводит тревогой и водит по кругу

От шага до шага сто вёрст через пень

колоду свобода длиною в сажень

Памяти А. Ц.

говорит не с ней

а с самим собой

лишних слёз не лей 

уходи постой

здесь в любой толпе

как в густом в лесу

на пустой тропе 

пустоту несу

слишком жаркий день

слишком яркий зной

никакая тень 

не бежит за мной

подступает тьма 

тишиной к душе

время полночь сна 

ни в глазу уже

говорит она

за тобой спеша

там в лесу одна 

я твоя душа

собрала цветы 

да сплела венок

если б только ты 

это видеть мог

слишком зрячих глаз 

слишком ясный свет 

время тихий час

воскресенья нет

* * *
 

Перечитал Страдания,

любовь и кровь, смешно,

смятение, метание,

мечтание одно,

как родственника дальнего,

себя не узнаю,

перечитал Страдания,

как юность, не свою...

В тот день, когда я Вертера

впервые прочитал,

не о любви, о смерти я,

мне помнится, мечтал,

теперь уже не верится,

что это было так

в тот день, когда я Вертера,

давным-давно, чудак...

В тот день читал я Вертера

и думал, вот умру,

но умирал я вечером

в снегу и на ветру,

что было, били четверо,

за что, темным-темно,

лежал читатель Вертера

в снегу, бревном бревно...

Страдал он не по Вертеру,

не страсть, а просто страх,

в тот день, в тот вечер ветреный,

в снегу, в крови, в слезах,

теперь уже не верится,

что это я в крови,

перечитал я Вертера

и вспомнил о любви...

Смешно, одни мечтания

и вера в идеал,

перечитал Страдания,

каким я старым стал,

перечитал Страдания,

в слезах перечитать

сумею ли когда-нибудь,

когда-нибудь опять...

Пиры

При наших северных стрессах и холодах,

при нашей склонности к сугреву и дружеским возлияньям,

при нашей бедности, неотвратимо нужда

наступала однажды, заняться трудным делом стеклянным

(то есть бутылок пустых собиралась гора),

и вот, собравшись с духом и преисполнясь верою в чудо,

наш герой отправлялся пораньше с утра

на поиски пункта приёма стеклопосуды.

Каждый третий закрыт или сгорел, а каждый второй,

был украшен табличкой сакраментальной: нет тары,

делать нечего, нашего повествования герой

пристраивался в очередь с запахом перегара,

с запахом страха-отваги, злобы-тоски,

веры в победу, готовности к поражению

(так в декабре на Сенатской стояли полки),

очень холодно стоять на ветру без движения.

Тары нет, – говорил приёмщик (этот приём

действовал на клиента каждого ужасом безотказным)

и удалялся важно, и растворялся в своём

чёрном проёме, в своём вонючем и грязном,

а когда возвращался, любой в очереди остолоп

был готов (оставалось только освежевать его и разделать),

при цене пустой бутылки в двенадцать коп.

отдаться, кто-то по десять, а кто и по девять.

Наш герой, бывший интеллигентный человек,

изучавший некогда разную психософию в университете,

каждому кандидату присваивал ассертивный вес,

и был счастлив, если сходился с экзаменатором в ответе,

а со временем, когда подходил и его черёд,

он, сравнимый доблестью с Фемистоклом у Саламина

(а цена постоянно падала), был дерзок и твёрд,

и говорил: хозяин, может, всё же накинешь полтину?

Наш герой (для краткости назовём его Н.Г.),

любимцем Фортуны был, прямо скажем, фиговым,

не был вхож никуда, не бывал на короткой ноге

ни с продавщицей в винном, ни с мясником, ни с участковым,

зато имел верных друзей-сотрапезников он,

ах, какие пиршества закатывались во время оно

(об одном из таких пиров нам поведал Платон:

пили-ели, про Эрота трындели на вечеринке у Агафона).

Залманович-фрейдист и Гатауллин-бихевиорист

заходили в гости, на троих затевали симпозиум русский,

говорили о бабах, об их обычаях, спорили вдрызг,

хорошо так, душевно, уважительно и с закуской,

потому что при вечных заморозках за стеной,

от которых не спасает даже центральное отопление,

согреваются дружескою беседой одной,

каковая не споспешествует протрезвлению.

Герои безвременья нашего, не алкаши,

но и в трезвости не замеченные чрезмерно гадской,

как вражина тот, подсчитывающий барыши,

в глубине конуры своей, филиала конторы адской,

где захлопывалось, наконец, глухое окно,

сатанинская чёрная месса творилась, наверно

(впрочем, смертным простым знать не дано,

что варилось там, в страхолюдном инферно).

А здесь поднимались простые темы, власть и народ,

девушка и смерть, война и мир, равенство и свобода,

свобода бреда, говорилось, опьяняет сброд,

свобода блуда любезна святому народу,

так выпьем же за неё, за анархию, мать

порядка, а на вашу утопию эгалитарную

нам с высокой Эйфелевой колокольни плевать,

в упоении восклицали кухонные карбонарии.

Предлагали брать почту, мосты, телеграф,

пункт приёма стеклопосуды, в порядке бреда,

и патлатый Гаврилыч, тоже слегка перебрав,

говорил: непротивление козлу, наше хипповое кредо,

мы не рабы всяких там догматичных схем,

принцип беспричинности следствий для нас первичен,

Бог всемогущ, потому что не ограничен ничем,

кроме, разумеется, своих дурных привычек.

Идея становится материальной силой, когда она

овладевает тупыми массами, ну и хер с нею,

с маниакальной идеей, но если прикажет страна,

мы будем в массы нести абсолютную ахинею,

бытие ли определяет сознание или сознание бытие,

кто кого, поди разберись в конструкции,

выпьем же за многосмысленность сущего, нам сие

право даровано природой и конституцией.

А в углу, в кресле с ногами, дремала одна,

попавшая к нам будто из другого мира,

как бы это сказать поточнее, она

пришла сюда из совершенно другого Пира,

спи, милая, спи, а мы тихонько споём,

слегка покричим, под гитару повоем малость,

а когда проснёшься, хриплым своим голоском

ты нам споёшь, да так, чтобы слеза выжималась.

В это время там, в глубине адовой чёрной дыры

происходила случка угрюмая, бессловесная, злая,

ни звёздного неба над ними, ни закона внутри,

чудище подло, позорно, угрюмо и даже не лаяй,

рычало, ворочалось, глухо с другим

чудовищем совокуплялось, ухало изредка

изрыгало матерное мычание и злобный дым

зачинало грядущего хама и очередного изверга.

А здесь, в пятиэтажке панельной, продолжался приём,

говорили о Гоголе, Гегеле, о каком-то Великом Моголе,

Гугла в то время ещё не придумали, а то бы о нём

побалаболили тоже, воспаряя в парах алкоголя,

одни уходили, другие заглядывали на огонёк,

здрасте, здрасте, дорогие незваные гости,

в нашей башне слоновой кости тлеет ещё уголёк

здравого смысла, об этом в следующем тосте.

Например, человек человеку не есть

неприрученный друг этого самого человека,

никакая сука живого собрата не съест,

как у нас в коллективе научном коллегу коллега,

так выпьем же за то, чтобы не мог считать

один человек другого человека объектом

вожделений своих, иначе ведь может стать

один субъект для другого субъекта объедком.

Сограждане, кажется, вы обалдели чуток,

несёте какую-то, извините за выражение,

ну ладно, допустим, что этот мир и жесток

и несправедлив, но не более того, тем не менее,

человек человеку, разумеется, не Бог,

кто мы такие, самопровозглашенные подобия

в отсутствие подлинника, или просто подлог

образа и подобия, подленькие такие копии?

Ну вот, таким образом договоримся до чёрт

его знает чего, а враг не столько силён, как злобен,

если повсюду мерещатся орды крысиных морд,

однажды из зеркала выглянет некто, звероподобен,

современники, героические произносители слов,

помолчите минутку, одного из нас мысль посетила,

он сейчас наверняка предложит тост за любовь,

что движет, по утверждению сурового Данта, светила.

Пир продолжался, пока, наконец, не пришло

время самой что ни на есть распоследней бутылки,

друзья, вы доспорите завтра, уже почти рассвело,

время стучать кулаком, и время чесать в затылке,

и вы, товарищ, тоже идите, у вас впереди

столько-то лет работы агентом секретным,

внедрённым, вернее заброшенным среди

не вспоминающих о том, что и они смертны.

Все разошлись потихоньку, и только та,

что спела песню свою уныло и протяжно,

сказала, что не пойдет ни за что никуда,

потому что там ужасно противно и страшно,

оставайся, милая, и не плачь, всё пройдёт,

всё проходит всегда, хорошо это или плохо,

как сказал по другому поводу Геродот,

впрочем, девушка уже заснула, слава Богу.

Наш герой убирает посуду, вот и ещё один

день закончился, ночь прошла, наступило

утро, всё нормально, и нет никаких причин,

всё пройдёт, всё проходит, кажется, отпустило,

милое создание тихо посапывает в углу,

солнце заглядывает в окно, в комнату натекая,

он сидит, прислонившись к стене, на полу,

всё нормально, отчего же тоска такая?

Если бы знать, какая подземная сила,

страшная, притягательная будет тянуть

за ноги, да разве бы сил хватило

на то, чтобы просто пускаться в путь,

в преодолении страха придётся искать основу,

если всё рассыпается в пыль и прах,

из пустоты брать силы, чтобы снова и снова

заполнять пустоту и преодолевать страх.

Повесть о старике Людовике

Состарился некто Людовик Зубыкин,
вздохнул и подумал: такие дела,
вот жил я и жизнь мне почти что с избытком,
почти что задаром все блага дала,
я силой телесною и нутряною
с лихвой одарён был с младенческих лет,
и денежки были и всё остальное,
а вроде бы как бы чего-то и нет.

Вздохнул он и к другу пошёл за советом,
чтоб, значит, спросить: не хватает чего ж?
а тот, рассердившись, ответил на это,
мол, совести нет у тебя ни на грош,
ты в масле катался и с жиру бесился,
да я бы тебе бы, конечно помог,
но в данном случАе наука бессильна,      
хотя я и дОцент, но всёж-ки не Бог.

Вздохнул он и к Богу пошёл за советом,
чтоб выяснить этот вопрос до конца,
а тот, разъярившись, страдальцу ответил,
мол, совести нет у тебя подлеца,
расстроил меня ты и даже обидел,
не я ли сверх меры давал тебе всё,
изыди, чтоб больше тебя я не видел,
а ну тебя к чёрту, катись колбасой.

Вздохнул он и к чёрту пошел за советом,
чтоб, как говорится, проблему решить,
а тот улыбается: совести нету,
ну что же,  мы рады клиенту служить,
но чтобы всё сделано было на совесть,
сперва заключим типовой договор
о том, что платить обязуемся, то есть
распишемся кровью, и весь разговор.

В пивную пошел он и плакал на людях,
вздыхал и стучал себя в грудь кулаком,
и официантка Собакина Люда
смеялась над совестливым стариком,
прощенья просил у кого-то бедняжка
и смылся, когда его кто-то простил,
и официантке оставил бумажку
с чернилами красными: всё оплатил...

Полнолуние

Особенно это полночное ожидание

бесчувственное как мёртвый больничный час

когда ниоткуда словно дыра в сознании

куда выдувается всё неизвестно откуда в нас

вдуваемое сквозняком мироздания

бессмысленным как белый немигающий глаз

она появляется и стоит в обмирании

покуда бескровная до одури не упилась

не стой отравительницей подойди сестра

не видишь ты как ломает меня и бьёт

чудовищно-круглая вспухла в окне дыра

не пей мою душу склонилась ладонь кладёт

на судорогу безволия до утра

мне страшно душительница одному пройдёт.

* * *

Полубезумный художник у стойки бара

в эту ночь при деньгах, угощает всех,

чокается с мелким пушером, со старой

жрицей храма недорогих утех,

эй, вы там, в углу, ваше здоровье,

обращается к двум милующимся голубкам,

надо выпить, чёрт с ней, с этой любовью,

как водка, она  горька, и как смерть, крепка,

вот вчера мы славно вдвоём попили

с новой луной, надоело пить одному,

так безнадежно, как меня, позабыли,

никого уже не позабыть никому,

восемь лет я писал её, такую разную,

то в одном потрясеньи, то в смятеньи другом,

в чём-то цвета адского пламени, такую страстную,

такую нежную, в снежнолилейном таком,

что вы все понимаете, ничтожества и кретины,

в искусстве (хлопает дверь, кто-то заходит в бар),

эй ты, чёрт, не ты ли купил картину,

прошлой ночью, ха-ха, я назвал её Mon cauchemar,

не молчи, ну хрюкни, хотя бы свистни,

я же видел, ты на другую глядел,

что-то булькает в голове, путаются мысли,

надо выпить, а то забуду, чего хотел,

вот и начало нового бесконечного года,

скоро пройдут выборы, дожди и война,

всё будет лучше, политика, экономика и погода,

когда вернётся молодость, талант и жена,

давай, наливай, равнодушная жирная сволочь,

выпьем за всех на свете безмозглых скотов

(падает на пол бутылка, часы бьют полночь),

кто готов, ты сам, кровопийца, готов,

путаются, заплетаются мысли, какого чёрта,

я могу заплатить хоть за год вперёд,

что у тебя там, под шляпой, козлиная морда,

я не продам тебе эту картину, чёрт,

вот урод, говорит бармен, до чего же слабый,

ваш приятель, кажется, сам домой не дойдёт,

совершенно верно, приподнимая шляпу,

отвечает обаятельный dr. Todt.

порошки

давно хотели но стеснялись

спросить а чем простите плох

ещё раз извините захер

мазох

одна мучача встретив мачо

его спросила горячо

ну чо а он ей так с прохладцей

ничо

погода дрянь мерзавцы дети

соседи гадят на балкон

как хорошо что есть на свете

оон

конечно прыгать с самолёта

немного страшно в первый раз

особенно без парашюта

опас

наташка глядь какая жучка

глядь говорю давай погладь

совсем сдурел ты пашка штоли

сам глядь

что может в рыбном магазине

найти приличный человек

не простипома так бельдюга

иль хек

одна мою терзала душу

другая истязала плоть

а ты любила ахинею

пороть

мы грамоте прикрасно знаем

писать каких захочем слов

хоть не из этих не из орфо

графьёв

соседи слева бьют ребёнка

колотят правые по псу

а сверху изверги заводят 

попсу

несите жалобную книгу

или меняйте мне меню

просил селёдку я под шубой

не ню

спасибо за презент но всё же

на сердце руку положа

признайтесь это был не бивень

моржа

был кофе он во время оно

но это было так давно

что я забыл какого вкуса

оно

сто раз кончал самоубийством

успешно только двадцать семь

нет результат не впечатляет

совсем

скажите дамы и гражданки

вы отдались бы депардьё

ну прям не знам чего ответить

mon dieu

вот например нигде не тонет

хотя оно совсем не мяч

don’t cry be quiet little tania

don’t touch

вопросы русские что делать

кто виноват куда бежим

где очередь насколько строгий

режим 

стишки должны быть глуповаты

сказал наш гений всё путём

мы свято заповедь поэта

блюдём

* * *

Порций не прав, обвиняя эпоху

в порче нравов, не так всё и плохо,

и мы не уроним славы отцов,

разве нет среди нас образцов

для подражанья, в конце концов,

когда мы слышим со всех сторон,

сколь добродетелен цензор Катон,

как неподкупен он и суров,

чтит богов, ненавидит врагов

Рима и мира, особенно – мерзких,

злых, вероломных, трусливых, дерзких,

лживых, паршивых пунийцев, когда

мы всё это слышим, тогда нам видна

вся правота его дел и речей,

в которых он резко клеймит торгашей,

мотов, распутников, эллинофилов,

всех, позабывших о сердцу милых

наших святых староримских традициях,

коими не устаёт он гордиться

в речах, любую из них заключая

словами: «А кроме того я считаю,

что Карфаген должен быть разрушен»,

когда мы слышим всё это, не нужен

нам никакой другой образец,

вот гражданин, настоящий отец

отечества, также он преуспел

не только в устройстве общественных дел,

кстати имеем в его торговле

и мы кой-какую законную долю,

были бы выше у нас дивиденды,

когда бы не эти заморские конкуренты...

Последний парад

Взирают вниз таинственные власти

как мимо них воинственные части

ползут бронёй крепки прицелом быстры

летят крылом легки и серебристы

идут солдаты генерал-майоры

несут плакаты дядьки-черноморы

идут поэты член-корреспонденты

несут портреты вице-президенты

приват-доценты флигель-адъютанты

тяни-толкают флаги-транспаранты

титаны чудодеи корифеи             

таскают драгоценные трофеи

везут макеты бомб разнообразных

влекут портреты витязей прекрасных

идут дивизионы легионы

ревут кобзоны воют геликоны

народ идёт торжественно и плавно

рапсод поёт божественно о главном

вперёд да здравствует ура героям

за миру мир мы всех врагов уроем

по мостовой трясётся птица-тройка

а позади несётся perestroika

эх прокачу кричит лихой козлевич

всех затопчу рычит михал сергеич

Постмодернизм хоть слово дико

гагарина придумал энди уорхол

и поженил на мерилин монро

боб дилана боб марли отэбдохал

умберто приравнял к шарли перро

нам пел кобзон что вечно молод леннон

на свой мотивчик перевоплотив

пролегоменон к паралипоменон

явив сугубый метанарратив

когда в толпе ты встретишь человека

не говори что фрик на коем фрак 

которому ни эллина ни грека

ни в руку так сказать обрез ни флаг 

кто дважды прыгал в реку гераклита

и на пиру платона вермут пил

во времена генсека леонида

чехословаков бил у фермопил

которому всё внятно галльский смысел

и северокорейский постмодерн

кто головой предел ума превысил

и чей лимит либидовый чрезмерн

кто открывал в себе духовны чакры

в астральном теле над собой вися

спроси его зачем куздрячил бокра

то сё басё рифмуя всё и вся

когда бы грек увидел наши икры 

Предпоследний парад

Зачарованные чудовищным великолепием

проползающего через площадь милитаризма

на кургане застыли носители власти и простатита

товарищи А и Б и другие товарищи

на их заплывших патриотизмом лицах

читается потрясение мощью стволов

и хорошая мужская зависть

Знатные гости стоящие рядом с вождями

слышат vobla vobla и один переводит другому

значение этого красивого слова мумия рыбы

товарищ В бормочет сейчас обосрусь

а другие товарищи стариковской ладошкой

машут старательно насколько хватает завода

и все они в пыжиковых шапках

Чтоб вы сдохли старые мудозвоны

говорит грубый научный сотрудник

бедненькие вздыхает нежная продавщица

все они скоро умрут один за другим

господа нет повода не выпить за упокой

высказывается трезвый сантехник

камера наплывает затемнение конец

* * *

Предсмертною тоскою растекается

озноб над залежалою рекой

болотные цветы интоксикации

срывает дева бледною рукой

такие утончённые и зыбкие

болезненные

обнажённо-зябкие

делириумные растения

пил с тварью

умираю с дурой робкой

похмелье трепетное

тихий ангел мой.

Предчувствие беды

В Александрии, на краю эллинистического мира

поэты жили как в раю, в гармонии не зная меры,

с цветов любви сбирали мёд, не ведая о том, что скоро

страна, как перезрелый плод, падёт к ногам легионера

и треснет под его тупой пятой изысканная лира,

и опьяненье красотой пройдёт от вони перегара,

поэты жили небольшим своим мирком литературы,

дышали воздухом своим, но так сгущалась атмосфера

и тяжелели небеса, что в утончённых песнях пира

вдруг поднимались голоса певцов до визга бабьей свары.

Приключение

Эгоров с работы пришел усталый.
Супруга читала, потомство играло,
Мамаша готовила ужин.
Ему почему-то досадно стало:
Никому я на хрен не нужен!
Закурил папиросу, спустился во двор.
Доминошников полный кворум.
С Ближнецовым завел пустой разговор.
Незаметно за разговором...

казалось в углях непотушенных
чужих миров сгорали отблески
касаясь заревом нетутошним
живьём сжигаемого облака
туда где небо в муках корчилось
неслись вороны-вдовы-плакальщицы
с безумным смехом вот и кончилось
и можно вдоволь скорбью лакомиться
казалось всё распалось умерло
золу развеял ветер по свету
и птицы растворились в сумерках
с посмертно догоревшим отсветом

Вечер кончился. Наступила ночь.
Зажглись фонари и светила.
Где-то плакали тёща, жена и дочь.
А его Тоска посетила.
Она была высока и тонка.
Она была, как одиночество.
Бросила горстью сухого песка.
И он заплакал, как в отрочестве.
И очнулся от запаха чёрной реки.
И глазами глядел закрытыми,
Как в холодной воде горят огоньки

И масло, из лунной лампады разлитое...

казалось ночь напоминание
великой тайны дуновение
нечеловеческого знания
холодное прикосновение
природа думалось вместилище
понятий идеалистических
ведь если в храме нет святилища
зачем тогда он так величествен
мгновение сморгнув с галактики
последний представитель разума
глядел ночной душой заплаканной
на звёздное многообразие

Докурил папиросу. Бросил в пространство: пока!
Посмотрел на часы. Половина седьмого вечера.
До хоккея минут пятьдесят. Или больше. Тоска.
Делать нечего.  
Чувство странное. Будто бы что-то такое в душе.
Словно время сыграло с ним злую какую-то шутку.
Словом, что-то нелепое. Ужинать время уже.
Чувство голода чувствуется в желудке

Пророк

Людскою злобою гонимый,

он говорил темно и глухо:

кто к Слову не приклонит слуха,

не узрит врат во Град незримый.

Всё, говорю вам, совершится

в конце времён и полувремени,

когда великая блудница,

волчица мерзкая от бремени

в жестоких муках разрешится,

и народятся не волчата,

но страшный выродок, зачатый

от гада, дышащего смрадом.

Подобный зверю, изверг некий,

глазами рассевая пламень,

окинет беспощадным взглядом

сей град безумный и преступный,

и пламенем пожрётся камень.

И смертным ужасом объяты,

в домах горящих человеки

проснутся, глас услышав трубный,

и побегут на стогны града

сыны и дочери разврата,

рыдая вопрошать: что это?

Тогда взыскующим ответа,

скажу, возрадуясь жестоко:

не слышали вы слово Бога,

речённое через пророка,

звучащее светло и грозно,

и означавшее: спасётся

лишь тот, кто вовремя проснётся!

Услышьте же: проснулись поздно

вы, гнавшие меня! Сейчас

из Града изгоняю вас!

* * *

Путешествуя налегке с блуждающими огнями,

Ибрахим ибн Йакуб устало торопит коня,

не оглядывается, знает, за ним летят, догоняя,

два пылающих, испепеляющих огня,

человек просвещённый, он не верит в иблисов,

это просто две падшие, сгорающие звезды,

не бормочет заклятий, не пытается даже молиться,

в каменистой пустыне, кажется, и молитвы пусты,

это демоны ночи, в которых он также не верит,

это с падшими ангелами, низринутыми во тьму,

гонит ветер ночной, куда его гонит ветер,

Тот, кто знает ответы, не отвечает ему,

человек обречённый, друзья его предали, слуги

обокрали и тоже сбежали, в пустыне этой один,

он Тому, кто молчит, не приносит лишней докуки,

никому не покорный, сам себе господин,

едет мимо заброшенных капищ, в идолов грубых

не плюёт, он не верит в приметы и всякое колдовство,

Ибрахим ибн Йакуб аль Йахуд, беглец из Кордубы,

не боится даже Того, кто гонит куда-то его,

Тот, кто всё отнимает, дарует тоску и свободу,

всадник спешивается, идёт навстречу огням,

знает, демонов тьмы не прогонят ангелы света,

Тот, кто не существует, напрасно его догонял.

Пьяный блюз

Пьяный блюз как пьяный дурак

в дымной одури кабака

всё кружится кружится как

голова дурака.

О детка ты убила меня

когда ты ушла

когда ты ушла ты убила меня

без сожалений

ты ещё пожалеешь об этом детка

ещё заплачешь

ты заплачешь ещё пожалеешь

о том что ушла.

Пьяный блюз полный пьяных слёз

под гармошки губной визг

всё куражится с пьяных глаз

пьяный вдрызг.

А когда ты захочешь вернуться

я тебя не прощу

я тебя не прощу за то что я плачу

а ты не вернёшься детка

ты не вернёшься не сможешь простить

за то что я плачу

не прощают бабы плачущих мужиков

в нашем глухом краю.

Пьяный корабль

Слегка наигранное, чуть истерическое веселье

во время шторма, в последний вечер на корабле,

она говорит: дорогой, завтра будет похмелье,

он говорит:  это завтра, там, на твёрдой земле,

пьяный корабль шатается, музыканты нескладно

наяривают позапрошлогодний итальянский хит,

она говорит: потанцуем, он говорит: ну ладно,

принимая весёлый, глуповато-развязный вид,

очень они смешные, танцы во время бури,

замечательно разгоняют тупую скуку-тоску,

она не ревнует к этой грудастой дуре,

он не ревнует к тому накачанному дураку,

словно кегли, разлетаются от качки пары,

сразу слипаясь в новые сочетания фигур,

рыжую бестию обнимает красавец старый,

строгую даму тискает кудрявый амур,

на баритоне повисли две пожилые девы,

руководить вакханалией пытается дирижёр,

всё качается вверх и вниз, вправо-влево,

не получается, не кончается немой разговор,

она говорит: я устала, пойдём в каюту,

если захочешь, милый, сможем поговорить,

он говорит: вернусь через минуту,

не волнуйся, выйду на палубу покурить,

резко выламывается наружу, мгновенно

ветром, и ливнем, и качкой сбивает с ног,

вот значит так, он думает, вот ушиб колено,

вымок до нитки и до костей продрог,

капитан Ахав один со своим гарпуном

на своём вельботе стоит, глядит в океан,

буйным нравом мерится с океаном бурным,

неуравновешенный, безумный такой капитан,

разражается злобной дикой тирадой,

потому что уже ничего нельзя переиграть,

кулаком грозящий, бессмысленный, бесноватый,

пытается грохочущую стихию перекричать,

возвращается коридорами, музыка смолкла,

яростное чудовище еле слышно гремит,

одна в салоне, она говорит: –Ты мокрый.

– Ну разумеется, ты сухая, – он говорит.

Романс

Разливала ты пену в кружки,

я на сцене гитару терзал,

и была ты моей подружкой,

это каждый в пивнушке знал.

Был я злой, как шакал, поджарый,

и хотя из себя неказист,

но бывало, бывая в ударе,

вызывал восхищённый свист.

Ты была здорова и красива,

как кобыла добрых кровей,

мне себя подносила и пива,

чтобы стал слегка подобрей.

Но рассеянно-одинокий,

только музыке всей душой

отдаваясь, я был жестокий,

непонятный тебе, чужой.

Для меня ты щипала брови,

перекрашивала перманент.

Я все глуше гудел, басовей

перестраивал инструмент.

Не ценил я твоих усилий,

ни белёсых кудрей, ни бровей.

Ах, теперь ты ещё красивей,

и наверно, ещё здоровей.

Стерва-музыка нас разлучила,

истерзала меня, извела,

полбеды, если бы изменила,

заманила и не дала.

Отчего ж на хорошее чувство

не умеет ответить артист?

Нездоровая штука – искусство,

утверждаю, как специалист.

Ты была крановщицею в баре,

гитаристом-электриком я.

Эх, рвалась струна на гитаре,

золотая лилась струя.

С благонамеренным пылом

Юный Либерий, завет стариковский: довольствуйся малым,

с благонамеренным пылом тебе ль проповедовать бывшим

в употреблении жизнью согражданам, бившимся глухо

в стены, любившим не то – что надлежало любить,

ты, одарённый безмерно благою судьбою, не знаешь:

есть у чудесных даров одно нехорошее свойство,

то, что капризные боги дадут, они же отнимут;

ниже мы скажем, почём – нынче уроки юнца,

не отягчённого опытом трудных побед над своими

самолюбивыми мыслями и своевольными снами,

грузом наград, присуждённых за пораженья: а судьи

кто? – воскликнул поэт – Публий Овидий Назон,

сам прослуживший известное время в суде центумвиров,

позже за слишком свободные взгляды отправленный в ссылку,

взгляды всегда подозренье внушают в свободе излишней

тем, кто вперяет во всех – подозревающий взгляд,

в общем, тебе ли, щёнку, не знакомому с цепью надёжной,

заматерелым на привязи эту привязанность к будке

ставить в укор, говоря о свободе, которую даром

ты получил, но тебе – даром она не нужна.

* * *

С диадохов-эпигонов

плохо спавших в оны дни

наступают поспокойнее

эпохи без резни

Что осталось от багровых

волн огромных кроме брызг

оглушительные громы

раскатились в мелкий дрызг

Спит имперское величье

и орёл имперский сдох

снится тихое бесптичье

до скончания эпох

Что казалось вековечным

развалилось на куски

только самым безупречным

кровь ещё стучит в виски

Не наследники – потомки

не хозяина – раба

видят красные потоки

раздавив во сне клопа

Только чучельные перья

молью траченные вдруг

затрепещут а империя

такой испустит дух

* * *

Светало рано, он всю ночь не спал

и шёл, превозмогая боль, на море,

снимал протез и долго, долго плыл,

один во всём огромном чудном мире,

потом, раскинув руки, на песке

не думал ни о чём, дремал устало,

когда библейской мощи облака

упрятали свирепое светило,

приснилась боль, как чёрная река,

сжимающая грудь Лаокоона,

чудовищная, грызла берега,

обрушивала грузные колонны,

кружилась боль, привычная, как боль,

тупою карусельной тошнотою,

живую рану разъедала соль,

он плыл и плыл, один, над пустотою...

* * *

Светло и холодно, высокий потолок

расколот трещиной неторопливой,

окно распахнуто, единственный листок

в окно слетает с ветки тополиной.

Светло и холодно, и с запахом лекарств

мешается осенних яблок запах,

окно распахнуто для ветра и листка,

которому в прозрачном небе зябко.

Окно распахнуто, высокий небосвод

ветвями тополиными расколот,

холодным светом пустота зовёт,

но как оставить этот светлый холод…

Священное одиночество

По древнему обычаю мог воцариться там

и раб любой убивший предшественника сам

царём Священной рощи мог в одночасье стать

чтоб глаз ни днём ни ночью до смерти не смыкать

ходить с утра до вечера по царству своему

и не давать из встречных пощады никому

а ночью возле дуба Священного бродить

и озираться тупо и по кустам рубить

вот день прошёл и ладно глядишь и ночь пройдёт

а дальше не заглядывать понятно наперёд

не умереть от старости не обмануть судьбу

Священный меч достанется безумному рабу.

* * *
 

Синева и зелень,

звон и думать лень,

словно сонным зельем

опоили день,

хорошо, как в детстве,

счастье без причин...

Лет примерно в десять,

просто так, один,

я лежу у речки,

пялюсь в небеса,

а в траве кузнечик,

в небе стрекоза...

День такой погожий

сроду не пройдёт,

а коровка божья

по руке ползёт,

на десятом годе

время вроде спит,

смерти нет в природе,

солнышко слепит...

На закате жизни

солнечный денёк,

крепко сердце стиснул

детский кулачок,

день такой похожий

льётся через край,

а коровка божья

улетела в рай...

Скорбные терцины

1. инферно

Свидетель истин, соглядатай смыслов,

мечтатель таинств, умозритель снов,

к деревьям обращающийся, к числам

на древнем языке первооснов,

когда он жизнь свою до половины

пройдя, до сердцевины главных слов,

достиг вершины, все первопричины

постиг и навсегда отринул прочь,

когда его из самой красной глины

лепило время чёрное, как ночь,

всё время увеличивая дозу,

когда безумье тщилось превозмочь

любви его живительные слёзы,

пронзительные глаз его лучи,

когда на энской виа долороза

свирепые за ним гнались бичи…

2. пургаторио

Её ладони были горячи,

когда она в халате белоснежном

при свете оплывающей свечи

пронзала плоть его иглой утешной,

чтобы светло безгрешному уснуть,

когда сестрица нежная прилежно

ему иглою зашивала грудь,

он не глядел на зад её и груди,

благоговел, испытывая жуть,

когда не помышляя ни о блуде, 

ни о тщете в округлой тишине

он думал не о смыслах, но о чуде

на дне колодца, в безмятежном сне,

где колыхалось медленно растенье

изломанною тенью на стене

среди возду́хов благорастворенья…

3. парадисо

Очнувшись просветлённым в воскресенье

в эдемском санатории в раю,

больной услышал ангельское пенье

в синичкином напеве: пью и пью,

куда не проникало эхо лая,

туда сквозь эхолалию юю

к нему в последних числах первомая

явился снахарь, долгователь злов,

калекарь добрый, душу промывая,

промеждою повапленных гробов,

тогда в причинно-следственное место,

болитвой про небездную любовь

проникуло в тестикуло из теста

жестойкий на прощение укол

вкололи сердомилые не весты

амина зина с галой в перидол.

* * *

Солнце, море, день субботний,

на песочке малыши,

нет картины беззаботней

и прелестней для души.

Это дочки и сыночки

юных мамочек в соку

строят башни на песочке,

на осеннем берегу.

Это с башни звездочёта

осыпается пыльца,

это волны ни о чём-то

перешёптываются.

Перелистывает книжку

мимолётный ветерок,

вот перевернул страничку,

притомился и прилёг.

Чернокнижник в холодочке

тянет пиво, просветлён,

этим солнечным денёчком

явно умиротворён.

Явно, это фигурально

сказано, поскольку явь

в тёмной книге темпоральной

лишь одна из многих глав.

Жили-были, позабыли,

было, не было, прошло,

ветром солнечным и пылью,

звёздной сыпью занесло.

Ни к чему грустить и думать,

и тревожиться о том,

что лишь стоит ветру дунуть

и перелистнётся сон.

Сон о русской бане и здоровенной бабе

Виктору Шельпякову

Теченье жизни двигалось привычкой

и потихоньку утекало в сон,

в котором звякали в ушах отмычкой,

синичку запускали в телефон,

со всех сторон по-доброму стучали,

расспрашивали в зубы: кто тут есть,

которые не всю, как есть, проспали

единственную совёсть, ум и чёсть...

Блажённой памяти звонил в субботу,

шутил, он вообще был весельчак,

введу, мол, шестидневку, на работу

пойдёшь, как сукин сын, да как же так,

пугался я притворно, а парная,

а шайка-лейка с веничком, когда ж

как не в субботу, прямо и не знаю,

как называть подобный саботаж...

Оставь одежду, всяк сюда входящий,

в чистилище все без штанов равны,

в предбаннике сказал Вергилий, в ящик

засовывая рваные штаны...

У нас в стране широкой этот русский,

другой армянский, 3-й сын полка,

какая разница, Л. И. закуской

всех оделял из своего пайка,

и каждому в подставленную кружку

плеская, вёл бесстрашно за собой...

Да здравствует, товарищи, за дружбу,

на том стоит и будет часовой

доклад, я сплю, докладбище от края

до края, где мы все одна семья...

Вы курите, он спрашивал, не знаю,

сатрапу отвечал упрямо я...

Земную жизнь пройдя до половины,

из сумрачного леса выходя,  

я оказался посреди пустыни,

цветущей послё зимнего дождя...

Меня сретали ангельские лики

в фуражках нимбоблещущих, во лбу

гербы сияли, серпомолотилки

на глобус навалились, как в гробу,

покойницкая общая уснулость

смёркнулась, и слёза сморгнулась вмиг,

пустыня предо мною простирнулась,

и в ней возник живительный родник...

Вы курите, спросил майор Чекаев,

не знаю и не буду, говорю,

из одного в другой перетекаю,

и снова, даже если и курю...

Небритая в пивном киоске тётка,

царьпушечными ядрами дрожа,

мне продавала ржавую селёдку,

стекали капли с жирного ножа

на жёлтый рупь, он был последней, слабой

надеждою, что в недрах умерла,

когда, взревев: нет сдачи, злая баба

раззявила зияние жерла...

Без памяти, пути не разбирая,

из сумрачного леса выйдя вон,

я оказался посредине рая,

светло сияющего с трёх сторон…

А за спиной туманная завеса

струилась и перетекала в сон,

где вялые от недосыпа бесы

уныло водят хоровод теней,

нет выхода из сумрачного леса

корявых сучьев и горелых пней,

и бледные болотные растенья

сплетаются в клубок безглазых змей...

Вы курите, и пьёте, и плюёте

на всё, что свято и приятно тут,

задорных наших песен не поёте,   

которые по праздникам поют...

Она казалась здоровенной бабой

с такой вот мордой и с такой вот жопой,

родная наша дорогая власть,

но оказалась идиоткой слабой,

такого неожиданного дуба

дала однажды, хрясь, и расползлась...

Когда во сне мой третий глаз открылся,

я понял, что кончину века зрю,

разносят времена чумные крысы,

и вот опять любимый вождь в ноздрю

трубит зарю, и звякает бутылка,

и вякает звонючий телефон,

и баба Ряба заключает пылко

в объятия меня со всех сторон...

Она была такой тупой и грубой,

не спрашивала: любо иль не любо,

когда вот так и так имела нас,

но мы, не чувствуя давнишней злобы,

теперь не бросим грязь на крышку гроба,

помянем тихим словом: сдохла мразь...

Ты помнишь, как работали, едва ли

забудешь, как гуляли, это от

и до, кто скажет: не протестовали,

а водку пили, это что, не в счёт...

А я ещё вернусь и будет пьянка,

всё плохо, ну а мы-то хороши,

ах, банька ты моя, родная банька,

всё, мыто-перемыто от души,

поскольку суждено всем передохнуть

в пути, и толком не передохнуть,

и разве напоследок только охнуть:

ох, до чего же бестолковый путь...

Бесформенные серые виденья

колеблются в тумане, пелена

окутывает сумерки, забвенье

сгущается, плывут обрывки сна,

где призраки роятся, звон и скрежет

железа о железо, взбугрена

трясина, по которой скачет нежить,

крошась в труху и рассыпаясь в прах...

Сквозь сомкнутые веки утро брезжит,

глаза открыть мешает тёмный страх...

Мне снилось: все куда-то разбежались,

а я остался, вспомнить не могу,

откуда эта слабость, эта жалость,

она замёрзнет, бедная, в снегу...

Оттуда просыпаюсь без оглядки,

а то ещё догонят и дольют,

и загадают вечные загадки,

о чём поёт синичка: пьют и пьют,

чего нам ничего не обещает

ночь, потихоньку утекая вся...

Я не вернусь, никто не возвращает-

ся...

Сон об одиноком вахтёре

Когда я в тесной проходной,
злой, непроспавшийся, больной,
совал в стеклянную клетушку
за полминуты до восьми
жетон вахтёру, – на, возьми, – 
толкнув другой рукой вертушку,
лица его я не видал,
он нажимал свою педаль
всегда без лишних разговоров,
так, на мгновение одно
в окошке смутное пятно,
да кто же смотрит на вахтёров!

И вот мне снится, что я сижу за стеклом
и демонстрирую совершенство отлаженного механизма,
вижу пропуск, нажимаю педаль, вижу и нажимаю педаль,
а они так торопятся прошмыгнуть побыстрей,
будто предчувствуют, что это может случиться,
вижу пропуск, нажимаю педаль, вижу, – не нажимаю,
а они так оторопевают и скапливаются в толпу,
и я вижу приплюснутые к стеклу лица передних,
и у них есть лица, которые сливаются в одно пятно,
и я куда-то проваливаюсь со страшною мыслью:
а может быть они все живые?

Мне снится пропасть, я ключник тот,
который пропуск при входе рвёт,
служитель права не видит лиц,
что прут оравой с глазами ниц,
мне имя камень, а им песок,
без счёта к яме всех гонит рок,
но я ведь тоже, как все, глядел
за что же, боже, мне сей удел,
когда навек ты в душе умолк,
стал человек человеку долг,
предстала мнимость добром и злом,
друг другу снимся мы за стеклом,
скрипят вертушки, кружат во сне,
где друг для дружки вахтёры все.

Сцены из фильма

Режиссёр в этом фильме дерзко срывает покровы,

обнажает сокрытое, разрушает стереотипы,

получается всё, как обычно (то есть, хреново),

неразборчивые диалоги, вскрики, выплески, всхлипы,

неопрятные сцены, неприбранный быт суровый,

неприятная музыка, хрипы, грохоты, скрипы,

(недовольные зрители, конечно, давно ушли бы,

кабы не щекотанье инстинкта глупого, основного).

Человек без всего и красавица без одежды,

в голой комнате, лёжа на голом полу, хохочут

(на своём языке герметичном автор, наверно, хочет

рассказать что-то личное, да вы не поймёте, невежды),

человек без надежды, будущего и цели

счастлив этой минутой близости с человеком,

словно что-то в чужом и таком совершенном теле

может стать на бессмысленные вопросы ответом.

Непонятной метафорой на стене чучело рыбы,

как живое, но дохлое, персонаж говорит: здоро́во

(недовольные зрители, конечно, давно ушли бы,

кабы не это самое, повторяемое снова и снова),

непонятными символами облака на обоях слоновьи,

режиссёр что-то хочет сказать, да кому интересно,

будто зрителю нужно что-то, кроме сцены с любовью,

он не ищет духовных глубин в оболочке телесной.

Человек-неудачник к потерям давно привычный,

принимает всё в этой жизни, как чрезвычайную тайну,

обнимаясь с прекрасной и незаслуженной добычей,

понимает, что в этом кино оказался случайно,

ни в каком другом она бы с ним не смотрелась

(все давно бы смотались, когда б не её изгибы),

он чего-то несёт и она смеётся, такая прелесть,

каждый зритель ревнует её к неприятному этому типу.

Оператор трясущимися руками, видать, с похмелья

трансфокатором наезжает на тело всё ближе, ближе,

(«Человек и красавица» прочитали бы зрители на афише,

если б только афиша существовала на самом деле),

выше облака на стене, выше облака в небе,

взявшись за руки, летят на манер Шагала,

сценаристка стакан со скотчем швыряет в гневе,

написала такую херню, жутко тогда зашибала.

Если рыба висит на стене, то в последнем акте

у героя нет выхода, как застрелиться из рыбы,

(впрочем, акта ни одного режиссёр не надыбал,

и конечно, поэтому провалилось кино в прокате),

если б зрители раньше времени не ушли бы,

то увидели бы, с объяснимым вполне раздраженьем,

вот сидит человек, как дурак, потирая ушибы,

будто с неба свалился, с таким на лице выраженьем.

Третье

* * *

И дальше тишина, не шум и ярость,

но тихое журчание ручья,

и сделай милость, не пиши про старость

и ожидание небытия,

и наплевать, и ничего не надо

в пыли забот и полузабытья,

и никакой не надо нам награды

за то, что полуспим, полуживём,

и не замайте нашу полуправду,

мы за неё умрём и всех убьём.

* * *

Допустим, господа, недопустимый

случится с нами, бедными, облом,

когда мы заняты неутомимо

не трахом, так войнушкою, баблом

не для себя, так на чужого дядю,

вот тут-то в ясном небе голубом

из внеземной вселенской непрогляди

появится, и всем нам прилетит

во всём своём пылающем параде

гиперпространственный суперболид.

* * *

И грозный ангел Ветхого Завета,

жестокий ангел с огненным мечом

с небес в потоках яростного света

сойдёт не судиёй, но палачом,

о нас, тупых козлищах, жалких суках

не всплачет, гекатомбой увлечён,

и воцарится, не дождавшись звуков

из оперы Аида, тишина,

а он такой, красавец, руки в брюках,

сквозь зубы цыкнет и пошлёт всех на.

* * *

Полу-востоком пахнет полу-запад,

погрязший в полу-зле, полу-добре,

такой приятный, но противный запах

портяночно-парфюмного амбре,

и вкус такой же, тирамису-рыбный,

шампанское и квас в одном ведре,

восточный запад, навсегда обрыдлый,

и обрыдалый западный восток,

то сменовеховский, то изподглыбный,

полу-уныние, полу-восторг.

* * *

Вы, люди, интересные созданья,

забавные такие существа,

не знаете неведомого знанья,

и без конца болтаете слова,

и чувствуете чувствами шестыми,

по пьяни даже больше, чем стрезва,

вам смыслов ни добавишь, ни отнимешь,

словами переполнены умы,

хотя могли бы обойтись одним лишь

богатым на оттенки звуком ы.

* * *

Давно ли наслаждались пустяками,

смотрели идиотское кино,

смеялись над такими дураками,

какими сами не были давно,

давайте похохочем втихомолку

в том зеркале, где всё искажено,

мы в нашем городке, верней посёлке,

он типа городского, нихера

таких существ не видели весёлых,

особенно с похмелья и с утра.

Туман

Доктор Грубер, обдолбанный, как часто в последнее время,

на своем свирепом необузданном Mazeratti

возвращается с очередного идиотского party,

один, потому что уже со всеми

расплевался, и с женой, и с любовницей, надоели,

видимо, сговорившись, они любят такие штуки,

обе одинаковые платья надели,

мол, зачем тебе, кобель, две одинаковые суки,

а и правда, он чувствует, что всё ему нипочём,

да пошли они в жопу, и начальство, и сослуживцы,

он не хочет больше быть гражданином, мужем, врачом,

чистить зубы, верить в бога, в одиннадцать спать ложиться,

проезжает чистенький городок и, задыхаясь от тошноты,

отвращения, ненависти, идиосинкразии,

здесь ничто не напоминает детские мечты

о Флоренции, Океании или вот, России,

где нежны и прекрасны, не может вспомнить мотив

вальса этого, та-та-та, та-та-та, едет в тумане,

чёрт, он точно знает, что были сигареты в кармане,

и вжимая ногу в педаль газа, в обрыв…

Пациент на безумно дорогой кровати,

не всякий себе такое позволить бы смог,

не зря он платил страховку, один в палате,

совершенно спокойный, от головы до ног,

в тумане, где ни будущего, ни прошлого,

как в сновидении, только ненастоящее есть,

тихо шлёпает по асфальту мокрыми подошвами,

натыкается на кого-то, спрашивает: кто здесь,

не предъявив миру неотчуждаемых прав,

не поправ благодати фактом своего наличия,

даже мелкой букашки не растоптав,

на пути своём тяжестью своего величья,

он пройдёт незаметно, по краешку, не задев

ни забора ни дерева, ни плащом, ни тенью,

словно тень его отбрасывается не здесь,

а где-то там, после смерти или до рожденья...

Не то, чтобы страшный, странно-тревожный сон,

зыбкий туман, или скорее, потусторонний

сумрак, мальчик идёт из школы, со всех сторон

раздаются какие-то вздохи, шёпоты, стоны,

какие-то обрывки фильмов, клочки сновидений,

еле слышимые, видимые едва,

чудятся дыханье зверей, колыханье растений,

в клубах тумана призрачные существа,

он, победитель чудовищ и великанов,

никого не боится, тени, слепо и глухо-

немые колеблются там, в наплывах тумана,

на обочине зрения, на окраине слуха...

* * *
 

Ты не слышишь, я тебе, мальчишка,

говорю, не трогай светлячка,

он погаснет на твоей ладошке,

превратится в серую букашку,

в мокрого такого червячка,

в общем, что-то жалкое, как ложь,

а она и взрослому обидна,

искры изумрудной не вернёшь,

даже звёзд уже не будет видно

из-за слёз, и ты глаза утрёшь

и вздохнёшь, а может, звёзды тоже

в этом скучном роде, не дороже,

слышишь, говорю тебе, не трожь,

если на ладошку не положишь,

не погаснет, все равно берёшь...

Тёмный лес

Я тебя позвала, милый, ты пришёл,

разве плохо нам вместе, разве плохо?

Да нормально, хозяйка, всё хорошо,

и чего ты вдруг завелась, ей-богу…

Не слепая, милый, вижу, смотришь в лес,

я и сны твои, да и мысли тайные знаю,

то ли в душу вселился непоседливый бес,

то ли приворожила злая ведьма лесная?

На сто вёрст, хозяйка, здесь ведьма одна,

да и та, не всегда, как сегодня, злая…

А на той неделе, милый, какого рожна

ты ружьё заряжал, погуляю, мол, постреляю?

Это сонный, обманный, заколдованный лес,

кто войдёт в него, выйти уже не захочет,

вижу сны твои, полные дивных чудес,

там не птички поют, не сверчки стрекочут,

тени перебегают, невидимые почти,

еле слышные глохнут вдалеке перестуки,

вспыхивает паутина, стоит взгляд отвести,

обрушивается зелень, обнажая сухие руки,

воздух слоистый колышется слюдяной стеной

тянет свежестью прелой, горькой, смолистой,

притворяются корни змеями, расползаются за спиной,

превращаются ветки в ящериц, в бабочек листья,

как дойдёшь до реки в своём очарованном сне,

встанет радуга, а под нею высокий терем,

там увидишь её, эту ведьму, тенью в окне,

как ты слаб, мой милый, оглянулся растерян,

заблудился в горелом лесу, где кружит вороньё

и такие, как ты, голодные рыщут волки…

Не дури, дорогая, любимая, опусти ружьё,

там патрон в одном из стволов двустволки...

* * *

Уле-Вилле, истинный викинг,

рыжий, ражий и краснорожий,

был обидчивым и визгливым,

и считал себя остроумным.

Неопрятный, всё время что-то

жрал, при этом пыхтел и чавкал,

и работник он был хреновый,

и сидел от меня в трёх метрах.

Он шутил дурацкие шутки

про евреев, негров и геев,

не был негром он и евреем,

в коллективе его не любили.

Я был вежливый иностранец,

выносил его, как выносят

тошноту от привычной качки,

с ним припадки порой случались.

Он и умер однажды ночью,

захлебнувшись своею рвотой,

одинокий несчастный дурень,

никому на свете не нужный.

И одна из местных валькирий,

двухметровая нежная Марит,

рассказала, что пел он в хоре

детским голосом по воскресеньям.

В общей сложности года четыре

жил я в этих северных странах,

было пасмурно и тоскливо,

постоянно хотелось выпить.

* * *

Устройства простотою, чем сравним

калейдоскоп с мироустройством только,

один узор сменяется другим,

в котором те же радужные дольки,

но в каждом кадре сочетаний столько

случайных, что любой неповторим,

чуть дрогнула рука, прощайся с ним,

прощёлкивается другой, недолгий,

нестойкий, новый, порождённый столк-

новением осколков, в толк, родимый,

возьми, на свете всё даётся в долг,

а не навеки, щёлк, и нету, зримый

мир не прочней стеклянного мирка,

нетерпелива детская рука...

Цим Са Чой       

Роналд и Роланд, не близнецы и даже не братья,

просто такая забавная скороговорка,  

на второй или третий месяц совместной работы

приглашают меня на обед, очень приятно,

в ресторан, в котором неделей раньше

я отобедал, великолепно, большое спасибо,   

с антипатичным Патриком и приятной Кэнди,

лучше не спрашивай, как зовут их на самом деле.

Роланд и Роналд, думаю, понимают оба,

что я, в свою очередь, знаю, это начальство

заставляет их проявлять гостеприимство,

между собой они называют меня наш гвайло,

как надоели мне ваши водоросли и гады,

в сущности, нам разговаривать не о чем, только

о совместной работе, но это не принято за обедом,

также, как задавать вопросы слишком личного свойства.

Роналд, в отличие от Роланда, который местный,

родился на материке, там закончил школу,

как сбежал оттуда, спросить неудобно,

если б можно было с ним надраться в баре,

разглядывая девчонок, тогда бы наш английский

улучшался заметно с каждой выпитой кружкой,

кстати, Кэнди, когда я ногой случайно задел её ногу,

посмотрела прямо в глаза, что не принято, и улыбнулась.

В сущности, чем больше я их не понимаю,

тем больше становится ясно, что все мы люди

одинаковые, хотя и не абсолютно, к примеру,

я совершенно не понимаю смысла этих улыбок,

Роналд после третьей кружки мог бы всё объяснить,

у нас много общего, мы оба выросли при коммунистах,

а у Роланда этого даже спрашивать не стану,

потому что мы, всё-таки, абсолютно разные.

Чаадаев

Я говорил уже, сударыня, и ранее

в философическом одном своём послании:

мы не такие, как все прочиё народы,

мы никогда не ищем через реку брода,

нам проще с кличём «твою мать», махнув рукою,

закрыть глаза и оказаться за рекою.

Пускай там немцы говорят про свой порядок,

никто таких не загадал себе загадок,

пускай британцы на морях исправно рулят,

зато никто себя так славно не обжулит,

пускай французы говорят: ищите бабу,

а мы другого ищем, эх, найти куда бы

хмельную удаль приложить, да чтобы вышло

не как у всех, когда повозка после дышла,

а как-то эдак, с поворотом, через... чтобы

неслась телега к изумлению Европы.

Скажу Вам больше, хорошо умеем, твёрдо

народ, как в Польше говорят, держать за морду.

частушки

дорогие пациенты

по прогнозу гидроме-

исторического центра

всё закончится к зиме

у соседей в огороде

разорвалась хренотень.

целый год теперь наводят

на плетень патриотень

доктор дай опохмелиться 

по-хорошему прошу

пожалей меня сестрица

а не то ведь укушу

вы совсем там озверели 

дайте свет в конце тоннеля

нары в наших палестинах

ждут известного лица

снова то ли сукинсына

то ль отечества отца

и у вашего божка

отрывается башка

как два пальца с вашим боссом

зарифмуется опоссум

у начальственной особы

есть такой прибор особый

коим чует что ему

ветер дует не в корму

ни конца у них ни свету

ничего в натуре нету

не свербит под мышкою 

так зудит в головушке

ползают мыслишки

кусачими вошками

все мы одинаковые 

перед богом равные

только одни лаковые

а другие рваные

хошь верь хошь проверь

ежели учёный

вошь кто вошь зверь

слабо приручённый

конец света конец света, 

я люблю тебя за это

мы с предателями рядом

на гектаре срать не сядем

в телевизор говорит

либеральный демокрит

крошка сын к отцу пришёл 

в ту еще эпоху

и сказал ну хорошо

если что-то плохо

значит кто-то виноват 

в обстановке бедственной

вы не отводите взгляд

гражданин подследственный

Чёрные кони

Вот увозят героя, любимца народа, красавца,

грозные трубы ревут и рявкают гулкою медью,

тьмой небеса набухают, грузные тучи курчавятся,

яростный ветер треплет листву, обречённую смерти.

Восемь коней вороных увозят красу человечества,

Хульо Трухильо Дуранте слезами омытое тело,

на орудийном лафете увозят в мрачную вечность,

плачь, природа, рыдайте, народы осиротелые.

Нежные девы стенают ангельскими голосами,

руки заламывают безутешно прекрасные жёны,

в чёрных попонах идут с плюмажами чёрными самыми

страшные чёрные кони, в смерть саму запряжённые,

Мечут огромные громы и молнии злобные тучи,

трубы, от горя шатаясь, ревут вразнобой furioso,

бравые воины и многомудрые мужи, идущие

скорбно-торжественным маршем, скрыть не пытаются слёзы.

Ветер метёт, задирая подолы траурных платьев,

умер отец наш, кричит, сокрушаясь, народ, а наследник,

новый красавец, хранитель заветов, столп демократии,

с горестным видом шагает в первом ряду, из последних

сил удерживаясь, чтоб в ухмылке рот не раззявить,

ну разверзайтесь уже, отверзайтесь, хляби небесные,

сдох, наконец, окочурился Хульо, старый мерзавец,

чёрные кони увозят героя в чёрную бездну.

* * *

Это было давно когда ещё самолеты

садились на полуострове Каулун если

посмотреть с пика Виктории между домами

каждую минуту один взлетал а другой

садился на последний лоскут давно

уже мёртвой Британской империи.

За что я люблю эту расу думал S стоя

на пике V своей непонятно куда закатившейся

жизни на выморочном острове обреченном

на сдачу это за то что их никто не любит

а им наплевать что же делать я им завидую

мне хочется чтобы меня любили.

Это было ещё до того как дочка последнего

губернатора рыдала на палубе фрегата

в окружении своих чемоданов и моряков

Её Величества оплакивая сказочную жизнь

последней принцессы неправдоподобной

колонии отпущенной на свободу.

Это было в те баснословные времена когда

каменнолицые гуркхи ежегодно на протяжении

века побеждали в забеге через Новые

Территории не завоёванные но взятые

в аренду на какую-то сотню лет как и моя

любовь не дана была мне навеки.

Я видел человека долга

Прежде, чем его зарыть,

будем речи говорить...

Б. С.

Я видел человека долга

довольно редкостного толка,

поскольку человеком Слова

был этот самый человек.

Он был похож на часового,

как бы забытого навек

своими, что ушли куда-то,

то ли назад, то ли вперёд,

а он, сказав себе: так надо! –

умрёт, но с места не сойдёт.

Своей границей ограничен,

своих позиций не сдавал,

он точен был, не артистичен,

слова, как гвозди забивал.

Он говорил: жить нужно долго,

и всё ж, не дольше, чем по долгу

потребуется...

Я стоял 

в толпе при выходе из морга

больничного, речам внимал,

сняв шапку, было много разных

речей, морозный пар из ртов

клубился, сколько слов прекрасных

сказали эти люди слов,

отдавшие последний долг, 

как должно, человеку долга...

Да, я его увидел, только

когда он навсегда умолк.

Он был похож на часового.

Один, в морозный день, сурово

молчал. 

* * *

Я вспоминаю дом официальный

дверь за спиной в лицо застывший зной

в том южном городе провинциальном

забытом и разрушенном войной

в стране покинутой и чужедальней

дверь за спиной в лицо слепящий свет

когда на волю из неволи вышел

но для чего я через столько лет

с такой счастливой мелочность вижу

стволы с окаменевшей чешуёй

подсолнечные пятна на асфальте

мгновение той осени чужой

оцепеневшее в летучем гвалте

и счастье оттого что я живу

дверь за спиною как во сне свободен

идти куда угодно наяву

из тьмы бредовой в тот слепящий полдень

но для чего мгновенье продлевать

когда забыты месяцы и годы

наверно счастье как ещё назвать

мгновение осознанной свободы.

* * *

Я дождь люблю холодный затяжной

за то что он ничем не обольщает

как бы из протяженности иной

являясь ничего не обещает

идёт себе и ты себе идёшь

я дождь люблю небыстрый и некрупный

непристальный как может думать дождь

рассеянно легко и неотступно

я думаю но мыслями едва ль

назвать возможно этот род капели

как может дождь печалиться не жаль

ни капельки что листья облетели

что времени не хватит ни на что

а он идёт как будто что-то знает

о вечности я дождь люблю за то

что время он на время упраздняет

бесчувственный бесстрастный ко всему

он ничего кругом не замечает

я дождь люблю ещё и потому

что ни о чём не думать не мешает

* * *

Я поднимаю взгляд от помертвелых вод,

большие облака над головой нависли,

живой на грозовых истаивает свет,

как перед забытьём рассеянные мысли,

тяжёлая река в широком ложе спит,

и лодка посреди реки, и в лодке вёсла,

и, лёжа на корме, я вижу, как летят

туда, откуда им последний свет ниспослан...

Живой на облаках истаивает свет,

как перед забытьём рассеянные, тише

и глуше, ни о чём определенном, нет

не мысли, над рекой в широком русле, выше

и глубже, перелёт, и рваным стаям вслед,

всё ближе, всё ясней, но дальше не увижу...

* * *

Я самая обыкновенная серая мышь

очень обыкновенная и очень серая

но и у меня есть своя дерзновенная мысль

и нечто такое во что я верую

впрочем не будем об этом давайте о чём-то другом

вот например о моей маленькой серой плутовке

как она этак бочком бочком

ну почему я всё время думаю о мышеловке

весь примитивный её механизм так понятен весь

деревяшка одна да рамка с пружинкой тугою

нет господа здесь что-то другое здесь

что-то другое говорю вам что-то другое

и сыра этого мне спасибо не надо сыт

мыслью своей немыслимою по горло

но чувство странное и острое как стыд

и притягательное нет благодарю покорно

да механизм её гениален всей простотой

кто бы только додуматься мог до такого решения

значит что-то есть сверх реальности той

которая поддаётся непосредственному ощущению

так вот что меня так сильно притягивает вот

что придает мне силы принять испытание

упорная мысль о том что оттуда зовёт

сладкая вера в высокое предначертание

а сыр ну что же это неважно это лишь

маленькая уступка несовершенной природе

я ведь самая обыкновенная серая мышь

не первая и не последняя в своём роде.

* * *

как окуни из проруби глядят

рты разевая раздувая жабры

так у поверхности идеи храбро

толпимся мы

скажите рыбам небо

они пожмут плечами ерунда

метафизические бредни

в прорубь слепо

магические формулы твердя

* * *

но всё это смутно неверно

как бы вспоминая давно

забытое стихотворение

и в городе стало темно

далёкие горы обрушились в море огромной лавиной

исторгнув со дна потрясённого глухо катящийся взрыв

над городом треснуло небо разорванною парусиной

и бурное хлынуло наземь гудящею тяжестью брызг

кусты электрических судорог бездну насквозь прожигали

неслись исполинские тени во мраке и вспышках на штурм

упругие волны по кронам за выдохом вдох пробегали

кипела в ознобе вода от бесчисленно рвущихся струн

и стало светло в городке

оставила мир тревога

но как это быстро уже вдалеке

ни ужаса ни восторга