Я закрываю глаза – море – прохлада – луна –
Разве одна на земле ждёт не дождётся меня?
Дня не проходит – к другой вдруг прибивает прибой,
К той – кто волнует сейчас – завтра уже не вернусь.
Грусть – серебристая грусть – тянет дорожной к луне,
Мне одиноко – и пусть кто-то взгрустнёт обо мне.
Я на волне поднимусь – там одинока луна –
И не одна на земле вспомнит с печалью меня.
Родильный дом, в котором я появился на свет, находился в полумиле от Каспийского моря, то есть не в глубине Баку, а на самом острие Апшеронского полуострова, похожего на кончик клюва птицы, но не аиста, другой – альбатроса. Аист к моему рождению отношения не имеет. Четырёхлетним я спросил у двоюродной сестры, которая была мне второй матерью, откуда я взялся? Сестра ответила, что она высмотрела меня в море, но мама первой добежала и выхватила из волн.
С Каспием у меня связаны самые дорогие воспоминания – о родителях, друзьях детства, молодых летах, первой любви. Каспий для меня та самая кровь, которую разгоняет моё сердце.
Мой отец погиб на войне, как и отцы большинства моих сверстников. Мы, уличные мальчишки, обожали своих отцов, гордились ими. Я и до сих пор боготворю отца. Он занимал высокий пост, курировал лёгкую промышленность Азербайджана при Бакинском Совете депутатов трудящихся. У него была бронь, то есть право не идти на фронт. Её мой отец оставил «патриотам» и ушёл на войну не офицером или генералом, согласно его должности, а рядовым воином, как в далёком прошлом и его дед. В наследство от отца мне досталась фотография. На ней он в бескозырке, на которой чётко виднеется: «Каспийская военная флотилия».
Каспий подарил мне бесстрашие и отчаянность, которые постепенно развеялись, как развеивается аромат моря при отдалении от волны в пространстве и времени, сколько бы ни часто накатывали волны воспоминаний.
Каспий подарил мне ощущение всеобщности мира. Как-то я вышел из каюты на рассвете умыться – и вдруг явственно ощутил запах хвойного леса, хотя судно находилось в открытом море. Потрясение длилось секунду-другую, пока я не обратил внимания на то, что чищу зубы хвойной зубной пастой. Вослед было сделано открытие. Я понял, что самое простое бытовое явление может продлить свою сиюминутность, если его вырвать из прозы жизни и отдать поэзии.
Каспий подарил мне и другое открытие. Волна, нарождаясь, устремляет бег, пока не возрастёт до своего пика – и рушится, чтобы уже другая волна взяла своё начало. Напоминая движение волны, моя рифма связывает конец и начало смежных стихов. Это новое. У Фета, Маяковского и других поэтов прошлого изредка встречалась эхо-рифма, соединяющая конец и начало соседних строк, вторая из которых была укороченной, однословной, а потому может сойти за обычную – конечную – рифму. У меня все стиховые строки протяжённые, подобно морской волне. Различие разительное. Мне привелось создать очень демократичную форму стиха. В ней каждая строка, точно так же, как и морская волна, имеет собственное бытие, включая различное число слогов и возможность варьирования стихотворных размеров, что разрушает их инерцию, монотонность, доходя порой до «сердечной аритмии». Ритмический ресурс таких стихов практически неисчерпаем. К тому же при необходимости можно строку-другую не рифмовать, что менее заметно на слух, нежели пропуск рифмы при традиционной рифмовке.
Моя рифма на поверхностный взгляд совпадает с так называемой стыковой рифмой, при которой созвучие связывает конец одного стиха с началом последующего. Но, во-первых, стыковая рифма встречается крайне редко и только в экспериментальных стихах:
Реет тень голубая, объята
Ароматом некошеных трав;
Но упав на зелёную землю,
Я объемлю глазами простор.
(В. Брюсов)
А во-вторых, она применялась исключительно в строго метрических формах стиха, звуковой фон которых зиждется на ожидании традиционной – конечной – рифмы. В силу этих обстоятельств стихи со стыковой рифмой складывались неблагозвучными и безжизненными, о чём свидетельствуют приведённые строки Брюсова.
Поначалу и мой стих может показаться дисгармоничным. Мне за всю жизнь встретилось всего несколько человек – все они были мужчинами – кто улавливал в песне моря и мелодию, а не только шум. Шум возникает у тех, чей слух не разделяет партию ветра и партию воды. Эти две партии сливаются у них в сплошной гул, вызывая ощущение какофонии и дисгармонии. Шторм с его первозданным хаосом звуков ничего не может вызвать у них, кроме головной боли. Между тем движения волны с её накатом и откатом подчинены ритму. Это отметил ещё Байрон:
Есть наслаждение и в дикости лесов,
Есть радость на приморском бреге,
И есть гармония в сём говоре валов,
Дробящихся в пустынном беге.
(Перевод К. Батюшкова)
Море – самое лучшее подтверждение того, что поэзия является порождением хаоса. Даже шквальный ветер не отменяет ритмичности волны. Иное дело, что если обычная песня состоит из гласных и согласных звуков, явно тяготея к первым, то песня моря знает только согласные, шумные звуки. Это наподобие того, как одни поэты предпочитают ассонанс, а другие аллитерацию. Замечу здесь, что именно шумные (согласные) звуки являются опорой, определяющей значение слова.
При моём способе рифмовки чаще, чем обычно, возникает перенос (enjambement), который свойственен лишь речи поэтической и несёт в себе дополнительный заряд выразительности. К тому же волнообразная рифма перетягивает на рифменное слово фразовое ударение, а потому оно и в самом деле становится важным, в то время как при конечной рифмовке рифмуемые слова нередко выполняют не смысловую – поэтическую – роль, а стихотворческую, версификаторскую.
Волнообразная рифма, омывая слово, делает его более зримым и чувственным, что ведёт к лаконичности стихотворной речи. Конечно, лирическая влага, избыток словесной ткани, нагнетание метафор многими воспринимаются не как излишество, а как украшение, особенно, если стихотворение исполнено в мажорной тональности, что обычно, например, для Фета. Но та реальность, которая меня окружает, горестная. И если при её воссоздании воспользоваться лирической влагой, то эта самая горестность приобретёт налёт мрачности.
В «Волне любви» реалистическое описание природы и человеческого существования сочетается с размышлениями о ходе времени, истории. При всём при этом я чётко ощущаю, что картина действительности воссоздана мной всё-таки в романтическом духе. Моё внимание, даже когда оно останавливается на обыденном, невольно возводит его к чему-то исключительному. Однако я не прибегаю к часто встречающейся в романтической поэзии высокопарности, бурной патетике. Из-за этого стих мой, возможно, стал суше. Зато он не пользуется котурнами и масками, лишён поэтизмов, он близок к естеству, к пращурам, чья поэтическая речь была не столь удалена от обычной речи. В ней главенствует чувство, а не интеллектуальные усилия ради формальных ухищрений. Иными словами, в ней живое берёт вверх над книжностью, отнюдь не исключая полностью последнюю как часть нашего бытия. Подчеркну, что данное вступительное слово лишь характеризует мои стихи и никак не служит возвышению собственной персоны над поэтами прошлых времён, перед которыми благоговею.
«Каспий» и «Фея», образующие дилогию, являются одновременно и поэмой, и циклом (вернее, ни тем, ни другим, так как не имеют сюжета, который заменён общим настроением), где каждое восьмистишие представляет собой и строфу, и отдельное стихотворение. Ни у одного стихотворения нет названий, которые мне представляются подсказкой, недоверием к читателю. Эти строфы-стихотворения объединены не только темой моря, родины, любви, но и лирическим пафосом, который современные стихотворцы поспешили похоронить. Организующий «Каспий» и «Фею» мотив ветра олицетворяет природную сущность поэзии, её неуловимость, её неподатливость учёным толкованиям и планированию, её стихийность.
Каспий
‒ Кто не видел Каспий, тот напрасно
явился на свет, – утверждал Александр
Гумбольдт, уроженец Германии. А что
сказать мне, уроженцу Каспия?!
* * *
За кормой винт, как лемех, рыхлит изумруд до пены,
И сирены, волнуя, тянут мелодии ветра –
Геометра бугров, разнохолмья, высот, Араратов
И крылатого Каспия, в небо держащего курс.
Крутит ус капитан, с утречка под хмельком,
А старпом трунит, что в башке в моей женщины только,
Но я знаю, не только, и сирены волнуют меня, –
Как волна, их прекрасная грудь.
* * *
Куда ни глянь – плывут легенды, мифы.
Вон рифы перед островом Дуванный –
Болваны Разина, несущие дозор.
А дальше взор приметит на Свином
С вином дешёвым кандидата в хряки –
Гуляку, облапошенного Киркой,
Иркой, единственной на острове привадой,
Приватно прозываемою Дыркой.
* * *
Я на заре проснулся. Пахнет лесом
Прелестно мыло хвойное и паста.
Ненастно. Но так сладостно и мило
Омыли душу небо, море, суша,
Что слушать без конца теперь я рад
В шпигат по палубе спешащие ручьи,
В ночи бессонно проболтавшие с волной.
О, боже мой! Как мало сердцу надо!
* * *
Вон парусник вдали – посланник финикийцев
Укрыться от беды в бакинский порт спешит,
А туча, словно щит, уже прикрыла солнце.
Нам остаётся лишь следить за ним в бинокль,
А он бежит, как гоголь, того гляди взлетит –
И полетит на юго-запад – к Карфагену –
Как гений, как душа, как белый голубок,
Как бог морей от века и до скончанья дней.
* * *
Кильватер словно вышивала сама персидская княжна,
Нежна как музыка, как Муза неотразимая моя.
Три дня теченье белых строчек разглаживает синева,
Едва волнистая, нисколько она и лодкам не страшна.
Весна! Ни тучки во вселенной – и шторму вдруг не налететь,
С весной ведь наступает лето на Каспии, и вот уже
На рубеже земли священной сияет небо на воде,
Где беспредельная Россия находит солнечный предел.
* * *
Луна и море, море и луна –
Одна у них любовь во всей подлунной,
На юной и мечтающей планете,
Где ветер жизни не подул ещё.
Но я смущён: откуда я тогда?
Одна вода, притихшая вода,
И ни следа – лишь лунная дорожка
Как стрелка не проснувшихся часов.
* * *
Далёкая звезда и близкая земля,
Не шевеля волну, прошитую луной,
Сливаются в одной росинке на ресницах.
Кому что снится. У меня виденья.
Я не владею горестной судьбой –
И вечно бой, его последний бой…
Но он с тобой всё, Каспий, в бескозырке,
А зыбку мать качает, как волна.
* * *
Зыбь – мачеха, а волны, как мать, качают зыбку,
Но зыбкий наш кораблик – ребёночек шальной –
С волной играет в прятки – то спрячется под воду,
То сходу ввысь взлетает, за тучу хоронясь.
Он – связь земли и неба, он – связь звезды и праха,
И страха, и отваги, веселья и печали…
Качала мать нам зыбку, а может, гроб качала, –
В начале корень жизни и в нём же и конец.
* * *
Как Млечный Путь и лунная дорожка,
Немножко схожи виноград и волны.
Невольно чуть качающее действо
Я с детства знал за ними хорошо.
Ещё они немножко схожи с мыслью
О кислом отношенье к нам на суше.
Святош послушай – выйдет, что плебеев
Грубее нас у кабаков не встретишь.
* * *
Ты всех друзей прямей, честней, верней.
Ты средь морей, мой Каспий, самый гордый,
Пусть годы привелось тебе невольно
Не сольно петь, а под чужую медь
Греметь с морями в хоре океана.
Но рьяно кинул ты тот рай эпический
Океанического бытия,
Чтоб стать, как я, поющим одиноко.
* * *
Сегодня, ни мгновенье не стихая,
Стихами белыми на море пишет шторм.
Ничто на этом свете не сравнится
С его страницами, созвучными тебе –
Судьбе моей, мой Каспий вдохновенный.
Пусть пеной предстают они подряд
На взгляд поверхностный, но как мой слух ласкает
Морская глубина с её тоской о небе!
* * *
Проснулся ты, мой Каспий, мой старик,
А крик гусей ещё вчера растаял –
Их стая хлопотливо обживает Нил.
Я сохранил их реквием о лете,
Но не приметил, как оно мелькнуло
Средь гула суматошных пристаней
И пристального взгляда торгашей, –
И вот гусей своих ты поднимаешь.
* * *
Глубины и небо – всё чувством, мой Каспий, объемлешь.
Ты пенишь волну – в ураган Гималаи,
И лают небесные Псы на тебя во Вселенной,
От пены твоей за гневливыми тучами прячась!
Незрячесть на небо наводишь, штормами играя.
Из рая за радость прозренья ты изгнан –
И брызги твои, аромат твой въедается в кожу,
Он стал мне дороже любых наслаждений земли!
* * *
Умей смирить заносчивую прыть,
Не крыть, как водится везде, такую мать,
Не насылать на голову чуму,
Но ни к чему и хладнокровье рыбье.
Над зыбью звёзды ближе к нам, изгоям,
И на погонах, и на небесах,
И на весах проверенные гири,
И шире в смерть распахнуты глаза.
* * *
Солёное слово, прекрасное слово волненья,
Ты от вдохновенья – полёта солёного ветра,
Ты от геометра, чертящего снежные горы,
Ты море, ты песня его, ты солёное слово.
И снова, солёное слово, тебя величаю –
К причалу подходим, а места нам нет для причала –
И снова качают нас снежно-солёные горы
Солёного моря – отчизны солёного слова.
* * *
Завернулся в лазурь, как индианка в сари,
Только солнце в хмари родинкой жгучей.
Лучше нет тебя, Каспий, в шторм и в штиль,
Сотни миль как кровь драгоценной влаги.
Благи все, кто гулял по волнам твоим,
Кто творил молитву тебе и огню.
Сохраню в душе твою соль навсегда,
Никакая вода не смоет её.
* * *
Улетели фламинго, а мы уплываем на север.
Сеют мелкую дрожь дождь и юный ещё ветерок.
Что урок астрономии, если шумят шалуны, –
Ни луны, ни звезды, даже неба нет вовсе.
Осень. День, словно жизнь, стал заметно короче,
И не прочит она ничего впереди, кроме скуки,
Хоть в разлуке с теплом сны листать будут книгу
О фламинго и юге, о юности и чудесах.
* * *
Снежногривые кони примчались на Каспий пастись,
Высь снижается, хочет запрыгнуть коням на хребет.
Сколько лет предо мной эта живопись жизни
И капризней капризного резкий норд-ост!
Хвост коня шваброй палубу вымыл мгновенно,
Пеной вздыбленный конь небеса вновь копытами бьёт.
Йод разлился вокруг, лечит раны всего мирозданья
В оправданье каприза каспийского и моего.
* * *
Млечный Путь продолженьем кильватера пенится в Азию,
А на траверзе слева под лунной дорожкой мерещится Волга.
Жаль, недолго уже до рассвета, вон звёзды мигают, как плачут,
Значит, скоро проснёшься – забудешь, что снился тебе я всю ночь…
Не помочь мне мечте, ненаглядная, милая, нежная.
Это в прежние годы присниться тебе я бы мог.
Сбился с ног, а не с курса корабль, дошагавший до Азии,
А на траверзе только пустыня воды и любви.
* * *
Где море? Где небо? Вокруг лишь безлунная ночь,
Печальная ночь, словно траур какой по Вселенной.
По палубе пена шипит, убегая в шпигат,
Где ночи агат, словно камень могильный.
За милею миля – безлунная ночь без границ,
Рассказ в сто страниц или Данте с загробной скучищей, –
И ищет душа просветленья в своей глубине,
А вне не найти, если даже искать во Вселенной.
* * *
Спроси любого – сожалеет каждый,
Что дважды не дано ему родиться.
Сейчас в больнице сквозь две тыщи вёрст
Норд-ост повеял ароматом йода.
Природа – что жалеть? – возьмёт своё ‒
Моё пропахшее солёным ветром тело,
Чтоб улетела к Каспию душа,
Дыша тем, что единожды вдохнула.
* * *
Как вспомню себя молодым рядом с женщиной милой,
Вновь силой могучей вздымается Каспий с глубин,
Ему ни один не соперник во вспененной страсти,
Во власти штормов на безбрежном просторе любви.
Зови ни зови, не вернётся ни море, ни радость,
Остались на память лишь привкус солёной воды
И эти следы – никому не заметные шрамы –
И прямо упрямо ведущая к морю любовь.
Фея
Что тянешь тонко песенку в тоске глухой ночи?
Чьи вздохи о любви своей тебя пленили в ней?
Огней ни в небе, ни в домах. Вновь тьма небытия,
И я, как бог, творю тебя из своего ребра.
Из серебра насыплю звёзд на чёрный небосвод,
Чтоб тот не заплутал к другой, чтоб ты была женой.
Ах, боже мой! Какая жаль! Ты смолкла, став женой.
Ах, боже мой! Какая тьма в твоём окне пустом!
* * *
Ты – ласточка, живущая в свирели,
Ты – трели песни трепетной весны,
Ты – сны мои, их плавные напевы,
Ты – первый ландыш в сумерках людских.
Стих говор среди людного бульвара,
Гитара смолкла, оборвав аккорд, –
Без нот, но стройно сердце менестрелей
Под трели каблучков твоих поёт.
* * *
Как под дождём хризантема печальна в саду!
Подойду – вся в слезах одинокая и неутешная,
Словно нездешняя на увядшей земле октября.
Зря дыханьем своим я стараюсь согреть лепестки –
Хоть близки мои губы и зябкая прелесть цветка,
Облака изо рта моего поднимаются холодом
К заштрихованным моросящим дождём небесам,
И я сам чуть не плачу, так больно твоё безразличье.
* * *
Не имя обессмерчу, а тебя.
Любя весь мир за красоту твою,
Не назову я имя. Что в Марии, в Рае?
Ты рая радостней, чудесней ты Марии.
Что имя? их другие носят тоже.
Они все схожи, словно тени.
С теми ли сравню тебя? Ты – свет над ними.
Нет имени тебе, тебе нет равной.
* * *
«Любимая!» – я вскрикнул среди ночи,
И очень мне понравилось звучанье
Моей печали. Был мне до рассвета
Ответным эхом ход часов настенных,
А тени наступающего дня –
Так на меня похожие – молчали,
О чём ночами вскрикиваю я.
«Любимая!» – отстукивало сердце.
* * *
На розовой земле, где аромат везде,
Где стерегут стрижи вишнёвый воздух сада,
Ограда высока, а за оградой дом,
В том доме ты в окне звездой зеленоглазой.
Не лазай, говоришь мне, по чужим садам,
Адам хоть диким был, а вёл себя прилично.
Отличный парень он, куда мне до него,
Но Ева из ребра, а ты, любовь, из сердца.
* * *
Завтра твоё завладело дыханьем и травами,
Стало отравою время, а племя друзей
Злей осиного роя, впустую жужжащего бредни.
Бледный, месяц еле залез на высокую пихту.
Рихтер на радио учит канючить рояль.
Следом враль-невидимка, глашатай последних известий
С лестью обычной великому очередному вождю.
А я жду – и вот слух мой нежит рассветное ныне.
* * *
В гриву иноходца ветер расчесал твои волосы,
Полосы света из-за туч запекли твои губы,
Любо было волне добегать до загорелых ног
И песок лизать с отпечатками светлых ступней,
Верней, на примере своём учить древней науке,
Муке любви и счастью быть с нежностью наедине.
Мне этот день вспоминался потом не однажды –
Жажда запёкшихся губ и глупая ссора.
* * *
Когда бы я голодным тигром был,
Не ныл бы – разорвал тебя на части –
О счастье! – и упился твоей кровью,
С любовью сопряжённой по созвучью…
О, нет! Паучьей хваткою своей
Скорей ты обескровишь меня жалом
И залежалой бабушек моралью.
Я умираю. Хоронить приди.
* * *
Ты повязала вкруг шеи косынку заката,
И вспыхнула ватой твоя розоватая грудь.
Как вернуть твою милость, гневливое счастье,
Чтоб не упасть мне в глазах изумрудных твоих?
Тих, как вечер в степи, становлюсь я темнее,
Мне ли, нежность, не знать, что твой гнев беспричинен?
–У мужчины одно на уме, – зазубрила ты чей-то урок.
Это так. Это рок. На уме у меня только ты.
* * *
В мире, где ты, разве до школьных занятий?
Лишь для объятий руки пригодны мои.
Дни и ночи мои ты собой населила,
Силой нездешней очаровала меня.
Не от вина, как другие, хмелею,
В тихой аллее брожу одиноко в час поздний –
Звёзды мне ближе зелени глаз твоих ярких,
В жарких объятьях не ты – мирозданье.
* * *
Без устали время и дождь гуляют по саду.
Присяду, прилягу, привстану – тоска и тоска.
Искал я напрасно слова – письмо не писалось,
Ведь жалость к тебе и себе затмевала мне свет.
И нет мне покоя, и солнца мне нет,
И нет, что сопернику бросить изустно.
Без устали время и дождь гуляют по саду.
Присяду, прилягу, привстану – тоска и тоска.
* * *
Твои зрачки – весенние зарницы,
Ресницы – птицы на отлёте в осень,
А цифрой 8 летом стройный стан.
Ну, перестань ты на меня сердиться,
Орлица грозная с дыханием неровным,
Но хладнокровно так спешащая куда-то.
В солдаты мне. Я знаю, нам не спеться,
Но сердцу не прикажешь ведь не биться.
* * *
Снится родина с родинкой книзу от левой мочки.
От тебя ни строчки, а с июня в окно казармы
Лучезарно входит солнце будить меня рано-рано.
Я под краном долго-долго намыливаю лицо –
И в конце концов прилипчивый сон смывается сам.
Чудесам ты не веришь, но это совсем не чудо –
Каждое утро ты шепчешь мне, как ты прекрасна,
Напрасно напоминая мне то, что вижу я каждую ночь.
* * *
Зря говорят, что время лечит старые раны.
Рано я понял, что старые раны навечно со мной.
Боже ты мой, ты – жена троглодита-завмага,
Мага денежных знаков, жирной свиньи!?
Мне не завидно, что хряк откупился.
Спился ли в армии я? Нет, как видишь, я трезв,
Резв почти как тогда, в мезозойскую эру,
В эру веры в прекрасное и неподкупной любви.
* * *
Улыбнёшься – взгляд сытой волчицы,
Но лучится светлой сказкой о фее,
Чьи трофеи не в непроходимом лесу, а в магазине.
Зимней порой тебе по сердцу соболь, куница.
Не надивиться весной тебе на леопардов.
Нарядов летом поменьше, зато осень
Косит и косит. Но мало тебе. Видно, на мыло
Ты полюбила и тело моё загорелое.
* * *
Твоими глазами расходятся в море суда –
И только вода и звезда путеводная после.
Хоть постриг принять, но какой я монах,
Я просто зачах, я не знаю покоя.
Ну что я нашёл судьбоносного в сердце твоём?!
Незрим окоём. Млечный Путь серебрится на вёрсты.
Вон острый у месяца старческий облик печальный –
Такой вот ночами читать мои письма ты будешь.
* * *
Потому что на Каспии вдруг обрывается берег
И в тебя уж не верят ни ветер, ни волны, ни солнце,
Остаётся мне кинуть родные просторы любви,
Чтоб вдали улеглась, приутихла сердечная боль.
Только соль нежной ноты, как моря и милой земли,
И вдали остаются по-прежнему солью.
Разве с болью расстаться? Ведь счастье за тысячи верст,
Где норд-ост нас бросал, чтоб согреться, в объятья.
* * *
– Эта лисонька под ивою красивая, но не ты.
– И цветы в букете нежные, но не так, как те.
– Я летел на нашу встречу голову сломя.
– У меня два дня, чтоб вспомнил прежнюю меня.
– Два огня гелиотропных у тебя в глазах.
– А сказал, что я другая. Или ты другой?
– Я другой и ты другая, хоть прекрасна ты.
– Как мечты твои, не правда ль? Прежние мечты.
* * *
Ты улетела, стих аэродром,
Ром наполняет чернотой стакан,
А старикан, возникнув словно случай,
Канючит три рубля до воскресенья.
Землетрясенье?.. Да, землетрясенье,
В осеннем парке листья под ногами
И вся нагая плачется осина
В косынке траурной вороньего гнезда.
* * *
Есть карандаш для выцветших бровей –
Навей сама себе свой образ молодой,
Когда звездой мне путеводною была.
Дотла сожгла ты юные мечты,
Прочти о боли и меня прости,
За то, что милости твоей просил, как нищий.
Ты ищешь карандаш? Он у тебя в руке,
Но вдалеке твой образ незабвенный.
* * *
Ты да я. Наша юность. Весна. Да душа, что тобою полна,
И волна, словно веер, раскрывается, чтобы сложиться.
Птицей ветер облачко гонит – не летает в выси такой чайка,
Значит, случайно в белом платье тебя ветер до солнца вознёс.
Кросс по берегу. Ты впереди! Я не смею догнать свою фею,
Ты трофеем сама мне на руки ложишься, чтоб тебя я носил.
Как красив был прибой, веер волн с белым облачком в сини,
Но красивее ветра, и моря, и солнца была на руках носимая.
© Яков Маркович, 2018.
© 45-я параллель, 2018.