Белая ночь
Стало озеро голубым,
Всплески пошли кругами:
Лещ поднимается из глубин,
Трогает звёзды губами.
Плещется лещ, не боится щук,
И до зари туманной
Кажутся звёзды ему, лещу –
Белой небесной манной.
* * *
Вот азбука – начало всех начал.
Открыл букварь, и – детством так и дунуло!
А Константин Философ по ночам
Не спал, наверно, буковки выдумывал.
Шептал. Перо в чернила окунал.
Он понимал, что буковки – основа
Грядущего неписаного слова,
Великого, как Тихий океан.
* * *
Да разве я о смерти говорю?
О жизни, что похожа на зарю,
Поскольку хороша и мимолётно.
Об этом все поэмы и полотна.
Сначала – утро, яркая денница,
Потом – закат, вечерняя заря,
А после прожитое долго снится,
Тысячелетья тлея и горя…
Про смерть – в разгаре жизни говорится.
Когда же впрямь дыханьем ледяным
Повеет на тебя неотвратимо,
Захочется взглянуть поверх и мимо,
Чтоб слабый разум укрепить иным.
Припомнить осень давнюю, рассвет
И тишину, какой в помине нет,
Картавый стон тетеревиных веток.
Какая свежесть, музыка и страсть!
* * *
Запомню:
Злой и усталый,
Я гайки вертел ключом,
Склонясь над листами стали,
И вдруг услыхал – сверчок!
Цех грохотал напряжённо,
Дым ходил колесом,
Но бился в листах тяжёлых
Тоненький голосок.
В цеху, где от грома крыша
Тряслась, осыпая мел,
Он знал, что его не слышат.
И – пел!
* * *
Месяц – прямо за кормой.
Сумерки. Плыву домой.
Недалёкий путь.
Облетевшие леса.
Отлетают голоса.
И не повернуть…
Поутих былой задор.
Что за прихоть – всякий вздор
Рифмовать, молоть?
Для печали нет причин.
Может, лучше помолчим
До кончины вплоть?
Разве что стишок в альбом…
Лунный свет стоит столбом,
Тянется за мной.
Как просторно. Боже мой!
Я теперь плыву домой
По воде земной.
* * *
Мучительно книгу начать,
Когда уже умер на треть.
Когда, научившись смотреть,
Душа приучилась молчать,
Поскольку давно лишены
Надёжных и ясных основ,
Влекомы потоками слов, –
Мы просто хотим тишины.
Когда репродуктор стихал,
Дыхание пыльных ракит
Казалось внезапней стиха,
Нужнее высокой строки.
И даже когда вороньё
Вопит над безмолвьем снегов –
Отчётливо слышишь Её,
Которая лучше всего.
Послышится слово на миг,
И – вновь оглушил и полез
В ушные отверстия крик!
… Но есть ещё северный лес
И стопка зачитанных книг.
По счастью, на долгом пути
Слышней щебетанье и щёлк.
Один соловей: чок-чок-чок!
Другой: капути-капути!
По нашим лесам и степям
Всяк сущий – себе голова.
И, значит, никто за тебя
Не скажет такие слова.
* * *
Неслышно подошёл Покров.
Печальней стало и родней.
Берёзовая паль – на дне,
Осиновая паль на дне.
Видней рябиновая кровь.
Не наросло рябины. Дрозд
Не знает, чем себя кормить.
Зато листва – густой кармин:
Всё дерево большая гроздь!
Вода озёрная чиста.
Слетел в глубины лист резной.
Куда он денется весной?
На дне – ни одного листа.
Последние летят с ветвей,
Подрагивая на ветру.
А как же будет поутру?
Ещё пустынней. И светлей…
* * *
Спой мне, иволга, песню пустынную…
Н. Заболоцкий
Пустынные песни. Поются они неспроста.
Пора поклониться простору поклоном земным:
Пустынные воды, пустынные эти места –
Они не позволят родиться напевам иным.
Конечно, природа – не мануфактура, а храм,
Лечебница духа, всеобщий родительский дом.
Пора поклониться распахнутым настежь борам,
Струе родниковой за то, что идёт подо льдом.
Разлюбит подруга, считавшийся другом – предаст,
Но вовремя в зелень оденутся пряди ветлы,
Все так же нетронут январский сияющий наст,
И белые ночи все так же печально-светлы.
Никто перепёлкой свистать не принудит дрозда.
Какой живописец напишет октябрьскую медь?
Пустынные песни, поются они неспроста:
Ни ветер, ни ворон не станут бессмысленно петь.
* * *
Снова один. Значит, время в себя заглянуть.
Лист догорает. И птицы давно отлетели.
Свищет октябрь, заливая раздолбанный путь.
Встретишь ромашку – напомнит о близкой метели.
Трудно держаться теперь на покатой Земле:
Сиваягнбила по всем косогорам раскисла.
Самое время за чашкою чая, в тепле
Поговорить о бессмысленных поисках смысла.
Что-то мешает, однако, сидеть у печи.
Машет призывно на острове ближнем осина –
Редкие листья по-прежнему так горячи!
Впрочем, под ветром они опадают бессильно.
Тонут. Подолгу, недвижно светясь в глубине,
Виснут прощально, ещё не достигшие ила,
Силясь, должно быть, сквозь толщу увидеть вовне
Стылую ветку, где было и горько, и мило.
Видимо, так, в запредельные дали спеша,
Не принимая убогую крепь домовины,
Мёртвое тело не смеет покинуть душа –
Медлит, покуда исполнятся сороковины.
Поздние строки – гагар полуночная нудь.
Этак недолго дожить до тяжёлой хворобы.
Надо бы завтра на мир по-другому взглянуть.
Встал поутру, а вокруг леденеют сугробы.
Да, что ни год испытанья и вправду трудней.
Даже забвенье теперь добывается с бою.
Меньше и меньше в запасе оставшихся дней.
Больше и больше надежды остаться собою.
* * *
Так и стою в нелепом своём дозоре
На берегу обезлюдевшем, на откосе
И ощущаю кожей, любым суставом:
Только листок – а может, крыло стрекозье? –
И умещается ныне в слепом зазоре
Между ручьём апрельским и ледоставом.
Только листок трепетбицы – листок осины,
Солнцем бессонным просвеченный аж навылет,
Только слюда стрекозья лежит, мерцая.
А над простором вновь говорок гусиный
Тянется скорбно, покуда Илья не выльет
Все воспаренья июля, июня, мая.
Трудно додумывать, если расплавлен в лете –
В крике немолчном, в свете излишне резком.
Все подмывает предаться другим охотам.
...Разве что после, в доме за перелеском,
Вскинется слово в тесном глухом просвете
Между декабрьской льдиной и ледоходом.
* * *
Ты права, Лизавета Ивановна –
Что сидим, наклонясь над бумагою,
Если жизнь начинается заново,
А по гривам, с безумной отвагою,
Упадая на сосны вечернии,
Глухари начинают точение?
Ты права, почитая неважною,
Несерьёзною, немужскою
Всю работу чернильно-бумажную,
Перепутанную с тоскою.
У, угрюмые наши бдения
До заката, до обалдения!
Я бы сам утопил подстрочники
В той промоине, спозаранок,
Где обхаживают молочники
Белобрюхих своих икрянок,
И, забросив свои писания,
Пошагал бы к морю лесами я …
Но… мешают твои речения:
Сотворится слово – и тут же
Поведёт за луга вечерние,
В те места, где тропинки уже
Комариного писку. И заново
Начинаются все мучения.
И не в силах скрыть огорчения,
Так жалеет нас дочь Иванова:
– Пиши-пиши, а хрен буде!