Юлия
Чугай

* * *

Завалена память – ни дат и ни вех,

ни слова, ни смеха, ни бреда.

Остался лишь тополь, ныряющий в снег –

дельфином в кромешное небо.

Остался облезлый забор за окном,

плывущий в ненастливый вечер,

и детский конёк, занесённый снежком,

и в комнате – зарево печи.

И девочка дышит в стекло, а потом

внимательно смотрит, стараясь

увидеть, как тополь летит напролом

и снежная пыль оседает…

* * *

Вот и стала старухой в помятом линялом платочке.

По утрам кипячу молоко и сажаю картошку.

Позабыла о «шпильках», о том, как хрипел Высоцкий,

о бессонных ночах и свалившихся с неба строчках.

О безумной работе с синхронным таинственным полем,

о полётах во сне, высоте, обжигающей горло,

о стрельбе пулевой на немыслимо нежном дёрне,

о бредовых победах и дряхлеющем комсомоле.

Как дымится Донбасс и впивается угольной пылью,

как сияют каштаны, как будто церковные свечи…

и о детской руке, что с моею срослась навечно,

и казалось, мешала бумажным придуманным крыльям.

Позабыла тебя, позабыла обиду разлуки,

встречи редкие, привкус их терпко-полынный.

Позабыла и то, как лепили небесную глину

и как яблочко съела, глупея от счастья и скуки.

Позабыла те песни, что пел мой ослепший папа,

кроме самой последней – о грустно склонённых вербах

и о том, что весна возвратится на вербных лапах,

не вернутся лишь молодость и надежда.

* * *

Мы жили среди метели

событий, иллюзий, сна.

Но в Храме твоём запели,

как в давние времена.

Очнулись мы на рассвете,

что плыл в полынье окна.

И был с нами кто-то третий,

как в давние времена.

Мы чай на троих сварили,

хоть чашка была одна.

И чьи-то окрепли крылья,

как в давние времена.

И ближнего возлюбили,

как в давние времена.

И с башен Ершалаима

Голгофа была видна…

* * *

А я родилась, чтоб утром

весенним идти, лучась

средь чёрных стволов деревьев,

наполненных влагой. Час

жизни моей, рассветный,

чтоб выдохнуть и отдать.

Миг скорости – чтоб пожать

вселенскую руку ветра.

* * *

Сквозь снежную радость утра,

сквозь влагу весенних гроз,

сквозь толпы имущее-мудрых,

где души навеки врозь.

Сквозь толщу листов и строчек,

сквозь пресность часов и бед,

сквозь холод последней ночи

и дружбы неровный свет.

Сквозь краткую ложь прозрений,

сквозь быта постыдный плен,

сквозь честность бессонных бдений

до содранных в кровь колен.

Сквозь медь подаяний, жгущих

мне руку, сквозь вкривь и вкось,

сквозь тайно меня зовущий

надёжно забитый гвоздь.

Сквозь жизнь прохожу, сгорая

от дара любить, туда,

где гаснет заря, мерцает

вечно светла – звезда.

* * *

В глазах певуньи Цзинь – свет молодой листвы,

и потому она письмо капелью пишет:

летунья-кисточка за капелькой скользит,

стекающей по веточке ожившей.

Как ждут её письма в краю небесных битв!

Где кружит эхо сабельного звона,

где на снегу усталый воин спит,

прикрытый знаменем со знаками дракона.

Эхо тишины

… И вдруг я поняла,

что за окном неспешно плещет лето,

и что меня никто нигде не ждёт,

что светлый полдень над землёй встаёт,

и жизнь течёт без всякого сюжета.

Прохладный свет в густой листве ореха

и стайка шустрых говорливых птах

мне душу исцеляют просто так –

как Божий дух, им отвечает эхо

внезапно зазвучавшей Тишины –

неясных слов, неуловимых звуков.

Их слышит лишь божественное ухо,

и вот теперь они тебе слышны…

Реки времён небесное теченье

уносит день в прозрачной глубине.

И чудится: Твое благословенье

незримо прикасается ко мне.