ich liebe dich
1.
– Скажи – ich liebe dich.
А сын молчит,
ныряет с головой в свою толстовку,
и изнутри два рукава неловко
завязывает в узел. И молчит,
молчит, молчит. Учитель вдоль стола
катает карандаш, и мнятся волны,
невнятные, высокие и полные
травой ли, пеной. Педагог, светла,
встаёт на грифель, на пуанты, на весло,
и замолчав святое ремесло,
идёт по словарям, по вскрытым водам.
2.
Что стая птиц, трёхбуквенные коды
углом вперёд мигрируют. Крылом
(ich лебедих – вернее не найти
пернатых) задевают небо всуе.
Подхватывая карандаш, рисую
транскрипцию морфем, так воплотив
иную речь в плавучие картины.
(Мой бог, зачем безжалостные скрины
стоят перед глазами во плоти!)
Не воплотить забытого, я помню.
Чужой язык, неистовый паломник,
сворачивает в сыворотку кровь.
Меняется лицо, остреют скулы,
темнеет взгляд, рука, дрожа, хлестнула
коня, увязшего в песке.
3.
... Моя любовь,
ты помнишь, речь внезапно впала в рифму,
в высокую ли, в низкую – не ври мне,
и правды, милосерден будь, не говори.
Себя легко, но и меня – сорви
с привычного – дискретного – ландшафта.
Вернёмся, может быть, танатонавты,
проснувшиеся сквозь шипящий свист –
ich habe –
4.
– всё, чего уж нет. Но генерал
уже придуман был, и умирал
за рифму, за пятно на чуждом флаге.
Моё второе я, второй язык,
змеёй живой ползёт из мёртвых книг,
подвёрстанных отнюдь не на бумаге –
на солнцем опалённой бледной коже.
Минуя холод суверенных стран,
du hast, сынок, поедем в Татарстан,
я свой второй язык не знаю тоже.
* * *
Хрусти сухим, срезая звук-бутон,
подхватывай канон закрытым ртом –
живое жалит, мёртвое тревожит
тем тяжелее, чем быстрей до дна,
да велика ли улья глубина,
прочна ли бесхитиновая кожа?
Падение смягчит густой ковёр –
несобранный целительный подмор,
ещё до окончания сезона
нападает порядком хрупких тел
поверх меня, и кто не улетел,
но выжил, не коснутся аллохтона
из суеверия. Варись в одном котле –
что пользы в твоём сухоньком крыле,
что яда в пальцах острых, узловатых –
течёт медовый дух, кипит отвар –
и смерть, простой языческий товар,
провизору приносит гонорар,
а может, смятый счёт за неуплату
аккордного налога. Хочешь – пой,
и медоносная поляна за тобой
раскроет докрасна больные горла,
а и молчи, катая языком
прополиса прогорклый, клейкий ком,
внутри чужого заколоченного города –
едино всё. Подмор, отвар – и ничего
иного или просто своего
в гетероморфном улье не сыграет.
Засахаренный, зачерствевший год,
и капля остриём наоборот
над ним встаёт – живая, кровяная.
* * *
1.
Не море – было и оно –
река подземная гремела,
и речь её текла в окно,
и дом очерчивала мелом.
На завтрак хлеб и виноград,
вино простое из подвала
хозяйка сонно подавала
и головой качала над
счетами, письмами – не знаю.
Я отвечала невпопад
тебе, и взгляд скользил по краю
лица, плеча, стола – всего.
Так начинался странный год.
2.
Так продолжался сладкий год –
без кожи, переспелый плод
на блюде бедном, лазаретном.
Мы жили и молились лету,
и снова морю, снова от
него качались в самолётах,
как в колыбелях, детство чьё-то
присвоив. И наоборот –
бежали в осень, в дождь и темень,
на час, на два срезая время
и розы навсегда – в саду.
3.
Всё в том же проклятом году,
зачем-то переживши зиму,
бессмертны и непобедимы –
казалось! – встретили весну,
вторую за год. Время, что ты,
какой невидимой работы
являешь страшный результат –
вино, и хлеб, и виноград,
подвал, счета, река в окно,
решёткой забранное дно,
пропущенный до Рима поезд.
Речь путается – то есть, то есть –
и нет ни речи, ничего –
тоннель, подземный переход,
стена сужается, вперёд
пройдёт один из нас, не оба.
4.
...Ах, эхо! Лёгкого озноба
унять нельзя согреть прости
срезая рост до травести
срывая маску с кровью с мясом
не узнавать в упор лица
и до тоннельного конца
подземных вод качая ряску
поймать не первую весну
не умереть уснуть уснуть
во сне заплакать как ребёнок
как два ребёнка боже мой
свет тонкий тёплый золотой
спросонок
* * *
я в загробный мир не верю
и в загробную войну
что за той невзрачной дверью
что за той прозрачной дверью
не тождественной окну
под торжественные речи
что читаю по губам
поплыву я в недра печи
даже знака не подам
но под шёпот безымянный
не сгорает посмотри
этот ящик деревянный
с колокольчиком внутри
* * *
Нет громче ничего, когда в ночи
роняют лилии на стол не кирпичи –
прозрачные пласты отцветшей жизни.
Тычинки не покинут лепестка,
летят, летят на стол, ну а пока
пыльца на пальцы лёгкой укоризной
ложится, чуть смягчая наготу
и лепестков тяжёлый перестук –
как будто сваи не хотят входить в суглинок,
и всем ветрам открыт последний дом,
дрожит, водой остаточной ведом,
лиловый пестик в облаке пылинок.
* * *
ни по тебе ни по италии
ночами нашими летальными
безблагость пестовать как сон
дремучими до шерсти зверевой
и жестоко и неуверенно
как будто разум обожжён
над нами он
незрячий окулус
здесь вам не дождевальня но
высоких слёз потоки по полу
кругами далеко и около
расходятся
смотри на дно
подняв глаза и до кружения
потяжелевшей головы
не свет но водоизвержение
околосветлых дождевых
лучей на пальцы на запястья
на запятые бог ты мой
невосполняемое счастье
неусыпаемое счастье
на чёрной точке с запятой
* * *
любой рыбак немного и апостол,
освобождая рыбу от крючка
и в плаванье её пуская по столу
от края и до края. коротка
дорога рыбья, рваною губою
стол кровянит она, и потому
рыбак ей скажет, бойся, я с тобою,
не бойся, я с тобою потому.
* * *
и птичка вылетает лбом в стекло
попавшись на студийное светло
и даже жарче чем на самом деле
звезда моя шестой величины
в случайном приступе сверхновизны
перегорает запертая в теле
об этом где-то надцать лет спустя
узнаешь ты и может даже я
скрипя ногтями по стеклу снаружи
отплёвывая перьев полный рот
войду пусть не вразнос так хоть вразлёт
крылом скользя вдоль вертикальной лужи
* * *
бредёшь в ночи под нос бормочешь
и ни на что надеясь очень
космат разорван полосат
но вдруг навстречу самокат
сбивает с ног всполошным светом
какому не бывать на этом
не рад бы ты свернуть назад
да я бы рад да я б свободе
от налетевшия любви
был бы настолько благороден
что как меня ни раздави
я стал бы цел и снова влюбчив
но исключительно затем
чтоб этот самокатный лучик
меня проехал насовсем
* * *
Не знать и жить, вымачивая пальцы
в холодном каменном прибое, или знать,
но как бы спать, минуя сон, соскальзывать
и выносить из темноты горящий знак,
но забывать его прямое называние.
Позвякивая связками примет,
ловить на слух пришёптанное, раннее,
встающее надрезами, не ранами,
как будто глубины под кожей нет.
А глубины и нет. Земли полоска,
впитавшая и воду, и песок,
шипит и извивается, и плоским
ложится мир, не помнящий износа,
лицом от моря чуть наискосок.
* * *
ручная мельничка исправна
лежак лежит бегун бежит
так день насущный может радовать
легко перетирая жизнь
скрежещет мельничка избыточна
и станционной кухни дым
нарезан кольцами и выточен
уже не кажется седым
и наконец она изветлива
из пальцев кровь как никогда
не будет в этом мире ветрено
проходит жернова и светленькой
сбегает со стола вода
© Юлия Долгановских, 2020–2022.
© 45-я параллель, 2022.