Юлия Долгановских

Юлия Долгановских

Четвёртое измерение № 30 (378) от 21 октября 2016 года

Время разбрасывать лодки...

Невесонность

 

Скрипит сухими рёбрами кровать –
ты вертишься, ты ей мешаешь спать.
Пытаясь обуздать гнедые мысли –
пусть руки в невесонности повисли –
нащупываешь ржавые ключи,
и, ковыряя скважину в ночи –
замочную, увы, не буровую –
попытку отсчитав сороковую,
распахиваешь ветхую овчарню...

(откашляешься, выпьешь кружку чаю)

О, Пастырь мой, совет дай, научи –
огниво, воздух, сено, кирпичи,
котёл готов для жертвенного брашна,
но... брошу нож – скачи, овца, скачи
по снам моим – и россыпью барашков
расцвечен будет чёрный небосвод.

А если посмотреть наоборот?

Ты спишь – гнездовье мыслей в тишине,
прядут ушами тени на стене –
покорно ждут рассвета (ветра ль? смерти?)
Вертеп готов – в него приходит ветер,
роняет в землю первую звезду.
И – если я ключами попаду –
овчарня выпустит тебя на волю –
скачи, овца, скачи! Белеет поле –
укрытия не будет до весны.
Вернись, овца, твоё спасенье – сны.

Сочту мои стада – тогда уйду,
во сне увидев первую звезду.
Котлы вскипят для поминальных брашен –
огниво, ветер... ты отбросишь нож –
посмотришь в небо. Может быть, найдёшь
бегущих вдаль несчитанных барашков.

 

Всё развеется поутру

 

Руки думают топором,
топорище ладоням вторит.
Безутешный Мазай багром
тушки заячьи ловит, ловит.

Он раскачивает волну,
он в луну стучит колотушкой,
выколачивая вину
и войну – неподвижны тушки,

только ушки дрожат на ветру,
но и ветер не вечен. Знаю,
всё развеется поутру –
зайцы, руки, топор Мазая.

 

Конечно, это будет странно...

 

Конечно, это будет странно –
однажды воды Иордана
уйдут под лёд,
а над Кшипрой,
качая ветхой головой  –
так мирт качает голой веткой – 
волшебный слон зальёт каток.
 
Весь туристический поток,
качнувшись на мосту Риальто  –
каков кульбит! тройное сальто! –
коснётся льда грудною клеткой
и многоликою толпой
поедет вдаль, а за собой
потянет сумки, чемоданы...
 
И это тоже будет странно  –
страницы старого Корана
среди напевных, пряных сур
предъявят тишину иврита
библейского, но сигнатур
Бог не оставил – Книга сшита
разноязыкою гурьбой.
 
...Качая ветхой головой  –
так мирт качает голой веткой –
летит Земля  в ледовой клетке
без нас, без книг, без чемоданов. 
Скользит печальный слон.
Как странно –
всего лишь воды Иордана
ушли под лёд.
А над Кшипрой...

 

Реки́, река

 

Реки́, река, пока я слышу,
пока я слушаю тебя.
Твой берег, разнотравьем вышит,
колышет лёгких жеребят.
 
Нальются силою копыта,
придёт высокая вода –
дорогою подземной, скрытой
уйдёт, казалось, навсегда.
 
Молчит река – мелеют строки,
тускнеют гривы жеребцов,
но гераклитовы потоки
сквозь соломоново кольцо
 
смягчают берег, что колышет
новорождённых жеребят.
Реки́, река, пока я слышу,
пока я слушаю тебя.

 

Лук

 

Ты принесёшь мне в жертву голову, – сказал Юпитер. 
Хорошо, – ответил Нума, – ты получишь головку лука с моего огорода.

(из жизнеописания Нумы Помпилия)


Врастая в почву, чуять проще – 
не слепота седьмой недуг.
Не всходят кущи, чахнут рощи
что за беда! – сажаю лук.

Струятся слёзы, словно песня
о Родине. Я чищу лук.
Вангую – где-то в Поднебесной
родится мой последний внук.

Семь вод – и по молочным рекам
кисель вплывает в берега!
Варяги волокутся в греки,
в Днепре полощут труп врага –

омыв от крови и от гари,
распилят натрое – союз,
погрязнув в вечном холиваре,
пошёл ко дну – кормить медуз.

Столикие калики-реки
встают с колен, бегут в моря –
на спинах рек гарцуют греки,
варяги топят якоря.

Волна, нежна и желтогруда,
шипы с тернового куста
уносит прочь – и смотрят Будды
на нераспятого Христа.

...Кручу сансару в Наднебесной
и вижу  – мой последний внук,
глотая слёзы, тянет песню
о Родине. Он режет лук.

 

Молчание

 

Идут слова – молчаний Каины...

В. Хлебников

 

Погибло слово. Грозный росчерк
разрезал черноту угла –
чем ночь длинней, тем день короче,
не вспыхнет свет – здесь небо ропщет
дождями на твои луга.


Травы некошеное племя
течёт, не чуя берегов –
так землю вспарывает лемех,
так дремлет лес под птичий лепет, 
так люди ждут своих богов.

Речь не слышна – лишь лёгкий шелест,
неутолимая алчба
высушивает реки, стелет
покров червлёный. Лиловеет
рубец позорного столба,

чьи корни оплели окраины.
...Во рту расцвёл болиголов.
Нет, не слова – молчаний Каины,
молчание – вот Каин слов.

 

Сага о деревьях

 

На ещё не открытой планете  Я л м е з
обитают двуногие  и к е в о л е ч  –
волоокие женщины крошат алмаз,
меднокрылые птицы слетают с их плеч.

Чудо-женщины трудятся в поте лица  –
выкорчёвывают из сиаля дома,
не жалеют лачуг, не оставят дворца  –
расчищают  Я л м е з  для деревьев-громад.

Оседлав меднокрылых, плывут к облакам  –
в колыбелях, среди непролазных ветвей,
тонко плачут беспомощные  и ш ы л а м,
ждут они волооких своих матерей.

Льётся небо, течёт через край  о к о л о м  –
и ш ы л а м, напитавшись, раскрошит алмаз
и с улыбкой сорвёт распустившийся дом
на ещё не открытой планете  Я л м е з.
 

* * *
 

Вот вы говорите, что нет у деревьев рук, 
что ветер колышет крону – и ветви шумят.
Но это неправда! Когда покидают юг
перелётные птицы и к нам на север летят,

их встречают деревья приветственным взмахом ветвей,
их зовут вразнобой деревья – ко мне! ко мне! –
и птицы садятся, чтоб вывести в мир сыновей
и дочерей – навстречу тревожной весне.

Дерево держит в объятьях своих колыбель,
дерево песню поёт – баю-бай, баю-бай,
солнце окрестит птенцов – ветвяная купель
выдержит бурю, и дождь, и озлобленный грай.

Куда б ни стремилась птица, замкнётся круг –
вдруг потускнеет лето, и на крыло
встанут птенцы, рекой потекут на юг –
туда, где ещё тепло, где ещё светло.

...Падает небо – и по лесу стелется стон,
ветер терзает ветви, листья летят.
К огрубевшей груди прижимая пустое гнездо,
плачут деревья. Плачут, а не шумят.

 

Я расскажу тебе, Рыщард

 

tak malo radosci – corki bogow w naszych wierszach Ryszardzie*

Збигнев Херберт, «Рышарду Крыницкому – письмо»

 

Я расскажу тебе, Рышард, как воет в груди
ветер, захваченный в плен у морских берегов.
Рыщет мой пленник среди золотых валунов –
слов, столь тяжёлых, что мне не понять, не поднять.
Голос, срываясь, скользит по их гладким бокам,
падает голос и тает в солёной волне.

Горлица мелким стежком вышивает узор –
это звезда обронила в полёте крыло?
или трезубец войны, что пронзил остриём
веру, надежду и отзвук забытой любви?
Голос, срываясь, скользит к охладевшим пескам,
падает голос и вмиг зарастает травой.
 
Что за трава, скажешь ты, на холодном песке?
Рышард, мой Рышард, тебе ли названья не знать?
Боги покинули берег, оставили нас –
голос, лишившись опоры, стремится к земле –
силу найти – не найдя, поскорей умереть.
И разгибает колени трава-говорун,
 
и поднимает на хрупких зелёных руках
те валуны, что порочным металлом блестят,
те валуны, что надменны и столь тяжелы –
но не срывается, но не даёт им скользить –
тянет трава-говорун валуны к небесам,
чтобы с размаху разбить их о толщу воды.
 
Рышард! Послушай, как море, проснувшись, взревёт!
Выбросит волны на берег, погубит траву,
перемешает и звёзды, и горлиц – с песком,
голос и ветер сольются и вновь зазвучат.
...Боги вернутся на берег, детей приведут,
солнце согреет песок, засверкают на нём
 
свежеотлитые морем цехины-слова –
радости, дщери богов, будет столько в стихах,
сколько, о Рышард, в ладони ты сможешь набрать –
и принести этот дар замолчавшей траве,
горлице, ветру и даже летящей звезде,
что обронила крыло у морских берегов.
_____
*так мало радости — дочери богов в наших стихах Рышард.

(перевод с польского, пунктуация З. Херберта)

 

Мой сын осваивает море...

 

Мой сын осваивает море –
с ним крутолобая волна
жестикулирует и спорит
почти на равных. Вот она

его сажает на закорки,
несёт, но резко на песок
бросает возле тонкой кромки –
и убегает прочь. Сынок

не солоно хлебавши –
а впрочем, соли полон рот! –
на берегу возводит башни,
совком сооружает грот –

а мне и весело, и страшно:
смешной, коротенький, отважный,
однажды от меня уйдёт –
раскачивать моря и земли –
и если Бог молитве внемлет,
его в пути убережёт.

...Луна, жарка и меднолица,
всплывает. Спи, мой мальчик, я...
Я точно знаю, к счастью снится
серебряная чешуя.

 

мёд

 

В субботний вечер погружаешься, что в мёд –
жужжишь и набиваешь брюшко негой,
краюшка солнца тает в тёплой кружке неба –
а сколько неба! – 
будто кто-то льёт и льёт
лазурь из нескудеющей руки.

Прозрачен мёд, легки и редки пузырьки –
тронь хоботком –
чуть слышный привкус кислорода
запомни – вдох! – и тонкокрылая порода
на дно отчаянно потянет вопреки
привычке быть на грани синего и трав.

Коварен мёд – и выдох резок и кровав –
а сколько боли! 
Опустевших средостений
касается озябшая рука
в надежде, что случится воскресенье.
...Снисходит смерть –
легка  и глубока.

 

Мамлакат

 

Здесь утро дребезжит, что твой кувшин

из меди – чуть потри ему бока –
зевая и потягиваясь, джин
неровным тенорком: «О Мамлака-а-ат! –

протянет. – Здравствуй, козочка моя!
Чего желаешь?» «Я? Желаю я
стать легче пуха, легче воробья,
чтоб пересечь и реки, и моря,

пустыни и леса, и города,
и сёла, где горячая вода
бьёт из земных глубин тебе в лицо,
и горы, что людей берут в кольцо;

желаю я, о добрый старый дух,
вернуть себя себе – и вместо двух
дрожащих лиц в неверных зеркалах
вдруг увидать одно!» Джин молвил: «Ах!

О Мамлакат, звезда моих седин,
солгу – позеленеет мой кувшин! 
Но ты есть ты, и дома нынче нет,
который не святил бы твой портрет –

ты на руках Отца Большой Земли,
ту Землю охраняют корабли,
серебряные осы в два крыла
испепелят захватчика дотла,

уж коли он решится на захват.
Зачем тебе лететь, о Мамлакат,
из Шахмансура в дальние края,
скажи?» «О джин, но это же не я!»

«Начертано, что ты!» «Не я, не я!
Поверь, бобо, несчастлива семья,
чья дочь – под скромным именем моим –
с картины улыбается. Двоим

нам тесно в раме этой, душно нам –
и судьбы наши режет пополам
кинжал Отца Большой Земли. Смотри,
сегодня – две, о джин, а завтра – три?

Петлёй на горле хлопковая нить –
мне с ней не жить!» Ответил джин: «Судить
не в силах я – Аллах меня простит! –
лети, духтар!» ... И Мамлакат летит…

 

Дудочка

 

Всё сущее предвосхищает вдох –
и слово, и выдох, и смерть.
Когда б мою душу из дудочки Бог
выдохнул – стала б я петь.

Когда б стеклодув из цветного стекла
выдышал тело моё,
прозрачную хрупкость бы я берегла,
растила бы имя твоё

в тиши и покое живительных вод –
по капле, по букве, чтоб ты,
уплыв, не оставил соломенных вдов,
смеющихся до хрипоты,

скользящих по кругу, где выдох и смерть
плывущих застанут врасплох –
и слово растает, и выдохнет Бог.
Нет дудочки. Некому петь.

 

ду-да

 

Атанга забывает воду,
вода Атангу – никогда.
Беспалубные теплоходы
гудят – ду-да, ду-да, ду-да.

Для малых рек и звёзды – малость,
и небо – малая вода,
и сколько звёзд бы ни осталось
на небе, ждут суда, когда

в их перетянутые трубы
вольётся звёздный уголёк.
Но луны катятся на убыль
и горизонт уже поблёк –

встают на якорь теплоходы.
Перегоревшая звезда,
шипя, соскальзывает в воду,
в ней растворяясь без следа.

Ржавеет плоть, садится голос,
прокручивается штурвал –
и ход необратимо холост,
и вдох неуловимо мал.

...Атанга тянет теплоходы –
как шрам, белеет борозда.
Присесть, набрать в ладони воду
и прошептать – ду-да, ду-да?..

 

яблочный спас

 

Крупные яблоки катятся из-под ресниц –
руки ветвями повязаны, не удержать –
падают глухо на землю налитостью лиц
и разбиваются надвое. Крёстная мать

плачет над ними, свивает и прячет в подол.
«Не донесла, сухорукая, я донесу. –
шепчет она. – Окроплю их святою водой
и закопаю на кладбище, в чёрном лесу.

Яблоки соком забродят, в глубины уйдут,
корни натужатся, высохший гроб разорвут –
яблоня встанет и выпьет заброшенный пруд,
вновь разродится плодами, а я тут как тут –

каждый приму, откатиться далече не дам,
вымою, вынянчу, выручу пару монет...»
...Стелется по ветру, тонет в болотине храм.
Чья это яблоня произрастает во мне?

 

Время разбрасывать лодки...

 

Время разбрасывать лодки на отмелях рек –
время разыскивать руль и ветрила в приливах.
Время выдёргивать с корнем разросшийся век –
время высаживать семя священной оливы.

Время рождаться молчит – то ли спит, то ли ждёт?
Выстроишь, выплывешь, выйдешь на берег незнамый:
вслушайся – кто там трубит? – через птичий галдёж
не докричишься до впавшего в дрёму Сезама.

Пальцы утонут в песке и накличут часы –
полупуста и покрыта морщинами склянка.
Всмотришься, вздрогнешь, поймаешь внезапный посыл:
время сберечь. Собираешь секунды-беглянки.

Полнится колба часов, под ногами – вода,
хлюпает и обнажает ростки асфодели.
Время бежать – знать бы только, зачем и куда?
Время погибнуть? А птицы летели, летели...

Всё же бежишь – спотыкаешься, падаешь и
видишь попавшую в глиняный плен черепаху.
Плакать не время, но плачешь. Копаешь, спешишь –
сердце колотится. Взлёт за мгновенье до краха –

руки сжимают искомое. Время сполна
недостающее рушит, печали не внемля.
Вслушайся – кто там трубит? – три упрямых слона,
стоя на панцире, держат зеркальную Землю.