Юлия Кокошко

Юлия Кокошко

Все стихи Юлия Кокошко

* * *

 

Ах, опрометчив куст, ладанник-самоубийца –

так долго точил цветы в воздушной кабине

над низовыми клумбийцами, так клубился,

не помня дня, что приурочен к сходству

на три седьмых – с дымоходом, 

но пуще – с просроченной головой осла.

А в следующем тождестве – горький злак,

сноп на закорках ступивших мимо

этого мира…

Впрочем, куст-спесивец столь неусидчив,

что надумал отпрянуть и воскреситься…

Превращенье-другое прочь –  и в сочной силе 

дымный кожух, рюши, шипенье, анод, катод…

Итого: вдруг – истинно куст! И истинно – тот!

 

* * *

 

Где верней отломиться от их сиятельств,

если в свитках или на парапете под воробьями, 

на перстах министра, не то на губах у свахи

высветлится, что некий Пётр,

кажется, Иваныч

выплетает существованье-перебиванье:

тут изрядная горсть – и  там щепоть… 

Не сойти ли вон на дороге в аэропорт? 

 

Меж редеющих, рдеющих выводящих

полисных – и дикарских флорских,

наращений и упущений –

вавилонские переполохи!

Повествование фрагментарно: сплошные щели,

знает ли мчащих, мелкосидящих,

мелькающих  – кто, откуда,

с беспамятными богами…

Что они Гекубе?

И переменяется в книгу загадок.

 

Главное, не доехать на три пугливых

до очереди на регистрацию… à propos:

На пути абонируют кратеры листьев,

и в искусниках ругани и лепёх

кое-кто в бригадном  вороньем званье

из господ, простивших вагон хлопот,

именуется Пётр,  

кажется, Иваныч…

 

 

* * *

 

Кто мне наушничает: это не тот удильщик,

что в дальнем часу, проталкиваясь сквозь клаку 

прощавшихся и вдоль рыб с разбитой губой,

вдруг озарил собой

машущих вслед отливу мятущейся гвоздикой,

панамой,  полуслизанным петушком и клатчем,

то ли книжной закладкой…

 

Как же не тот, если он всей чертой

точь-в-точь

симметричен зачинщику старой драмы, 

в той же юной славе и в том же слове,

с похожим  уловом –

и бант прислонился к нему крестом…

Кто шепнул мне:  не тот осётр?

Что мелькнувший меж провожатых – ныне оседл…

В кислых травах ли? В высших правдах?

И клянутся, что дом у него разграблен…

Словом, целых пяти степеней осёл.

 

* * *

 

Кто мне явился, не заручась сияньем

нового утра? А, этот маврский ястреб,

вестовой, приволокший без задержки

новости о всеобщем паденье.

С ящика П. (многогранник зла, недотрога,

сцепившая было челюсти бронза)

вдруг уронились куры и козни.

Облапленный лесом горный конус,

перекосившись, рассыпал зверушек.

Рассеянная по трещинам, подворотням

и окнам пивных наружка

пала на дегустации и свинтила тему.

С нерадивой пирушки скатились кружки,

брызнув слезой о своих питейских,

и даже бритоголовые папы-горшки –

речь что каша, каша что смычка рабочих масс,

разрыдались с маслом: о пустопузые едоки!

С горшечного бока снёсся петух,

сален, текуч, трескуч – ну а если тускл,

то лишь в извращённых умах,

да золотятся его слои!

С ним снёсся коронный номер –

хвать из-под вороха музыки первую ноту.

Колёса снега – мышиные, после заячьи и

верблюжьи, однако – ещё растут.

Око у страха – с печатный киоск,

строчки что прутья, чёрная кость.

Вечно предшественница весны

насылает холодные и сыпучие сны:

все в них упали в грянувший снег.

Ну а ястреб непременно закусит

утренним песнопевцем: здравствуй, дружище курник

из червонского казановы: клац – и нет!

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Среди рассеявшихся – мои московские тётки,

добрейшая Анна Д. и канувшая чуть позже Зина Д.,

дочь,  прижившая компанию бессмертных: боги

и их потомки, королевствующие, музицирующие, 

пастушествующие – и все справляли лучшие мгновения:

ввинчивали главу в лавровый венок, трубили в рог и

в раковину – или, надув щёки, задавали ветер, взирали

из капитанской рубки или из баобаба – в лазури, драили

изумрудной бахромой копытца на золотом руне, целились

из лука, целовались на садовой скамейке и в гроте – и прочая

захватывающая жизнь в фарфоре, национальные платья,

отточенные позы, посаженный в интересное место блик  –

и, не считая времён,  подносили себя – к прошедшим

празднествам,  а титанические ленивцы  притворялись

рослой вазой или корзиной с цветами.

Фарфоровые  селились на лучших площадках в комнате

сталинской коммуналки, отжав тёток на неуловимые

островки… Впрочем, и тут иные взвивались на пик буфета

и шкафа – и  царили над всем. Но младшая тётка

весь день пропадала на службе в библиотеке, а вечером –

у возлюбленного этажом выше, коего Анна Д.

именовала без пиитета –  Мишка. И противостояла 

севрским, лиможским и мейсенским группировкам –

или дулёвским и кузнецовским – в одиночку, без надежд

на подмогу. Тяжеловесная, болящая водянкой Анна Д.,

теряя вдохи, протискивалась к мелким надобностям

и  беспокоила божественных и королевских. Фарфорцы

яростно звенели и скандальничали, вонзали в А. локти

или ножки  садовых канапе, и даже вазы грозно рокотали –

и казались набитыми порохом. Ваше призвание ходок?

Ваша суть – муравей? Вам опять что-то понадобилось? 

Отложите свои глупости – до прогулки выходного дня…

Итого: Анна Д.  переживала противофазу –  худшие

мгновения. То есть никуда не попасть, везде занято.

А желающий длить еле выносимое обеими сторонами

сожительство обязан уменьшиться втрое, оставив от себя

одни глаза.

 

Старшую тётку преследовал навязчивый звук: над ухом

неутомимо щёлкали ножницы. Возможно, одна из парок,

Морта, отстригала в мамином саду нити, по которым

карабкались свежие побеги… Отмахивала веревку с бельём,

прерывала нить на подаренных Анне Д. женихом бусах,

а на удилище, выхватившем из реки рыбу, обрывала леску…

И наконец – нить Ариадны, вьющую путь от мыса Затерянный

до двери в коридор…

Но не только Анне Д. надоел железный щёлк. И кое-кто

наполнил щёки еще шире и бросил Анну Д. в какую-то

из корзин, и она превратилась в хорошенькую фарфоровую

фиалку. А может, она превратилась в поцелуй, к которому

с двух сторон примкнули Свинопас и Принцесса.

Надувальщик же успел намарать на стене почерком Анны:

vita brevis, ars longa. 

 

* * *

 

Ушли, ушли, не надо вам торчать

на этой полосе – ни битый час,

ни день за днём, не станьте ей обузой.

Не наполняйте флаги

одолженным на местности зигзагом,

пусть раскроят звезду свою об угол

проспекта, что до тьмы уже обуглен, 

ни желоба и фляги,

ни рыб и плесы здешнею беглянкой –

несущей на закорках два вокзала,

тот  расставанья, тот  разминовенья,

и мили ненадёжных показаний…

Меж ними полукуст, полусвязавший

себе лохмотья из воскресной вербы…

 

Ушли, ушли, сочлись со сторожами,

что им ни набежало,

покуда часть путей ещё отверсты.

 

Здесь, кажется, не повод для житья.

Не стоит из сноровки подражанья

присматривать кого-нибудь в друзья,

но лучше – в провожатые пройдохи

и скидку –  в скороходские подошвы,

что обгоняют русло забытья.

 

Прошли, прошли, пока вы просто мимы,

пока не припахали к полосе,

где сеют и боярятся раздоры,

свои непониманье и немилость.

А вместо подорожных перемен

вошли в собак, скворцов или гусей,

не то в багульник, крокус, цикламен.