Все стихи Юлии Медведевой
* * *
а если я потру свои посты
ты будешь пожимать плечами, ты
который комментарии писал
который лайкал – будешь сожалеть
ты будешь думать – маленькая смерть
под летова качаясь или под
oxxymirona, исподволь испод-
неё пытаясь вспомнить строк
которые не смог, которых smog
затягивается плотнее штор
и что там было раньше, что там, что
вот цукерберг под стол пешком пошёл
вот гейтс не может выглянуть в окно
* * *
«Говорите тише-тише,
проходите дальше-дальше,
присмотритесь – там, где глуше,
но сияет всё же свет,
там и Брейгель младший-старший,
там и Брейегель старший-младший».
«Где же Брейгель лучший-лучший?»
«В Эрмитаже его нет».
А в столовке Эрмитажа
вечер гречен и компотен.
Я мечтаю съездить в Вену,
в Прагу или Вавилон,
чтобы Брейгель старший-страшный
улыбнулся мне с полотен
самой снежной и нетленной,
забирающей в полон.
* * *
градусник выдал с утра +6,
дождь. такая зима.
не приезжаешь ко мне – жесть,
можно сойти с ума.
сани-салазки-коньки влёт
не разбирает люд.
не обернулась река в лёд,
птицы в неё плюют.
вечер уходит за магазин
винный, потом в – кювет.
в каждой снежинке любовь скользит,
в каждой дождинке – нет.
* * *
Когда Илья умер, умер,
Я сразу вызвала Uber.
Сказала: «Везите его в Никуда,
В то самое – правильно, да?»
Но мне отвечали хмуро:
«Девушка, он ведь умер.
Он сам, и быстрее любого такси,
Домчится до Господи-всех-нас-спаси,
Повесьте, пожалуйста, трубку».
И стало особенно жутко.
И я позвонила подруге.
Она возмутилась: «Вот суки».
«Сейчас я приеду, – сказала.
– Илью мы отправим с вокзала,
Готовь ему там узелок».
Но было по-прежнему йок.
И я позвонила подруге второй.
Она закурила с презреньем: «Отстой!»
И я закурила от горя.
«Илью мы отправим по морю.
Сейчас я примчусь, только ногти накрашу.
Ты там не тоскуй, постоим мы за наших.
Нагладь ему, что ли, тельняшку».
Но было по-прежнему тяжко.
Я третьей тогда позвонила
И с ней поделилась уныло.
Она закричала: «Да что вы несёте,
Быстрей, по любасу-то на самолёте,
Сейчас я билет обеспечу».
И стало немного полегче.
Но, хоть и неслись, и летели,
Подружки мои не успели.
Пока они мчались и плыли,
В могилу его опустили.
И галстуком перевязали кадык,
Он стал настоящий во гробе мужик,
Не мальчик, капризный и злой.
Ну, в общем, он стал не собой.
И как фронтовые, мы пили сто грамм.
И даже не сфоткались для Instagram.
Поплакали и разошлись по домам.
Илья же остался там.
* * *
Скрючишься, как в детстве, на диване,
и таким крючком тебя несёт
жалобным к потрескавшейся раме,
а потом в протяжный небосвод
к облакам, что можно черпать ложкой
(ах, ванильные! ах, крем-брюле!),
а потом безжалостно положат
снова на диван. Как на столе
операционном замираешь,
ни тирлим тебе, ни тилибом...
Изредка бродячие трамваи
о твоё стекло ударят лбом.
* * *
Снег мельтешил в растерянном полёте,
Метался между нами, как ребёнок,
Когда его родители в разводе,
Обескуражен, бесконечно-тонок.
Дома стояли северными дзотами,
С фасадами, похожими на ять,
Мы говорили снегу «что ты, что ты»,
И целовались, чтоб его унять.
* * *
снег упал на осень
я тяну его
за белое пальто
«под эстета косим?»
он «ты что, ты что!»
смутился
пятнами покрылся
желто-бурыми
невнятными
похож на решето
я ложусь в него
говорит «неумно»
цвета чая
лапками качает
птичьими
так всегда
по снежному обычаю
* * *
– Снег – это к смеху,
если приснится, смеяться будешь, небось, –
бабушка говорит, латая прореху
(земля налетела на небесную ось).
– А вот рыба – это к слезам,
особенно, если живая, –
подносит лупу к глазам,
Алтайский хребет вышивая.
– Лошадь – это ко лжи,
но необязательно мужней,
ты мне утром всё расскажи,
сонники – это ненужное,
а измена – к ней тараканы,
а не ослиные уши.
Подумай как следует, Аня,
прежде чем космос рушить,
двери ломать, витражи,
или кому-то по роже...
Все, починила, держи,
с экватором поосторожней.
* * *
Деду Владимира Бауэра посвящается
Там, где расплескала изумрудный цвет Алазанская долина,
жил-был мой дед, Ерёменко Данила.
Как он добрёл до этой долины, понять невозможно –
ведь родом он был с Украины, село Переможне.
Наверное, его заманил сюда дух саперави; дед вообще любил алкоголь разных видов –
им он залечивал раны, полученные от «мессершмидтов».
Дед был пулемётчиком, сидел за лётчиком, и стрелял, словно чёрт.
Хорошо видел вдаль. Заработал медаль и почёт.
О войне говорить не любил. Пил.
Однако пьянчужкой его называли напрасно.
Не расставался с кружкой, но был умелым, рукастым.
Представьте себе, Алазанская долина – ни камней, ни деревьев, одна лоза кругом,
но дед обмазывал пустые бутылки глиной и построил себе отличный дом.
В том, что он пил, не было никакого ужаса. У него было счастливое супружество,
потом ещё одно. Куча детишек, чаны с чачей, в бочках вино.
Помню, выпивал он настойку – бутылку, а то и две,
а потом вставал в стойку на голове.
Так стоял и тихонько чему-то смеялся.
В восемьдесят лет перестал. На вопрос, почему, отвечал: «Настоялся».
Потом рухнул Советский Союз, начались нищета, безработица, и прочий национализм.
Потомки деда, вспомнив, что они а ля рус, вокруг него собрались.
«Поедем в Россию, там дают квартиры ветеранам войны,
посмотри, мы здесь голы, сиры, давно никому не нужны…»
Дед отказывался, верещал, словно зуммер, но ему говорили «надо»,
тогда он взял да умер, сжимая кисть винограда.
Его пепел развеяли над Алазанской долиной, не проронив и слезы,
и долго ещё бабка варганила вина из удобренной дедом лозы;
результат от них был специфичненький – после рюмки каждый плясал гопака,
или спивал мiсячну нiченьку, даже не зная украинского языка.
А если от потрясения кто-то вдруг выпивал рюмки две,
то единственным было спасение – постоять хоть немного на голове.
* * *
Что нам дал Пётр Первый, кроме картошки и табака,
кроме характера нервного да каменного мешка,
где и живем, словно клубни, – улыбнись! подмигни глазком! –
пусть «бычки» в каждой клумбе, цветочки идут леском.
Что клубишься туманчиком, опадаешь росой на стене,
там, где кафель «кабанчиком», там, где девочка с мальчиком
перешли на «нет»?
Что глотаешь до судорог этот воздух – бензин дорог,
это блюдо дня?
Север наш неуверенный, над Бассейной рассеянный,
выветрись из меня.