Юлия
Петрусевичюте

* * *

Лети, мой снег – песок из детских рук,

Стекай с ветвей в дырявые карманы.

Проходит жизнь, обряжена в романы.

Проходит жизнь, и замыкает круг.

Какая нынче в небе пустота!

Замкнулся круг, и снег летит, как числа,

И даты без числа срывают листья

Руками с календарного листа.

Лети, мой снег, лети в холодный круг,

Земная жизнь не знает середины.

Мы живы днём, мы живы сном единым,

Покуда в реку не столкнули струг.

И, пустоту сменяя полнотой,

Прольётся снег в беспомощные руки,

И тёмная вода затопит струги,

И темная вода придёт за мной.

* * *

Моё хрупкое счастье, стеклянный кузнечик,

Прыг с ладони в сухую траву, на прибрежный песок.

И уздечка звенит полудюжиной медных колечек,

А из зарослей дрока ей вторит, смеясь, голосок.

Разобьёшься, дурак, ишь, распрыгался, шут, колокольчик.

Ну куда понесло, ошалел, потерял удила.

Вон цепочка следов – а какой неразборчивый почерк –

Босоногая девочка их прочитать не смогла.

Колокольчик, дурак, – был стеклянный, а стал оловянный, –

Только в печку не прыгай солдатиком вниз головой.

Жар струит по степи сладкий ветер и запах медвяный.

Ты живой, моя радость. Теперь наконец ты живой.

* * *

По шерсти, вставшей дыбом на затылке,

Между ушей прижатых, по хребту,

По лбу высокому к оскаленному рту,

По вздутой на виске дрожащей жилке

Сквозь мерное рычание в груди

Едва касаюсь, затаив дыханье,

И это невесомое касанье

Встречает взгляд в упор «Не подходи».

И, не боясь оскала, обниму,

И, взгляда не боясь, прижмусь покрепче.

И две ладони лягут мне на плечи

Как два моста к причалу одному.

* * *

Всё перекручивать, переиначивать,

Всё наизнанку, как мех, выворачивать,

И никаких векселей не оплачивать,

И предъявителей не узнавать,

Жить в своём времени, как в мегаполисе,

Не разделяясь на звёзды и полосы,

Ветром солёным расчёсывать волосы,

Жадно обнюхивать каждую пядь

Пыльной дороги, колючей обочины –

Листья измяты и ветки всклокочены

Все прорицания перепророчены –

Нам ли бояться несвязанных слов? –

Клянчить монетки у первого встречного,

Клянчить минутки у времени вечного,

Жить в упоении дня быстротечного

На перекрёстках живых голосов

На перекрестиях нитей, сплетениях

Солнечных пятен, теней и ветвей…

* * *

При вращении шара пятно превращается в линию.

По стечении времени день превращается в жизнь.

Мы не виделись целую вечность, и вот дождались,

И опять перед нами вот это немыслимо синее.

Здесь в ботинках нельзя – босиком – мы идём босиком,

Здесь мы дети пространства и времени, царские дети

Две монеты уплачены – вот и печать на билете,

И зашлась вдалеке электричка прощальным гудком.

День наполнен пространством, как чаша, налит до краёв,

Мы наполнены здешней, поющей стихи, тишиною.

Мы отдали тела горьковатому ветру и зною,

Не тревожа уснувших в тени поцелуев и слов.

* * *

Прекрасная эпоха. Сон во сне.

Железный век успешно отменен.

Мы спим в морской траве спина к спине

На дне потока сумрачных времён.

Поток времён течёт сквозь наши сны

Играет с волосами, как с травой.

Мы спим, и в зыбкой толще тишины

Я знаю только то, что ты живой.

* * *

Ни о чём – понимаешь ли ты – ни о чём не жалея

напрямик – понимаешь ли ты – напрямик, напролом

будешь в завтра ломиться, в готическую галерею

где под куполом сумрак и гулкое эхо кругом

и беспомощно завтра лицо закрывает руками

и вчера, улыбаясь, глядит из-за древней стены

я играю словами – я в прятки играю словами

а сегодня подкралось и ждёт объявленья войны

* * *

Не удержать в руке остывший свет

не удержать в ладони холод крови

я знаю, сколько боли скрыто в слове

я знаю, каково искать ответ

Подружка, тонконожка, босиком

в пыли дорожной топаем упрямо

и травы пахнут приторно и пряно

и солнцем день облит, как молоком

За руки взявшись, весело молчим,

поём без слов, сбегая по обрыву

морской залив на солнце чешет гриву

и тает, тает, тает, тает дым

* * *

На ощупь жить, вдыхая с болью время,

вслепую спать, предвидеть наяву,

и каждый день тянуть, как тетиву,

чтобы на каждый час хватило зрения.

Любить свой лук, и смертоносный взгляд,

и стрел весёлых деревянный шорох,

движенья рук, умелых и проворных.

Ладоней, совершающих обряд,

спуская рой жужжащих медных пчёл

в живую плоть сияющей минуты

и, задыхаясь, говорить кому-то,

прижавшись к мокрой куртке: «Ты пришёл?»

* * *

На чёрной лошади примчится страх во тьме

на чёрной лошади, на грозовом коне

с безумным ликом северной луны

он пронесётся через наши сны

и будет виться за его плечом

дырявым окровавленным плащом

рой наших смутных мыслей, тёмных снов

и грозный лепет мёртвых голосов

на лестницах, в подъездах, во дворах

свои следы оставит этот страх

войдёт в мой дом, и сядет у стола,

уставится незрячими очами

и спросит: «Ты часы перевела?

С утра иное время на дворе».

И тень плаща за тёмными плечами

Нахохлится, как птица в феврале.

* * *

И в ночное стекло, как в зеркальные воды, гляделась,

Прижимаясь то лбом, то висками к оконному льду,

И просила о чём-то висящую в небе звезду,

Невпопад поминая далёкие Патмос и Делос.

И рвалась из коробки двора в моросящую тьму.

Вероятно, к кому-то. К нему, безусловно, к нему.

И рвалась из бессильного тела в открытый полёт

Напрямик через спящий, надорванный, спутанный город,

Через жажду коснуться губами, сквозь холод и холод

Через боль бытия и утраты – в оконный пролёет.

Он стоял у окна и бездумно глядел в никуда.

И огнями болотными стыли в ночи города.

* * *

Я сказать не могу, сколько лет моей лодке, и сколько – реке,

Я не помню их – тех, кто оставил следы на песке,

Я не знаю их речи, не запоминаю их лиц,

Как не помню имён и названий сторон и столиц.

И струится рекой нескончаемый этот поток,

Каждый беженец в нём, словно капля в реке, одинок,

Отделён, обособлен, и памятью обременён,

И тщетой сожалений, и водоворотом имён.

Только те, что приходят сюда, к перевозу, вдвоём,

Остаются вдвоём и потом, и уходят в проём,

Не разнявши ладоней, одним укрываясь плащом,

Прижимаясь в потёмках друг к другу озябшим плечом.

* * *

Уточните, пожалуйста, время – я выйду пораньше,

Чтоб идти не спеша, напоследок вдыхая рассвет.

Мой часовой механизм, мой солдатский браслет

Тикает, как ошалелый кузнечик, всё чаще.

Тикает, с ритма сбивая сердечный привод,

Скачет куда-то, суставами щёлкает в спешке,

Колет щелкунчик минуты – стальные орешки,

И драгоценное ядрышко дней достаёт.

Как убаюкать его, на ладони унять,

Дома оставить, забыть, утопить в молоке?

Я ухожу налегке. Поезд, кажется, в пять.

Дай мне уйти налегке. Дай уйти налегке.

* * *

Город огни погасил и прижался к земле.

Мы притаились и слушаем шум облаков.

Что-то несёт влажный ветер на сером крыле

Над лабиринтами улиц и сонных домов.

Что-то несёт мокрый ветер и мне, и тебе,

Плотной завесой дождя прикрывая лицо.

Слышишь – железная птица стучит в скорлупе.

Слышишь – вот-вот на куски разлетится яйцо

Клювом железным стучит часовой механизм

В окна и двери, в горячий, горячий висок.

Греет в ладони птенца моя девочка-жизнь,

Пробует птица стальная стальной голосок.

Звонкая песенка об алгоритме утрат

Капает дождиком в серую банку двора.

В Томах расстрелян курфюрст Слободан-Милорад.

В августе будет затмение, град и жара.

* * *

И он спросил меня: Зачем ты не убит?

Зачем оставлен ты среди живых,

И отчего пусты твои ладони,

И отчего пусты твои глаза?

А я стоял недвижно на перроне

И слушал причитанья аонид,

И в суете вокзальной видел их

Меж тех, кто провожает поезда.

Я был убит, и всё же не был пуст.

Я ждал, переполняясь ожиданьем.

Я полон был своим живым дыханьем

И трепетом твоих незримых уст.

И шёпотом твоих незримых глаз,

И голосом твоих горячих пальцев.

Теперь я знал, зачем я здесь остался,

Зачем я не убит на этот раз.

И мир вместился в наш единый вдох,

Хрустальной сферой нас замкнул в объятья.

Я постигал науку восприятья

И птичий созерцал переполох.