Юлия Пикалова

Юлия Пикалова

Новый Монтень № 30 (558) от 21 октября 2021 года

A posto

Русский поэт в Италии

 

Мне казалось, что будто я увидел свою родину,

в которой несколько лет не бывал я,

а в которой жили только мои мысли.

Но нет, это всё не то, не свою родину,

но родину души своей я увидел,

где душа моя жила еще прежде меня,

прежде чем я родился на свет.

Гоголь

 

Chi son? Sono un poeta. Che cosa faccio?

Scrivo. E come vivo? Vivo.*

Из оперы Пуччини «Богема»

 

Я пишу эти строки в кромешный августовский дождь, начавшийся ещё в июле. А в воздухе всё равно растворено солнце: достаточно растворить окно – и вдыхаешь его, и согреваешься изнутри.

 

Потому что это Италия.

 

1. Кто мы

 

Сначала о слове. Все несчастливые эмигранты похожи друг на друга, каждый счастливый – кто? – счастлив по-своему. Говоришь «эмигрант» – и слышишь: скиталец, неуют, чужбина, «привкус несчастья и дыма». Пожалуй, особенно отчётлив этот привкус в русском языке – после наших нескольких волн эмиграции. Уезжали, бежали, перепрыгивали – или изгонялись. Не всегда могли выбрать, где осесть. Переживали мучительные годы адаптации, а порой так и не находили себя. Перемещённые, неуместные, не-у-места. Но как назвать новых переселенцев, переселенцев по любви? Уже не падает гильотиной железный занавес, отрубая тебя от родины и родных. Границы становятся всё условнее, и хорошо будет, когда совсем исчезнут. Можно чувствовать себя гражданином планеты, быть мостиком между двумя родинами, впитывать лучшее из разных культур и воздавать им плодами богатой смешанной почвы. И в наше время, увы, есть беженцы, есть гастарбайтеры, но речь сейчас не о них. Как назвать – нас?

 

«Переселенец» – безликое слово, равнодушно текущее всеми своими «е». «Пришелец» отдаёт эхом чужого, вторгшегося; отбросим и его. Новый обитатель нашего типа – это в первую очередь обретатель: всё радует его, изумляет порой совершенно по-детски. Мир обращается к нему как к младенцу на ещё незнакомом языке. Его видавшие виды глаза вновь обретают яркость, да и другие органы чувств оживляются. Он всё время готов воспринимать, вбирать, сопоставлять, удивляться. Он встраивает себя в пейзаж и исследует новый мир изнутри для того, чтобы лучше понять через него – себя. Пришедший – нашедший и найденный: так и буду пока называть себя – «нашелец», к тому же в нём слышится: наш.

 

О чём нам хочет сказать отсутствие в языке нужного слова? Не о том ли, что такой счастливый опыт стал возможен лишь недавно? Тогда спасибо, что я живу в правильном тысячелетии, не только в правильной точке вселенной.

 

2. Где мы

 

Итак, ваш нашелец нашёл – и до сих пор находит себя – в Италии, на озере, заботливо окружённом горами, глубочайшем озере Европы (не считая умопомрачительно глубоких и столь же умопомрачительно холодных норвежских озёр). Я и до озера постоянно путешествовала по миру, и по Италии, и по её другим северным озёрам. И вдруг...

 

Ни о чём не подозревая, я отправилась на несколько месяцев работать в Милан; по выходным улетала домой, но однажды на середину недели выпал какой-то праздник. Cпросила свою местную команду: куда успею съездить одним днём? – Lago di Como! Я ещё не знала, что так решалась моя судьба. Села за руль и отправилась в Белладжио. Навигаторов не было, но моя топографическая бездарность в тот день не осложняла мне жизнь, дорога нашлась сама собой. Стоило достичь первой точки, с которой зрачок кольнуло сверканье воды – и меня пронзило чувство узнавания. Это озеро было моё, или, скорее, я была его, и оно призвало меня к себе. Никогда ни до, ни после ничего подобного я не испытывала. Каждый изгиб его берега, каждый поворот влюблял всё бесповоротнее, а поскольку берегá в горной местности извилисты, то шансов остаться прежней у меня не было. Нет, я вовсе не поставила себе цель переехать во что бы то ни стало, но что-то во мне необратимо изменилось, и спустя лет десять, когда я смогла позволить себе дачу, дача появилась именно там. Поначалу это была именно «летняя резиденция», неделя-другая отпуска, но расставаться с озером каждый раз было всё сложнее, и пару лет назад оно окончательно поглотило меня.

 

Прочтите ещё раз эпиграф: так Гоголь сказал об Италии – и обо мне.

3. Испытание красотой

 

Я выросла в Петербурге, в Петергофе. Оглядываясь назад, вижу, насколько сильно это сформировало меня. Красоту мы с сестрёнкой впитывали буквально с молоком матери и очень благодарны родителям за то, где они выбрали жить – сначала пожертвовав скоростью карьеры, не уехав на север, затем пожертвовав большей жилплощадью (как тогда говорили) ради меньшей, зато в одном из красивейших мест планеты. Когда бегаешь стометровку от памятника Петра I к фонтану «Шахматная горка», когда тебе разрешают ходить по шёлковым газонам – шедеврам паркового искусства! – чтобы перед пуском фонтанов убрать с их безупречности одуванчики, когда потом в университете шесть лет ежевечерне промерзаешь на троллейбусной остановке с видом на Эрмитаж и Исаакий, а с другого берега на тебя указывает рукой опять-таки Пётр – формируются особые отношения с красотой. Она становится твоей питательной средой. Отклонения от гармонии чувствуешь инстинктивно, а поскольку современные городские пейзажи состоят в основном из таких отклонений, то стараешься обособиться, не становиться их частью. Зато гармония мгновенно повергает тебя в состояние эйфории и растворяет в себе. Стóит ноге ступить на площадь Восстания, оставив за спиной Московский вокзал – как лицо самопроизвольно расплывается в улыбке. Неважно, счастлив ли ты в этот жизненный период, но в эту минуту ты абсолютно, беспримесно счастлив. Твоя улыбка, возможно, кажется прохожим глуповатой, да тебе что за дело?

 

Поэтому в Италии я дома, и блаженное выражение часто проступает на лице: я кот, которому дают сметану. И поэтому я ещё не умерла от таких доз красоты. Что же должен чувствовать, впервые попав в Италию, человек, выросший в не столь совершенной среде? Наверное, он сразу ослепнет? Или благосклонная природа позаботилась о том, чтобы в таком случае его «шестое чувство гармонии» не было слишком острым? – тогда недостаток прекрасного не будет действовать на нервы, а переизбыток не убьёт. А в Италии переизбыток… «Огорчала меня моя неспособность убедить сон, что я в нём присутствую», говорил об Италии Бродский, а я скажу – «убедить себя, что это уже не сон».

 

Красота здесь везде на расстоянии взгляда. Красота и сюрреализм. В 9 вечера, сидя на ферме среди кукурузных полей, я упоминаю название замка, встретившееся на дорожном указателе. «А поехали!» – говорят итальянцы. А поехали. Замок (Castello ducale di Agliè), грандиозное сооружение, оказался всего в десяти минутах. По дороге попалась винодельня, где нам не только налили по рюмочке пассито, но отперли и показали производство, погреб и виноградники. Фонарей над виноградниками нет, так что светили себе мобильными телефонами. На винодельне, помимо современных средств производства, обнаружилось старинное пианино Эрар в весьма приличном состоянии. Рояль в кустах. В виноградных лозах.

4. Сюрреализм

 

Да, это страна роялей в кустах. Она стирает грань между искусством и жизнью. Ты окружён изумительной красоты зданиями, а между тем это – почта, детский сад, книжный магазин, химчистка. Ты приходишь в оперу – и не чинно сидишь в кресле, а попадаешь в самую гущу событий, поёшь и танцуешь “Libbiamo ne’ lieti calici” (поднимем кубки веселья), и Виолетта Валери от тебя на расстоянии руки. В хорошую погоду спектакль идёт под открытым небом: собор, сирены, звёзды, самолёты. А вокруг тебя – хор, 200 человек, и ты уже не знаешь, кто зритель, кто участник, потому что участники – все. А дальше самое интересное: эти 200 – жители города: инженер, школьная учительница, предприниматель, библиотекарь, продавец, пенсионеры. Весь год вечерами они занимаются вокалом и сценическим движением, чтобы раз в году превратиться в цыган, разбойников и так далее, кто потребуется по сюжету. Лично я превращалась сначала в богачку, а потом в беженку (траектория многих в ХХ веке) – в постановке «Набукко», а привёл меня туда… мой юрист Валерио. (И это тоже стало открытием: юрист, обсудив дела, не смотрит выразительно на часы, а разговаривает с тобой и твоим мужем по душам о русской литературе и итальянской опере, а также наоборот.) Да, представьте, я пела в итальянской опере – спасибо скромной музыкальной школе детства и нашему уникальному педагогу по хору.

 

При развитóм социализме

Мы возрастали. До сих пор

Я помню: по зиме неслись мы

В районной музыкалки хор.

 

И щёки наши жгло с мороза,

И голоса лились, чисты,

И dolorosa, lacrimosa

Нам были – райские цветы…

 

Надо сказать, что оперу в Италии любят все. Умом я понимаю, что так не бывает, но глаз и ухо постоянно подбрасывают тому свидетельства. Помню шумную компанию юношей того типа, который обходишь стороной; они плюхнулись пить пиво в том же уличном кафе. Вдруг у одного из них зазвенел телефон – зазвенел оперной арией, а вся компания подхватила и стала подпевать! Парень даже не стал сразу отвечать на звонок – допел фразу вместе с ними. И я представила подобную сцену в каком-нибудь городке России – спонтанное дружное пение: «Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи! Пусть неудачник плачет, пусть неудачник плачет, кляня, кляня свою судьбу!»

5. Номер тринадцать

 

Ещё одна сюрреалистичная метаморфоза поджидала меня в Италии: я, всю жизнь строившая карьеру отнюдь не музыкальную, теперь играю на рояле. На сцене. С оркестром. Через три недели мне предстоит выступать в Милане в замке Сфорца (представьте одновременно Кремль и Эрмитаж: там можно увидеть фрески Леонардо, последнюю «Пьету» Микеланджело...) Внутренний двор замка огромен, вмещает несколько тысяч человек – там и выступим. Я не знаю других стран на планете, где пианисты-любители могут получить шанс сыграть с профессиональным симфоническим оркестром. А привело меня туда очередное чудо в сочетании с собственным безрассудством.

 

Пять лет назад в Италию привезли новую модель большого концертного «Безендорфера» и устроили серию презентаций. Это был тринадцатый рояль такой модели в мире, первый и тогда единственный в Италии. Из любопытства я спросила, можно ли прийти и мне – человеку, не имеющему отношения к музыке, и руководитель итальянского филиала Джованни, с которым мы впоследствии подружились, любезно согласился. Я записалась и пришла. После рассказа представителя фирмы, приехавшего из Вены, Джованни пригласил желающих пройти на сцену и опробовать рояль. Все остались сидеть даже и после второго приглашения. Тогда Джованни обратился ко мне – либо потому, что он знал по имени только меня (иностранок легче запомнить?), либо потому, что я в тот час оказалась там единственной женщиной. А поскольку нас воспитывали в духе «сам погибай, а товарища выручай» – я вышла. Честно сказала, что последний раз была на сцене в 14 лет на выпускном экзамене, и сыграла как примерная ученица «Октябрь» Чайковского. Я первый раз в жизни прикасалась к такому огромному инструменту и пребывала в состоянии шока. Все похлопали, тут бы мне и остановиться, но я, будучи в шоке, решила сыграть ещё и «Монтекки и Капулетти» Прокофьева. Конечно, сбилась, извинилась, начала заново – слава богу, доиграла. Я готова была провалиться, зато лёд был сломан, люди стали выходить на сцену и играть – тут-то я и поняла, среди кого я оказалась. Если бы они играли раньше меня, я бы никогда не осмелилась при них подойти к инструменту, не то что сесть за него!

 

Среди вышедших опробовать инструмент был и основатель фортепианной ассоциации “PianoLink” Андреа. Он предложил мне через пару месяцев прийти на прослушивание для возможного выступления с оркестром. Я подумала, что после нынешнего позора терять мне нечего, подготовилась, как могла, и пришла. Каково же было моё удивление, когда меня приняли! В октябре начались занятия, а в июне я впервые вышла на сцену. Утром была генеральная репетиция, вечером концерт. И что же я увидела на сцене? Тот самый «Безендорфер» номер тринадцать!

 

Поскольку репертуар мой весьма скромен, у меня появилась отличная отговорка, если просят что-то сыграть, а я не готова: я играю только с оркестром.

 

6. Aperto: открыто

 

За что ещё я люблю Италию – за отсутствие охранников, рамок, пропусков, за доверие человека человеку. В ремонте обуви вам не дадут квитанцию, не запишут ваш телефон и фамилию – только спросят имя, а потом по имени вы заберёте свой заказ. Ну, положим, ваши старые штиблеты никому, кроме вас, не нужны. Но похожий подход встречаешь и в ювелирном магазине! Когда у меня родилась племянница, я ещё не перебралась в Италию, бывала в ней лишь наездами. Увидела чудесную серебряную ложечку с часами, паровозиком и ещё чем-то – специально чтобы выгравировать там имя, дату рождения и рост. У меня, чужестранки с ломаным итальянским, не спросили ни имя, ни предоплату! А если я за ложечкой не приду? Ещё одно воспоминание: приехав в свой первый отпуск на новую «дачу» и никого не зная в округе, мы с мужем пошли гулять по горам, а на обратном пути спустились и наткнулись на энотеку. Цены не сравнить с московскими, мы набили целый рюкзак дорогих по местным меркам вин. А карточка не сработала. И пожилой хозяин сказал: ничего страшного, заходите на днях. Он видел нас впервые в жизни… (Нынче он продал свою энотеку турецкой паре. Они не похожи на нашельцев, скорее на скитальцев – выглядят озабоченными и несчастливыми, цепляются друг за друга, пытаются построить мини-Турцию, предлагая в энотеке кебабы и пахлаву. Мне почему-то жалко их, и я иногда покупаю у них вино, хотя ассортимент стал довольно бессмысленным. Но это я так, к слову.)

 

Теперь я уже не удивляюсь распахнутым людям и дверям. Однажды поздним вечером я обошла половину аудиторий миланской консерватории. Они все были открыты! Заходи кто хочешь, делай что хочешь – доверие и свобода! Я ходила от пианино к пианино и радовалась. На ночь здание, наверное, запирают, но была ещё не ночь. Ещё у них есть волшебная комната непонятного назначения, вход в которую прямо с улицы у ворот, внутри там пианино и органчик. Каждый раз, приходя на концерт – в качестве слушателя, конечно – я заныриваю в эту секретную комнату немного поиграть, потому что «по секрету» лучше играется. Ещё одна моя традиция – в антракте я через дворик захожу в Малый зал. На сцене всегда Стейнвей, а иногда два. Попав туда впервые, я поднялась на сцену, сделала фото из разряда “my venue tonight” (это когда пианист со сцены делает снимок так, чтобы были видны клавиатура и зал, а потом выкладывает его в соцсети), тихо-тихо сыграла одну мелодию и пошла обратно на концерт. Теперь расхрабрилась и делаю это регулярно, иногда беру с собой кого-нибудь. Лишь однажды вошёл охранник, спросил: вы кто? Я была с итальянской приятельницей, она тут же нашлась: любители музыки. Он ответил: а, ну тогда не буду вам мешать!

 

В Палермо примерно так же – можно с улицы зайти прямо на сцену, если знаешь нужную дверь, и бродить по всему старинному театру.

 

«Друг о друге мы молчать умеем.»

А. Ахматова

 

Палермо. Политеама.

  Афиши. Имя. – Твоё.

    И воздух поёт: ti amo,

      Осанну тебе поёт.

 

А вечером будет полон

  Опутанный дрёмой зал. 

    Ты знаешь: с тобой обрёл он

      То, что сам не дерзал:

 

И фрески по стенам бежали,

  И парус парил из парчи,

    И статуи руки сжали.

      Ты помнишь? помнишь?.. 

         Молчи!

7. Возраст времени

 

И статуи, и паруса причудливо кочуют из детских воспоминаний в итальянские стихи, встречают здесь своих двойников. Школьниками мы перелезали меж прутьев парковой ограды, ибо знали, где они чуть шире. Наш путь лежал к морю, к Финскому заливу. Любимый уголок – Монплезир, белоснежная балюстрада, крупные валуны, море цвета свинца. Вдалеке – корабли и баржи. Я бредила кораблями: папа, морской офицер, капитан первого ранга, брал меня ещё дошкольницей на свой крейсер, катал на крутящейся пушке и давал ударить в корабельный колокол – рынду. Всегда мне хотелось жить у воды, и это почти удавалось. Из родительского дома виден краешек пруда. Университет стоит на Неве. В Москве некоторое время жила у воды, хотя и недолго. Офис в Копенгагене был на каналах. А теперь достаточно открыть глаза – и вот оно, озеро. Часто именно оно утром открывает их тебе – отражая солнечный свет, пытается проникнуть под веки, разомкнуть их, будто створки раковин: смотри на меня!

 

Озеру что-то около миллиона лет. Дорога, на которой я сейчас живу, помнит римских солдат: этот путь ведёт из Милана в Альпы. Ей две тысячи лет, и она кажется умопомрачительно древней, пока не вспомнишь про возраст озера, которое снисходительно позволяет проложить на своих узких берегах дороги, построить дома, провести электричество – со всем этим оно, играючи, позволяет себе шалить, напоминая, кто здесь старший. Совсем недавно грозы бушевали две недели подряд, в итоге ручейки, сбегающие к озеру, превратились в водопады, вызвали оползни, завалы на дорогах, затопления, обрывы электричества. Некоторые участки дорог оставались закрытыми почти неделю, и из одного городка в другой, соседний, можно было добраться только кружным путём через Швейцарию. Сейчас всё успокоилось, но уровень воды по-прежнему высок и навевает тревожные мысли о том, что хорошо бы научиться у Ноя строить ковчег. А потом озеро снова станет шёлковым, и мы будем умиляться ему и думать не о возрасте озера, а о возрасте местных домов, из-за нехватки пространства между горами и водой налепленных довольно тесно и образующих причудливые лабиринты.

 

Привыкшая к размаху московских магистралей, поначалу я складывала у машины зеркала, просачиваясь по здешним улочкам: нервы сдавали. Теперь не складываю. А по многим улочкам можно пройти только пешком – словно идёшь меж высоких книжных стеллажей, разглядывая корешки книг и пытаясь угадать, о чём они. И тогда городок становится твоей квартирой, где улицы-коридоры выводят к площадям-комнатам, уютом и замкнутостью действительно напоминающим то гостиную, то столовую. Сходство усиливается, если жители устраивают на своих площадях посиделки или даже застолья. Когда распахиваешь руки в таких узких пространствах, объятие сразу становится широким, шириной с улицу. А ноги сами ведут куда-то, и камни под подошвами не имеют ничего общего с настоящим.

 

Сколько бы ты ни плутал, рано или поздно опять окажешься у озера. Озеру некуда деваться, оно не отойдёт, как море. Вы бывали в городах, покинутых морем? Эти города грустны – даже если море не ушло совсем, а просто отодвинулось подальше: будто ушло не море, а их время. Таков датский городок Драгёр, бывшая рыбацкая деревушка. Такова Равенна. Византийский историк Иордан в VI веке писал, что на месте порта он увидел не мачты, а яблони. И кроткая Равенна грустит всеми белыми голубями своих мозаик.

 

У города было горе.

Равенна с душой морскою –

Тебя, отлучив от моря,

Морили боги тоскою.

 

И гавань твоя – пустая,

И утра твои – бесцельны,

И яблони вырастали

Из мачт твоих корабельных.

 

Но море, моя Равенна,

Немые его глубины

Живут себе прикровенно

В крови твоей голубиной.

8. Интерлюдия об электричестве

 

Я всегда жила в городах, и электрический фон мешал разглядывать звёзды. Свой первый звездопад я увидела здесь, на озере. «И белым ливнем персеиды // Перечеркнули мне глаза.» С тех пор я – охотник за падающими звёздами, но охотник бескорыстный: не требую у звёзд исполнения желаний. Они знают это и падают передо мной свободно, даже слегка позируя: позволяют рассмотреть себя и воздать им дань восхищения. Однажды три зимних ночи подряд небо устраивало форменный фейерверк, а когда оно устало, было странно смотреть на звёзды, которые никуда не перемещаются – глаза ждали, что любая из них вот-вот сорвётся в танце.

 

Городки, гирлянда которых тянется вдоль озера, ночью вспыхивают звёздами электричества и при взгляде с противоположного берега превращаются в океанские лайнеры: словно наблюдаешь порт издалека.

 

Когда я стала писать стихи, с удивлением обнаружила, что никогда не знаешь, куда они заведут. Проза, оказывается, тоже. Я невольно кружу вокруг моря – не потому ли, что старинные странники, вероятно, максимально чувствовали свою оторванность, неприкаянность, не-у-местность, когда путешествовали морем? Теряешь твёрдую почву под ногами и далеко не всегда знаешь, где причалишь в итоге (и причалишь ли).

 

К счастью, здешние горы помогают почувствовать прочность пространства, причём не заземляя, а вознося. Благодаря горам, античная дорога иногда раздваивается на верхнюю и нижнюю, и проезжая по верхней, можно заглядывать в глаза колоколен и чувствовать себя одного с ними роста. Но есть и такие колокольни, к которым надо несколько часов карабкаться по «дорожкам для мулов». Какой труд и упорство – возвести их! По ночам они одинокими звёздами электричества рифмуются с небесными сёстрами.

 

9. Погода конца войны

 

Труднодоступность здешних горных троп и близость к Швейцарии в своё время помогали процветать контрабанде; нелегальный товар знатоки местности таскали на собственных плечах. Эти же тайные тропы и укрытия во время Второй мировой помогали партизанам. Озеро было важным центром итальянского сопротивления, и именно здесь для Италии была поставлена точка в войне. Я часто сижу с чашечкой кофе на центральной площади Донго; её скромный размер с лихвой дополняет озеро, распахивающееся перед ней во всю ширь. Именно здесь при попытке бегства в Швейцарию была поймана вся фашистская верхушка; здесь, в палаццо за моей спиной, их судили; здесь, на набережной, на которую я смотрю, их расстреляли (один пытался спастись, прыгнув в озеро). Мне кажется, я иногда слышу звуки этих выстрелов. На набережной расслабляются с мороженым туристы, раз в неделю на неё приезжает рынок, тёплыми вечерами выползают поболтать местные пенсионеры. А мне не даёт покоя мысль: какая 28 апреля 1945 года была погода? Если яркая, с тысячами ослепительных солнц в каждой волне – умирать совсем невыносимо, лучше дождь. Теперь в палаццо помимо муниципалитета находится Музей конца войны, а также информационный пункт для туристов. Их, судя по стендам, в первую очередь интересуют прогулки по горам, лодки и рестораны. В музее пусто.

 

В один из первых приездов на озеро мы с мужем немного заблудились – и среди идиллической весны, козочек, бабочек, новорожденной зелени и цветов, чьи названия превышают наш ботанический словарь, вдруг обнаружили себя у стенки, к которой поставили Муссолини. Об этом сообщала немногословная вывеска, а за густым садом едва виднелась вилла, где его с Петаччи держали последнюю ночь перед казнью. Мы знали, что его расстреляли где-то в этих краях, но не ожидали внезапно оказаться в той самой точке. Пение невидимых петухов делало картину окончательно похожей на сон.

 

В Италии ты постоянно «снишь» и проваливаешься в другие времена. Они здесь текут одновременно. Остатки античных храмов становятся основой храмов христианских, в лабиринтах улочек только случайный мопед напоминает, в каком ты веке, а с балкона виллы Карлотта можно пару раз в день увидеть самый настоящий пароход с трубой, преобразованный в рейсовый кораблик (опять «мореплавание»).

 

На высоком стою балконе,

Пью прогретый воздух дневной,

И соната Арпеджионе

За моею звучит спиной.

 

Синева раскидистых пиний,

Царский сад, начавший цвести,

И расстрелянный Муссолини

Километрах эдак в пяти.

10. Обретение языка

 

Начала писать я очень поздно и набирала голос уже в Италии, где постепенно и доросла до осознания себя поэтом, то есть – испытала, в какие сферы умеет заносить язык, и признала его власть над собой. Страх пишущих предшественников выпасть из языковой среды в современном мире избыт: хотя мой здешний круг общения исключительно итальянский, я чувствую постоянную связь с родным языком – даже, возможно, ощущаю его острее. (Пожалуй, именно непрерывная с ним связь не даёт мне как следует заняться итальянским: я хочу оставаться во власти языка, а эти отношения установились у меня именно с русским.) Другое огорчало меня. Итальянские друзья постоянно спрашивали: о чём твои стихи? – но разве стихи можно пересказать? Почему ты не пишешь по-итальянски, по-английски, настаивали они? – но я устроена так, что могу писать стихи только по-русски. По крайней мере, сегодня так. Не говоря уж о том, что мой итальянский значительно уступает английскому, а английский русскому: за десятилетия работы в бизнес-среде он потерял былую трёхмерность. Я осознала это, однажды найдя у мамы университетские конспекты и поразившись, насколько богаче могла говорить когда-то.

 

Так прошло несколько лет. Я уже привыкла к тому, что Италия, которую я пою, не слышит песен в свою честь. Но в один воистину прекрасный день, меньше года назад мироздание познакомило меня с Паоло Статути – поэтом, переводившим Пушкина, Лермонтова, Блока, Цветаеву, Пастернака, Мандельштама: словом, наших великих и любимых. Наутро Паоло вдруг прислал перевод моего «Четвёртого фортепианного».

 

А дальше пошло волшебство. Каждое утро начиналось с нового перевода. И оказывалось, например, что Большая Медведица в Италии вовсе не называется ковшом, слóва «беспризорник» не существует (есть «сирота» и «бездомный», но это не то же самое), и даже слово «чистый» есть только в значении «вымытый» и происходит от соответствующего глагола, но не в значении «свободный от». То есть, помимо очевидных мне самой сложностей перевода грамматики, синтаксиса, звучания, смысловых обертонов, подвохи таились и там, где их не ждали. Поиски были трудны, но восхитительны. Я, кажется, единственный человек в мире, изучавший новый язык по собственным стихам… И постигавший таким образом свои стихи: ведь мне приходилось приводить доводы, решать, чем можно пожертвовать, а чем нельзя – а для этого анализировать их устройство. Теперь благодаря переводам Паоло – а их почти 80, переводческий подвиг! – в Италии передо мной открываются новые двери. Я участвую в чтениях в Италии, мои стихи принял их крупнейший журнал, а итальянский композитор Джорджио Бернабо ставит по ним спектакль. В конце я выйду сама и прочту кое-что по-русски: звучание несёт не меньше, чем значение, вернее – звучание тоже значение.

 

С обретением нового языка словно включается новый орган чувств или ярче становятся традиционные пять. Надо всё время быть настороже, быть готовой к подвохам – синонимам открытий; итальянский «кот в мешке» значит совсем не то же, что русский. Такое включение ждало меня, например, когда я сошла с поезда в Неаполе, и он грянул звуками, запахами, красками, характерами. Он подзадорил пройти по своей Piazza del Plebiscito с закрытыми глазами, не отклонившись от прямой меж двух памятников (а площадь только кажется ровной). И там было море, снова море. В новой стране рождаешься заново и живёшь, готовая в любой момент ударить в колокол папиного крейсера и отчалить.

 

В одном бульоне 

                               быт и бытиё:

Дворцы, дворы, театры и трущобы.

Налей, Неаполь, варево своё,

Тобою не насытились ещё мы!

 

Кто пьёт тебя – 

                             лишается ума.

Не этого ль давно желаем сами?

Готовые отплыть, стоят дома

И простыни трепещут парусами.

 

Поклон двери, чтоб не ударить лоб.

Монетка богу лифта наготове. 

Неаполь, лей! 

                         Нам мало первых проб,

Когда в тяжёлом аромате тонем.

 

Чужие за картонною стеной.

Чужие в гаражах и переулках.

И ты, мой друг, 

                            что город пьёшь со мной –

Ты сердцем тоже вздрагиваешь гулко.

 

Пахучих улиц спутана лоза

И площади косятся странным взглядом,

Но я могу идти, закрыв глаза.

Я знаю: 

              ты идёшь со мною рядом.

11. Ода к радости

 

Помимо вертикалей гор, человека здесь возносят колокола. «Колокола на дальних берегах // И озеро, исполненное звона.» Здешние колокола заслуживают отдельного рассказа, который, быть может, однажды напишется. Они бывают жизнерадостные или величественные, идущие неспешным шагом или пляшущие. Особенно весело, когда в городке две-три колокольни, и они обращаются к миру одновременно. Мелодии милы, но угадать их мне никогда не удаётся, для этого надо было родиться здесь и вместе с детством узнать эти песни или церковные гимны. Иногда они кажутся даже не мелодиями, а абстрактными украшениями воздуха.

 

Однако есть исключение. Может быть, одно на всю Италию. Церковь именно моего городка каждый полдень вызванивает «Оду к радости» Бетховена! Почему, как, откуда? В чью прекрасную голову пришла такая мысль? И как я умудрилась поселиться именно в этом городке, население которого равно населению нашего московского дома? Бродский говорил: всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя (современные физики это подтверждают), оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности. Но вы поймёте мою восторженность, если здесь даже колокольня каждый божий день напоминает о преодолении и радости. Созерцаемая мной реальность была хороша и до моих глаз, останется столь же хороша и после.

 

Год, выбитый на храме моего городка – 1703: младенческий возраст по здешним меркам. Это год основания Санкт-Петербурга. Для случайных совпадений наш космос мал.

 

12. A posto

 

Снова о слове. Дословно эти полтора словечка означают «на месте», а в переносном смысле – «в порядке, всё хорошо». Sono a posto. Я здесь на месте. На посту. Не спи, не спи, художник.

 

Вот ещё один город с полифонией времён, и опять морской – Генуя. Пост, на котором я очутилась – верхнее окно служебного этажа театра Феличе, высоко, под самым небом! Думаю, большинство местных жителей не видели город с этого ракурса: снова Италия подфартила мне, нашельцу, странствующему по родине своей души. И вот-вот мне станет понятно, у какого моря я кружу…

 

Здесь чайки не кричат – они поют: весь город их сверканием наполнен, и воздух чистым золотом зальют колокола, проснувшиеся в полдень. Здесь окна на высоких этажах бесстрашно открываются наружу, и отраженья, в стёклах задрожав, двойное дно пейзажа обнаружат: в мерцании оконного стекла – столетия, не знающие тлена... Деревня лигурийская была разрушена войсками Карфагена, но голыми руками не возьмёшь! – грядёт громадный город-государство, и генуэзский абордажный нож клинкам врагов бесчисленных не сдастся. 

 

Жестоки абордажные бои, но век двадцатый был ещё жесточе... Текут под нами времени слои, и каждый переменчив и непрочен, – но здесь, сейчас, наследники всего, мы спутанным любуемся пейзажем: сквозное, сновиденное родство, о коем ничего другим не скажем. 

 

Плывут многоэтажные дома; врастают в землю медленно и верно суда...  Театр Феличе: нос, корма (по борту справа высится Лантерна**), и он всегда к отплытию готов: прохожие, смотрите – он под пáром, и если б не невидимый швартов..!

 

Разрушенный бомбёжкой и пожаром, он возродился, и теперь ему не страшно ничего, как нам с тобою. Волной времён чуть подтолкнёт в корму – и он отчалит с нами в голубое, поющее, прекрасное, как сон: волною вознесён и возвеличен, скользит неслышно морем всех времён так долго ожидавший нас Феличе.

 

Не только мы глядели в окна те, но только нам с тобой они открылись, и крылья чаек в синей высоте, плеща и ослепляя, серебрились. И нас с тобой пробросив сквозь века, нам Генуя веками будет сниться, чтобы стихов бегущая строка с разбега не могла остановиться.

 

___________

* «Кто я? Я поэт. Чем я занимаюсь? Пишу. И как я живу? Живу!» – ария Рудольфа «Che gelida manina» из оперы Джакомо Пуччини «Богема».

 

** Лантерна – маяк по-итальянски, а также название знаменитого исторического маяка Генуи.

Август 2021

 

Написано для книги «Мир, в котором мы живём»

по просьбе дружественного альманаха

«Под небом единым». Публикуется впервые.

 

Иллюстрации:

Фотографии автора.