Моя родина – русский язык
О литаврах и лаврах не грезя,
различая и лепет, и рык,
я приписан к российской поэзии.
Моя родина – русский язык.
В этом царстве, куда ты не сунешься,
синь певучая без рубежей.
Эта прелесть приставок и суффиксов,
эта мудрая власть падежей!
И вздымается дым над треножником,
отгоняет бездарностей прочь,
и апухтинским страстным трёхсложником
знойно дышит цыганская ночь.
Прозвенят бубенцы с колокольцами –
птица-тройка! И вновь тишина.
Полукровками да инородцами
обустроена эта страна.
Это осень с нежданною просинью,
это вёсен шальной карнавал.
Это в душу и песню всё просится,
а язык нам Господь даровал.
Но надвинулось время погромное,
и с поклажею лёгкой в руке
я покинул пространство огромное,
где поют на моём языке.
Эмигрантский романс
О, позволь повторять это имя,
задушевное имя твоё,
поднимаясь холмами крутыми,
или падая в небытиё.
Не понять, где Фонтанка, где Лета,
где мазурка на шумном балу,
и чеканная чёткость сонета
переходит в певучую мглу.
Киммерийское солнце не стынет,
и оазисов нет по пути.
Видно, мы заблудились в пустыне,
и не можем друг друга найти.
А когда-то ведь думалось гордо:
нипочём нам и Зевс, и Харон.
Но уже из горящего порта
в ночь отчалил последний паром.
…Вспоминаю опять и опять я
то, что знаю и так наизусть.
И пускай невозможно объятье,
но останется память.
И грусть.
Перечитываю Грина
Перечитываю Грина,
коротаю вечера.
Боже, как неистребимо
ожидание Добра!
Верим, что любовь крылата,
что не бросит муза нас
и что выручат когда-то
острый ум и меткий глаз.
А вокруг разор и голод,
и пощады нет врагам,
но пронизан солнцем город –
легендарный Зурбаган.
И портовая таверна –
лучший старт для всех дорог,
и сулит успех, наверно,
знак – Луна и Козерог.
И заката луч последний
поглотится синевой,
и отличный собеседник –
шестипалый домовой.
И когда неумолимо
надвигается хандра,
наступает зло без грима,
перечитываю Грина,
отступаю во вчера.
Старик
Солнце падает в логово мрака,
словно птица, подбитая влёт.
И старик с беспородной собакой
по аллее неспешно идёт.
Он высок и почти безупречен,
дорогое кольцо на руке.
Это жизнь их выводит под вечер
погулять на тугом поводке.
Он идёт и прерывисто дышит.
В сердце колет.
Нет-нет, отлегло.
Есть друзья, только что-то не пишут.
Есть, что вспомнить, но это прошло.
Оголтело судьба не давалась,
вырывалась, как голубь, из рук.
И нежданно нагрянула старость,
и не стало ни встреч, ни разлук,
ни ревнивой тоски, ни злословья,
ни печалей, ни радостных слёз.
Но с какой несравненной любовью
на хозяина молится пёс!
В непонятном слегка персонаже
что-то есть от меня самого.
Провожу его взглядом и даже
пожалею вдогонку его.
Но не стоит равняться судьбою –
разве мало напастей своих?
Просто я сочинил их обоих
и в ответе за этих двоих.
И стакан замирает в руке...
Григорию Ботвиннику
Начинается на перекрёстке,
исчезает в глухом тупике…
Осыпаются медленно блёстки,
и стакан замирает в руке.
И сюжет неподвластен герою,
только осень привычно горит.
А хотелось сражаться за Трою,
отстоять от франкистов Мадрид.
Ковыляет судьба, как попало,
исчезают на дне корабли.
А когда-то мечталось: опала,
эполеты и парус вдали.
И струится Река, незнакома,
завершается заданный круг.
Мы уже не дождёмся парома,
мой весёлый попутчик и друг.
Но прошли мы единственным бродом
(оказался наш жребий высок)
в ту страну, где и млеком, и мёдом
истекает библейский песок.
Как дела – хороши или плохи?
Непонятны, пожалуй, они.
Не жалей о сгоревшей эпохе,
но сожжённых в печах помяни.
И не будем на Небо в обиде.
Скука всё же – не пуля, не газ.
И звезда, чтобы лучше нас видеть,
по-кошачьи сощурила глаз.
Стишок про русскую поэзию
Не пустыня, что сохнет и мается,
а лесами заросшая ширь.
Там весной соловей заливается,
и зимою ликует снегирь.
Не прельщает гламурными Ниццами,
не сулит золотого песка.
Деревенька глухая, станица ли –
всё моё – и слеза, и тоска.
Все просторы Всевышним отмечены.
Вот – лужайка, там – биться ключу.
И гляжу в небеса эти вечные,
и другого совсем не хочу.
Не томят нас большие амбиции,
и объехать легко по кривой.
Ты позволь мне, Господь, притулиться и
здесь остаться былинкой живой.
08.08.08
И принцессу жжёт горошина...
Ларе Леггатт
Память словно дом заброшенный,
и хандры не превозмочь.
И принцессу жжёт горошина,
не даёт уснуть всю ночь.
Поиграю с миром в салочки:
Я бежать, а ты – лови.
И полны глаза русалочки
и страданья, и любви.
Средиземная марина и
многоцветье парусов.
Приходи, печаль старинная,
на чаёк и пару слов,
как Давид плясал пред скинией,
отпевала Храм гроза...
Не на радость смертным синие
у русалочек глаза.
Дней хрустальных вереница и
в унисон колокола.
Пролетела жизнь синицею,
только моря не зажгла.
Что ж, единым махом виски – и
приутихнет боль в висках.
О, бульвары тель-авивские,
контрабандная тоска...
Сон в зимнюю ночь
Под реальностью рухнут подпорки,
окунётся она в полубред.
Изощрённую феню подкорки
не осилят ни врач, ни поэт.
Наше прошлое с нынешним свито,
и в предсердие колют иглой
зимний Питер, твой старенький свитер,
Ала-Тау – алтарь, аналой.
Всё равно это было – Свиданье.
Оглянись, за собой позови.
Две песчинки в большом мирозданье.
Обжигающий воздух любви.
Но роман превращается в драму,
в поминальную песнь. Не могу
позабыть, как читал телеграмму
и все буквы взорвались в мозгу.
Только, к счастью, во сне –
всё другое,
и разлука, и даже беда.
Колокольчик запел под дугою…
Пробужденье.
Тоска.
Никогда.
* * *
Элле Крыловой
Поэты нынче, безусловно, правы,
Что перешли на строгие октавы
Под небом Бирюлёва и Оттавы,
И возвратился ветер на круги.
А Лотарёв забыт, причём за дело.
Зато тебя читать люблю я, Элла:
Умна как Воланд, хороша, как Гелла
И потому завидуют враги.
2010
Звёздным курсивом
Геннадию Семенченко
Продолжается вечная гонка.
Патрулирует ангел в ночи.
И боксёр ждёт финального гонга,
и к больному несутся врачи.
Я захвачен заботой старинной
и забавой на все времена.
Помогите мне, Анна с Мариной,
и большая, в полнеба, Луна!
Но начертано звёздным курсивом,
что всё только томленье и дым,
и что муза юна и красива,
вот и тянет её к молодым.
На Парнасе тебя задержали,
моя радость, совсем неспроста.
Так и тянет сказать, как Державин,
что немотствуют ныне уста.
Не страшусь ни тоски, ни опалы,
ни безумного бега минут.
И в саду длинноногие каллы
дружелюбно при встрече кивнут.
В Ордене Искариота
Предки жили, не тужили,
принимали всё, что есть,
не молились грубой силе,
уважали слово «честь».
И в Европе, и в Китае
и повсюду на Руси
чтилась заповедь святая:
Не предай! Не доноси!..
Но когда закон, что дышло,
власти надо знать от сих
и до сих, чем каждый дышит,
каждый вздох его и чих.
Страшно скалятся собаки,
и при деле палачи,
и помчались автозаки
жертв выискивать в ночи.
Отправляли по этапу
и сжигали на кострах.
И охранки, и гестапо
равно наводили страх.
Иудеи, христиане –
все повинны в деле злом.
Наживались состоянья
богомерзким ремеслом.
В Ордене Искариота
дверь распахнута для всех.
Но фискалу-«патриоту»
не простится этот грех.
Страж небес пробьёт навылет
сердце подлое его
и язык поганый вырвет.
…И не вложит ничего.
Города моей страны
Нетания
Карнавально пёстр и ярок,
полон солнцем до краёв,
здравствуй, город! Ты – подарок,
наваждение моё.
Позабыв про хмарь и стужу
на своём пути в Сион,
очарованную душу
отдаю тебе в полон.
Неудачи и скитанья,
память неуютных лет
я сменил на твой, Нетанья,
белоснежный силуэт.
То манит, то исчезает –
полуявь, полу-мираж.
Не на век нам, понимаю,
этот светлый вернисаж.
Уведёт тропа другая,
но припомнится везде:
город с берега сбегает,
босы ноженьки в воде.
А пока всевышней властью
во владение нам дан
легкокрылый город счастья,
долгожданный Зурбаган.
Акко
Словно кисти Эль-Греко закаты –
подсознанье тревожащий свет.
Крестоносцы, арабы, пираты
здесь прошли и оставили след.
И пронзала Великая Порта
бухту сонную стаей фелюг.
А на пёстром базаре у порта
одаряют нас море и Юг.
Тёмных башен слепые окошки,
рыбаки свои сети плетут.
И блаженствуют толстые кошки,
почему-то не страшно им тут.
В междуцарствии света и мрака
лучших слов всё равно не найти:
благодарствую, Боже, что Акко
повстречался на нашем пути.
Тель –Авив
Елене Винокур
Уцелев при распаде империи,
мы гуляем меж пальм и олив.
Мы живём в Беэр-Шеве и Тверии,
всё равно нас зовут – Тель-Авив.
До свидания, площадь Дворцовая,
и свечение белых ночей,
и заря над Байкалом пунцовая,
и простой подмосковный ручей.
Поглядите нам вслед и прощайте-ка,
мы забудем друзей и врагов.
Ни Арбата тебе, ни Крещатика –
их заменит ночной Дизенгоф.
Мостовая на улице Алленби,
ты легла у меня на пути,
как цветочек аксаковский аленький,
как волшебная рыбка в сети.
Ах, любовь, лихорадка заразная!
Этот город, не слишком большой,
почему-то люблю несуразно я,
прилепился к нему всей душой.
Как кружит его в быстрой кадрили
Средиземного моря мотив!
Только поздно тебя подарили,
лёгкий город нон-стоп – Тель-Авив.
Иерусалим
Марку и Дорите
В этом городе странные зданья –
вместо камня и мраморных плит
он пошит из мечты и страданья,
он сколочен из тысяч молитв.
Поднимались к нему пилигримы
воспарить на его высоте.
Прокураторы грозного Рима
распинали его на кресте.
Он и чудо, и просьба о Чуде.
И запомнилось так на века:
«Если мы о тебе позабудем,
пусть за это отсохнет рука».
Жизнь бежит, и в прерывистом беге
не до мелких метаний души.
Но автобус компании «Эгед»
вверх по горной дороге спешит.
Здравствуй, город – мираж и преданье,
и звезда на небесном челе!
Обложи нас нетрудною данью –
быть со всеми на «ты» на Земле.
Ты – небесного воинства знамя.
Потому в суете, в маете
до конца ты останешься с нами,
как строка на библейском листе.
© Юрий Арустамов, 2005–2013.
© 45-я параллель, 2019.