Юрий Арустамов

Юрий Арустамов

Четвёртое измерение № 28 (484) от 1 октября 2019 года

Звёздным курсивом

Моя родина – русский язык

 

О литаврах и лаврах не грезя,

различая и лепет, и рык,

я приписан к российской поэзии.

Моя родина – русский язык.

 

В этом царстве, куда ты не сунешься,

синь певучая без рубежей.

Эта прелесть приставок и суффиксов,

эта мудрая власть падежей!

 

И вздымается дым над треножником,

отгоняет бездарностей прочь,

и апухтинским страстным трёхсложником

знойно дышит цыганская ночь.

 

Прозвенят бубенцы с колокольцами –

птица-тройка! И вновь тишина.

Полукровками да инородцами

обустроена эта страна.

 

Это осень с нежданною просинью,

это вёсен шальной карнавал.

Это в душу и песню всё просится,

а язык нам Господь даровал.

 

Но надвинулось время погромное,

и с поклажею лёгкой в руке

я покинул пространство огромное,

где поют на моём языке.

 

Эмигрантский романс

 

О, позволь повторять это имя,

задушевное имя твоё,

поднимаясь холмами крутыми,

или падая в небытиё.

 

Не понять, где Фонтанка, где Лета,

где мазурка на шумном балу,

и чеканная чёткость сонета

переходит в певучую мглу.

 

Киммерийское солнце не стынет,

и оазисов нет по пути.

Видно, мы заблудились в пустыне,

и не можем друг друга найти.

 

А когда-то ведь думалось гордо:

нипочём нам и Зевс, и Харон.

Но уже из горящего порта

в ночь отчалил последний паром.

 

…Вспоминаю опять и опять я

то, что знаю и так наизусть.

И пускай невозможно объятье,

но останется память.

                И грусть.

 

Перечитываю Грина

 

Перечитываю Грина,

коротаю вечера.

Боже, как неистребимо

ожидание Добра!

 

Верим, что любовь крылата,

что не бросит муза нас

и что выручат когда-то

острый ум и меткий глаз.

 

А вокруг разор и голод,

и пощады нет врагам,

но пронизан солнцем город –

легендарный Зурбаган.

 

И портовая таверна –

лучший старт для всех дорог,

и сулит успех, наверно,

знак – Луна и Козерог.

 

И заката луч последний

поглотится синевой,

и отличный собеседник –

шестипалый домовой.

 

И когда неумолимо

надвигается хандра,

наступает зло без грима,

перечитываю Грина,

отступаю во вчера.

 

Старик

 

Солнце падает в логово мрака,

словно птица, подбитая влёт.

И старик с беспородной собакой

по аллее неспешно идёт.

 

Он высок и почти безупречен,

дорогое кольцо на руке.

Это жизнь их выводит под вечер

погулять на тугом поводке.

 

Он идёт и прерывисто дышит.

В сердце колет.

Нет-нет, отлегло.

Есть друзья, только что-то не пишут.

Есть, что вспомнить, но это прошло.

 

Оголтело судьба не давалась,

вырывалась, как голубь, из рук.

И нежданно нагрянула старость,

и не стало ни встреч, ни разлук,

ни ревнивой тоски, ни злословья,

ни печалей, ни радостных слёз.

Но с какой несравненной любовью

на хозяина молится пёс!

 

В непонятном слегка персонаже

что-то есть от меня самого.

Провожу его взглядом и даже

пожалею вдогонку его.

 

Но не стоит равняться судьбою –

разве мало напастей своих?

Просто я сочинил их обоих

и в ответе за этих двоих.

 

И стакан замирает в руке...

 

Григорию Ботвиннику

 

Начинается на перекрёстке,

исчезает в глухом тупике…

Осыпаются медленно блёстки,

и стакан замирает в руке.

 

И сюжет неподвластен герою,

только осень привычно горит.

А хотелось сражаться за Трою,

отстоять от франкистов Мадрид.

 

Ковыляет судьба, как попало,

исчезают на дне корабли.

А когда-то мечталось: опала,

эполеты и парус вдали.

 

И струится Река, незнакома,

завершается заданный круг.

Мы уже не дождёмся парома,

мой весёлый попутчик и друг.

 

Но прошли мы единственным бродом

(оказался наш жребий высок)

в ту страну, где и млеком, и мёдом

истекает библейский песок.

 

Как дела – хороши или плохи?

Непонятны, пожалуй, они.

Не жалей о сгоревшей эпохе,

но сожжённых в печах помяни.

 

И не будем на Небо в обиде.

Скука всё же – не пуля, не газ.

И звезда, чтобы лучше нас видеть,

по-кошачьи сощурила глаз.

 

Стишок про русскую поэзию

 

Не пустыня, что сохнет и мается,

а лесами заросшая ширь.

Там весной соловей заливается,

и зимою ликует снегирь.

 

Не прельщает гламурными Ниццами,

не сулит золотого песка.

Деревенька глухая, станица ли –

всё моё – и слеза, и тоска.

 

Все просторы Всевышним отмечены.

Вот – лужайка, там – биться ключу.

И гляжу в небеса эти вечные,

и другого совсем не хочу.

 

Не томят нас большие амбиции,

и объехать легко по кривой.

Ты позволь мне, Господь, притулиться и

здесь остаться былинкой живой.

 

08.08.08

 

И принцессу жжёт горошина...

 

Ларе Леггатт

 

Память словно дом заброшенный,

и хандры не превозмочь.

И принцессу жжёт горошина,

не даёт уснуть всю ночь.

 

Поиграю с миром в салочки:

Я бежать, а ты – лови.

И полны глаза русалочки

и страданья, и любви.

 

Средиземная марина и

многоцветье парусов.

Приходи, печаль старинная,

на чаёк и пару слов,

как Давид плясал пред скинией,

отпевала Храм гроза...

Не на радость смертным синие

у русалочек глаза.

 

Дней хрустальных вереница и

в унисон колокола.

Пролетела жизнь синицею,

только моря не зажгла.

 

Что ж, единым махом виски – и

приутихнет боль в висках.

О, бульвары тель-авивские,

контрабандная тоска...

 

Сон в зимнюю ночь

 

Под реальностью рухнут подпорки,

окунётся она в полубред.

Изощрённую феню подкорки

не осилят ни врач, ни поэт.

 

Наше прошлое с нынешним свито,

и в предсердие колют иглой

зимний Питер, твой старенький свитер,

Ала-Тау – алтарь, аналой.

 

Всё равно это было – Свиданье.

Оглянись, за собой позови.

Две песчинки в большом мирозданье.

Обжигающий воздух любви.

 

Но роман превращается в драму,

в поминальную песнь. Не могу

позабыть, как читал телеграмму

и все буквы взорвались в мозгу.

 

Только, к счастью, во сне –

всё другое,

и разлука, и даже беда.

Колокольчик запел под дугою…

Пробужденье.

Тоска.

Никогда.

 

* * *

 

Элле Крыловой

 

Поэты нынче, безусловно, правы,

Что перешли на строгие октавы

Под небом Бирюлёва и Оттавы,

И возвратился ветер на круги.

А Лотарёв забыт, причём за дело.

Зато тебя читать люблю я, Элла:

Умна как Воланд, хороша, как Гелла

И потому завидуют враги.

 

2010

 

Звёздным курсивом

 

Геннадию Семенченко

 

Продолжается вечная гонка.

Патрулирует ангел в ночи.

И боксёр ждёт финального гонга,

и к больному несутся врачи.

 

Я захвачен заботой старинной

и забавой на все времена.

Помогите мне, Анна с Мариной,

и большая, в полнеба, Луна!

 

Но начертано звёздным курсивом,

что всё только томленье и дым,

и что муза юна и красива,

вот и тянет её к молодым.

 

На Парнасе тебя задержали,

моя радость, совсем неспроста.

Так и тянет сказать, как Державин,

что немотствуют ныне уста.

 

Не страшусь ни тоски, ни опалы,

ни безумного бега минут.

И в саду длинноногие каллы

дружелюбно при встрече кивнут.

 

В Ордене Искариота

 

Предки жили, не тужили,

принимали всё, что есть,

не молились грубой силе,

уважали слово «честь».

 

И в Европе, и в Китае

и повсюду на Руси

чтилась заповедь святая:

Не предай! Не доноси!..

 

Но когда закон, что дышло,

власти надо знать от сих

и до сих, чем каждый дышит,

каждый вздох его и чих.

 

Страшно скалятся собаки,

и при деле палачи,

и помчались автозаки

жертв выискивать в ночи.

 

Отправляли по этапу

и сжигали на кострах.

И охранки, и гестапо

равно наводили страх.

 

Иудеи, христиане –

все повинны в деле злом.

Наживались состоянья

богомерзким ремеслом.

 

В Ордене Искариота

дверь распахнута для всех.

Но фискалу-«патриоту»

не простится этот грех.

 

Страж небес пробьёт навылет

сердце подлое его

и язык поганый вырвет.

…И не вложит ничего.

 

Города моей страны

 

Нетания

 

Карнавально пёстр и ярок,

полон солнцем до краёв,

здравствуй, город! Ты – подарок,

наваждение моё.

 

Позабыв про хмарь и стужу

на своём пути в Сион,

очарованную душу

отдаю тебе в полон.

 

Неудачи и скитанья,

память неуютных лет

я сменил на твой, Нетанья,

белоснежный силуэт.

 

То манит, то исчезает –

полуявь, полу-мираж.

Не на век нам, понимаю,

этот светлый вернисаж.

 

Уведёт тропа другая,

но припомнится везде:

город с берега сбегает,

босы ноженьки в воде.

 

А пока всевышней властью

во владение нам дан

легкокрылый город счастья,

долгожданный Зурбаган.

 

Акко

 

Словно кисти Эль-Греко закаты –

подсознанье тревожащий свет.

Крестоносцы, арабы, пираты

здесь прошли и оставили след.

 

И пронзала Великая Порта

бухту сонную стаей фелюг.

А на пёстром базаре у порта

одаряют нас море и Юг.

 

Тёмных башен слепые окошки,

рыбаки свои сети плетут.

И блаженствуют толстые кошки,

почему-то не страшно им тут.

 

В междуцарствии света и мрака

лучших слов всё равно не найти:

благодарствую, Боже, что Акко

повстречался на нашем пути.

 

Тель –Авив

 

Елене Винокур

 

Уцелев при распаде империи,

мы гуляем меж пальм и олив.

Мы живём в Беэр-Шеве и Тверии,

всё равно нас зовут – Тель-Авив.

 

До свидания, площадь Дворцовая,

и свечение белых ночей,

и заря над Байкалом пунцовая,

и простой подмосковный ручей.

 

Поглядите нам вслед и прощайте-ка,

мы забудем друзей и врагов.

Ни Арбата тебе, ни Крещатика –

их заменит ночной Дизенгоф.

 

Мостовая на улице Алленби,

ты легла у меня на пути,

как цветочек аксаковский аленький,

как волшебная рыбка в сети.

 

Ах, любовь, лихорадка заразная!

Этот город, не слишком большой,

почему-то люблю несуразно я,

прилепился к нему всей душой.

 

Как кружит его в быстрой кадрили

Средиземного моря мотив!

Только поздно тебя подарили,

лёгкий город нон-стоп – Тель-Авив.

 

Иерусалим

 

Марку и Дорите

 

В этом городе странные зданья –

вместо камня и мраморных плит

он пошит из мечты и страданья,

он сколочен из тысяч молитв.

 

Поднимались к нему пилигримы

воспарить на его высоте.

Прокураторы грозного Рима

распинали его на кресте.

 

Он и чудо, и просьба о Чуде.

И запомнилось так на века:

«Если мы о тебе позабудем,

пусть за это отсохнет рука».

 

Жизнь бежит, и в прерывистом беге

не до мелких метаний души.

Но автобус компании «Эгед»

вверх по горной дороге спешит.

 

Здравствуй, город – мираж и преданье,

и звезда на небесном челе!

Обложи нас нетрудною данью –

быть со всеми на «ты» на Земле.

 

Ты – небесного воинства знамя.

Потому в суете, в маете

до конца ты останешься с нами,

как строка на библейском листе.