Помню и люблю
Когда-нибудь они приснятся
во сне хорошем и простом –
мой дед, худой, как конь бедняцкий,
и пышка – бабушка Като.
Обоих время не щадило,
а жили все-таки в ладу…
И скажут оба: швилишвило*,
в каком сейчас живёшь году?
И я отвечу: год урочный,
как год любой, чтоб помнить вас,
любить и помнить вас бессрочно,
как помню и люблю сейчас…
___
*Швилишвило – с груз. яз. – внук.
Как тогда
Ты знаешь, что всё оказалось не так,
что солнце не только восходит,
что, выйдя когда-то на людный большак,
ты часто бывал несвободен,
что первая женщина стала чужой,
а слёзы – не только от смеха,
и то, что за сданным тобой рубежом –
утрата, потеря, прореха,
за взятой тобою в бою высотой –
другие высоты, похлеще,
и то, что не каждому – плод налитой,
а каждому был ведь обещан,
и многих других обещаний нектар
был горек и едок на деле,
а замки порою страшнее хибар,
а смысл зачастую – в пробеле…
Но ты все равно обмираешь душой
над снимком, уже желтоватым, –
ни капельки ты в этот миг не смешон,
а счастлив, как было когда-то…
Двенадцать
Волны невнятен говорок,
а с моря – тёплый ветерок,
и лезет чуб в глаза упрямо.
Прекрасен замок на песке,
и пёстрый камушек в руке
дороже всех богатств сезама,
ценней алмазов и монет.
А мне уже двенадцать лет,
и завтра я влюблюсь впервые –
в её косички и глаза,
в её такой смешной рюкзак,
что тянет плечики худые,
в две чудных ямки на щеках,
в её привычку впопыхах
сбегать с обрыва тропкой к морю…
Но это – завтра, а пока
мой чуб по воле ветерка
всё лезет мне в глаза упорно.
А мне уже двенадцать лет,
ни бед, ни горя в жизни нет –
лишь замок, камушек и море…
Герань
Целовались в кухне полутёмной,
уронили пышную герань –
помнишь? Помню, ну, конечно, помню,
а герань возьми и не увянь…
Да, герань-то крепкого закала,
сдюжила и снова расцвела,
а любовь-то детская увяла…
Видно, неокрепшею была…
На лугу стояла лошадь...
На лугу стояла лошадь,
летний день стоял хороший,
в заводи вода стояла,
а в воде… Начнём сначала.
На лугу стояла лошадь,
смуглолицы, смуглокожи,
берегом бежали дети,
как положено в сюжете.
Облака летели в небе,
птичий разлетался щебет,
время мчалось за плечами,
незамеченное нами.
Ветер волосы ерошил
и шептал: вся даль открыта…
На лугу стояла лошадь
и кивала нам: бегите…
Бег
Бежит раскованно мальчишка
тропинкою вдоль поля ржи,
трусцой ленивой и вприпрыжку –
вот как бежится, так бежит…
Босые ноги пыль вздымают,
на солнце выгорел вихор,
и даль привольная степная
глядит на сорванца в упор.
Жизнь, может, будет скоротечна,
узнал бы – так сорвался в крик,
а он бежит, как будто – вечность,
и просто счастлив в этот миг.
Поцелуй
Всё же понарошку,
скажешь ты, смеясь,
но твою ладошку
поцелую я.
Осерчав, прогонишь,
скажешь: обалдуй! –
но зажмёшь в ладони
этот поцелуй…
Девочка из Грели
I
Прощай же, Нуца, девочка из Грели…
Ты помнишь, как надвинулась гроза,
и мы, спешившие, друг к другу не успели,
начав одновременно исчезать
на берегу студёной Уравели,
на расстоянье бьющихся сердец –
девчонка Нуца из селенья Грели
и городской мальчишка-сорванец.
Не знаю, Нуца, по чьему веленью
в тот день такая выдалась гроза –
и смыла речку, город и селенье,
и то, что мы сумели бы сказать,
случись всё то, что мы с тобой хотели,
что из сердец – сиянием в глаза…
Прости же, Нуца, девочка из Грели,
за то, что в день тот выдалась гроза…
II
Вот и снова снится девочка из Грели –
тёмные ресницы, губы-карамели,
сладкие-пресладкие,
пахнущие мятою…
Я целую Нуцу – лишь бы не проснуться…
А на самом деле сон не вечно длится –
девочка из Грели улетит, как птица,
в прошлое далёкое,
детство ясноокое…
Но глаза сомкнутся – возвратится Нуца…
Мне ещё приснится
девочка из Грели – тёмные ресницы,
губы-карамели,
сладкие-пресладкие,
пахнущие мятою…
Помнишь, Бамбула?
ты помнишь, Бамбула, плясала форель, стремнина пылала зарею,
а мы заходили в реку Уравел с такою холодной водою,
что нас колотила блаженная дрожь, и к берегу шли на пределе…
все в прошлом, Бамбула...
и день не погож...
и берег далёк, в самом деле…
но все же, Бамбула, и мне, и тебе то утро над речкою быстрой
забыть не дано… не дано, хоть убей! оно прорывается искрой
сквозь время, сквозь прожитых лет канитель – и греет, и светит звездою…
ты помнишь, Бамбула:
плясала форель,
стремнина пылала зарею…
Первая встреча
как моя бабуля умерла я увидел сквозь заслон стекла
просто кровь вдруг хлынула из горла и бабуля руки распростёрла
левою коснулась половицы словно перевёрнутой страницы
я застыл не веря у окна а за ним царила смерть страшна
а бабуля в час тот роковой
не боялась больше
ничего
Песня
я спросонок ищу материнскую грудь
и, проснувшись, пью горечь рассвета…
мама, в окна мои белоглазая чудь
заливает негромкое лето,
тихо песню поёт, как ты пела тогда,
о берёзах, глядящих в озёра,
так поет, что не стыдно рассвет прорыдать,
ни смешка не боясь, ни укора…
я седею, старею, иду по тропе,
что закончится тоже нежданно,
ну, так что же, и я для кого-то же пел
ту же песню, что пела ты, мама…
Когда-нибудь
Вчера…
Нет, позавчера…
Или когда-нибудь…
Так блестела черепица,
и колодец в углу двора
звал холодной воды напиться,
и летел тополиный пух,
и шмели в боевой раскраске
для шмелиных своих медовух
собирали в цветах закваску,
и в прозрачном котле окна
золотые лучи кипели,
и дрожала в душе струна
на счастливом пределе…
А дворик тот же...
Здесь, где тот же дворик пыльный,
где сарай из горбыля,
где желтеет куст кизильный,
взгляд случайный веселя –
здесь всё так же, как когда-то,
так и кажется: сейчас
в алых отблесках заката
я, друзья, увижу вас.
Кто сказал бы – не поверил,
как развеют нас ветра
над землёй чужих империй
и совсем невзрачных стран.
Не поверил бы, что вместе
не собраться никогда:
чей-то адрес неизвестен,
кто-то больше несовместен,
кто-то вышел в никуда…
Так и было
Я знал, что будет нелегко,
но счастья будет много.
В ночи сбегало молоко
туманом над дорогой,
а утром солнца рыжий луч
слепил меня спросонок,
и сладок был студёный ключ,
как губы у девчонок,
а по ночам, а по ночам –
да вам самим известно –
высокой нотою звуча,
любовь мне пела песни.
Я и в конце своих веков
скажу, сменив два слога:
я знал, что будет нелегко,
но счастья было много.
Миндальный запах
день проплывал по коридору настырным запахом миндальным
и пыльным солнечным узором... и коридор большого дома
светлел и звал, куда – не знаю, к чему-то чудному-чудному,
к тому, чем я не обладаю…
ну, что мне, право, сад миндальный, что этот дом, Кура в ущелье?
они обычны и нормальны, привычны с самой колыбели,
а эти двери нараспашку – не понарошку, в самом деле...
и все летело вверх тормашки –
и я летел к иным пределам… и улетел в такие дали,
в такие времена и даты, что чем острей пахнет миндально,
тем очевидней – нет возврата...
© Юрий Беридзе, 2000–2019.
© 45 параллель, 2019.