* * *
Больница. Чёрный каганец
Всё обливает жёлтым лаком.
Мне надоело наконец
По суткам говорить со всяким.
Подобный школьному ножу,
Я перегнулся и лежу.
А надо мной сидит старик
С лицом, приученным к обидам,
Он думает: а вдруг я выдам
Его кощунственный язык?
Старик, да будь же ты умней,
Не лезь, пожалуйста, в бутылку!
Спокойно ты поедешь в ссылку
Справлять столетний юбилей!
Но до возможности такой
Ещё осталась четверть века:
Не мучай, дурень, человека,
Дай мне, пожалуйста, покой!
Реквием
Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
Вийон
Животное тепло совокуплений
И сумрак, остроглазый, как сова.
Но это всё не жизнь, а так, едва-едва,
Любви моей предсмертное хрипенье.
Какой дурак, какой хмельной кузнец,
Урод и шут с кривого переулка
Изобрели насос и эту втулку –
Как поршневое действие сердец?!
Вот этот омерзительный контакт
Двух животов, работающих разно,
И скрип пружин, и шёпот несуразный,
И этот маленький и липкий акт...
Любовь моя! Ведь ты была не той,
И ангелы твои совсем не так летали,
Чтоб умереть под этой теснотой
Под чавканье голодных гениталий.
Моя краса! Моя лебяжья стать!
Свечение распахнутых надкрылий!
Ведь мы с тобой могли туда взлетать,
Куда и звёзды даже не всходили,
Но подошла двуспальная кровать –
И задохнулись мы в одной могиле...
Где ж свежесть? Где тончайший холодок
Холодных рук, ещё совсем несмелых?
Где тишина, вся в паузах, в пробелах,
Где о любви поведано меж строк?
И матовость её спокойных век
В минуту разрешенного молчанья?..
Где радость? Где тревога? Где отчаянье? –
Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
Окончено тупое торжество!
Свинья на небо смотрит исподлобья.
Что ж, с Богом, утерявшее подобье,
Безглазое, тупое существо,
Вставай, иди в скабрезный анекдот,
Весёлая французская открытка.
Мой Бог суров, и бесконечна пытка –
Лёт ангелов, низверженных с высот!
Зато теперь не бойся ничего:
Живи, рожай и расцветай от счастья, –
Таков конец – все люди в день причастья
Всегда сжирают Бога своего.
Мыши
Нет, не боюсь я смертного греха,
Глухих раскатов львиного рычанья:
Жизнь для меня отыщет оправданье
И в прозе дней, и в музыке стиха.
Готов вступить я с ним в единоборство,
Хлыстом смирить его рычащий гнев –
Да переменит укрощенный лев
Звериный нрав на песьё непокорство!
В иных грехах такая красота,
Что человек от них светлей и выше,
Но как пройти мне в райские врата,
Когда меня одолевают мыши?
Проступочков ничтожные штришки:
Там я смолчал, там каркнул, как ворона.
И лезут в окна старые грешки,
Лихие мыши жадного Гаттона.
Не продавал я, не искал рабов,
Но мелок был, но одевал личины...
И нет уж мне спасенья от зубов,
От лапочек, от мордочек мышиных...
О нет, не львы меня в пустыне рвут:
Я смерть приму с безумием весёлым.
Мне нестерпим мышиный этот зуд
И ласковых гадёнышей уколы!
Раз я не стою милости твоей,
Рази и бей! Не подниму я взора.
Но Боже мой, казня распятьем вора,
Зачем к кресту ты допустил мышей?
* * *
Я вновь один, и есть Барон,
И есть разбросанные корки,
И крики западных ворон
Вокруг украденной махорки;
Сухая сука, две шёстерки,
И вор, по прозвищу Чарльстон.
Вот он мне ботает про то,
Как он подпутал генерала,
Как дочь несчастного бежала,
Его хватая за пальто.
А он приплясывал, смеясь,
Плечами поводил картинно
И говорил: «Отстань, падлина,
Я честный вор, отлипни, мразь!»
Она сбежала от отца
И по банам его ловила,
Потом сто тысяч закосила,
И отмолила, откупила
И задарила молодца.
Я всё прослушал до конца
И призадумался уныло:
Зачем любви нужна могила
И тяжесть крестного венца?
Зачем сознанью подлеца
Всегда одно и то же мило:
«…она страдала и любила,
И всё прощала до конца!»
Как мне противен разум мой,
Мое тупое пониманье.
Он не потащится с сумой,
Он не попросит подаянья.
Но как его ты ни зови,
Он всё пойдет своей дорогой –
Сорвать с поруганной любви
Венец блестящий и убогий!
О ложь! О милое ничто!
Любви прекрасное начало.
Тот край, где дочка генерала
По людным улицам бежала,
Хватая вора за пальто.
Дай мне, сияя и скорбя,
Моей любви шепнуть неловко:
«Я всё простил тебе, дешёвка…
Мне очень трудно без тебя!»
* * *
Был мамонт стар, но видел он впервой,
Как два комка сцепились в жёлтых травах,
Как тигр ревел и ширил след кровавый,
И в камни упирался головой.
Был мамонт стар, но слышал в первый раз,
Как рявкнул зверь отрывисто и глухо,
Как смерть вошла в белки открытых глаз
И убрала в грудную полость брюхо.
Как сделал зверь вдруг судорожный прыжок
И сбрил цветы когтистой лапы росчерк;
Как сухо треснул первый позвонок
И дрожью отозвался позвоночник,
Как, разрывая горло и язык,
Зверь затрубил в отчаяньи великом,
Но вдруг распался, вытянулся, сник,
Как будто кровью, захлебнувшись криком
И в такт борьбы качая головой,
Вдруг сбился мамонт, увидав нежданно,
Как рыжая поднялась обезьяна
И волосы поправила рукой.
1939
* * *
Так мы забываем любимых
И любим не любых, губя,
Но холодно сердцу без грима
И тяжко ему без тебя.
В какой-нибудь маленькой комнате
В грядущем и страшном году
Толкнёт меня сердце: «А помните...»
И вновь я себя не найду.
Пойду, словно тот неприкаянный,
Тот бедный, растрепанный тот,
Кто ходит и ищет хозяина
Своих сумасшедших широт.
Дойду до надежды и гибели,
До тихой и мёртвой тоски,
Приди ж, моя радость, и выбели
Мне кости, глаза и виски!
Всё вычислено заранее
Палатой мер и весов –
И встречи, и расставания,
И судорога поездов,
И вечные сроки забвения,
И краткость бессмертной любви –
И это вот стихотворение,
Построенное на крови…
* * *
О, для чего погибла, Троя,
И выдуман был Одиссеем конь?
Каких изменников, каких героев
Испепелил бенгальский твой огонь!
Зачем не откупилася от тлена
Свечением своих бессмертных риз
Похожая на молнию Елена
И был забыт лысеющий Парис.
А может быть, влюблённые для вида,
Они милуются, обнажены,
Лишь на картине юного Давида –
Две декорации с одной стены;
И юноша, исполненный отваги,
Лишь в те минуты юн и именит,
Когда в устах ослепшего бродяги
Его шальная молодость звенит.
Истлели все: и рыцари, и Боги,
Растёртые в один летучий прах…
Пустынный вихорь ходит по дороге
И чью-то пыль вздувает в лопухах.
Гудит, гудит, расходится кругами,
Вновь возвращается на прежний путь…
И словно пыль скрипят под сапогами
Мозг Одиссея и Елены грудь.
Но сброшенные волей бутафора
На землю, где убийство – ремесло,
Чудовищное яблоко раздора
За тысячелетья проросло.
И вот опять похищена Елена,
Да только чья Елена – не поймёшь!
Опять сзывает хриплая сирена
Созревшую к убою молодёжь.
Уступленная недругу без боя
И брошенная, как троянский конь,
Европа бедная, покинутая Троя,
Ты погибаешь, на коленях стоя,
Не испытав железо и огонь.
Осень 1940
Владивостокская пересылка, Вторая речка
* * *
Есть дни – они кипят, бегут,
Как водопад весной.
Есть дни – они тихи, как пруд
Под старою сосной.
Вода в пруду тяжка, темна,
Безлюдье, сон и тишь,
Лишь жёлтой ряски пелена
Да сказочный камыш.
Да ядовитые цветы
Для жаб и змей цветут...
Пока кипишь и рвёшься ты,
Я молча жду, как пруд!
* * *
Не знаю, кто меня доводит
И отчего я занемог,
Но кто-то странный во мне ходит
Туда-сюда и поперёк.
Я чувствую его под кожей
В сырой тоске грудных костей.
Но чей он – человечий, божий?
Бесовский или же – ничей?
Иль это я в иных пределах,
В иных отсеках бытия,
Средь лейкоцитов обалделых
В жару, в бреду – всё я да я?
Вот так на монастырских сводах
Парит иконописный Бог.
А этот, странный, ходит, ходит
По ним не вдоль, а поперёк.
1977
* * *
Медлительный еврей с печальными глазами
Мне говорит о тайнах бытия:
Как человеком сделалась змея,
Накормленная райскими плодами.
Всё спит кругом, – нет третьего меж нами, –
Но ты со мной, бессонница моя!
Он мудр и тих. Все библии изведав,
Ведёт он неуклонно речь свою,
Как сделал из Молчалина змею
В комедии премудрый Грибоедов.
Всё спит кругом – никто не слышит бреда,
Никто не слышит сказку про змею.
Мой Господин! Ты знаешь жизнь мою:
Мой скорбный путь и грустную победу.
Ты дал мне ум, велел мне плод отведать.
Стать хилым и похожим на змею.
Теперь я стар! Спаси ж меня от бреда,
А бурю я любую простою!