Я подвержен обычным порокам
Я подвержен обычным порокам:
целованью отвергнутых жён,
сигаретой отмеренным срокам
я не верю. И пью самогон.
К смерти я отношусь несерьёзно:
в русских весях – отпетый буддист;
словно в кроне родимой берёзы
закачался вдруг пальмовый лист.
Что вы, мама? меня не корите.
Заунывное пение мантр,
как Давида враньё на иврите,
тот же отдых души и ума.
Мне простят православные предки
бритый череп и жёлтый халат;
предки сами собрали объедки
со стола иудейских ребят.
Ой, Перуне, Ярило и Макошь,
вас на пенсию с треском ушли!
Не забыли поставить, однако,
там, где капи, церквей корабли.
Я ведь тоже искал Беловодье
от Амура до Псковских болот.
Знал людей, но знавал и отродье,
совершая свой жизневорот.
Под судьбой, под звездой или богом
тени будд в свой назначенный час
растворятся в небесных чертогах,
за собой призывая и нас.
Но, когда надоест изученье
жизни, смерти, любви и окрест,
всё равно – без мученья, с мученьем –
лягу в землю под русский я крест.
В автобусе
Этот пьяный старик всех достал разговорами,
всё бубнил про Героя медаль;
поимённо вождей назвал наших ворами
и пророчил России печаль.
Помянул и детей: лоботрясы и сволочи
позабыли совсем старика.
Он ишачил для них от рассвета до полночи,
а теперь вон не гнётся нога.
А старуха его, косорылая дурочка,
попрекает бутылкой вина.
А ему-то всего через час да по рюмочке,
ну какая ж в бутылке вина?
Я в окошко глядел – березняк да ольховничек, –
краем уха ловил пьяный вздор...
Баня, дом, огород, недозревший подсолнечник...
Старика судит пусть прокурор!
Пастьба
Сапог, плаща и шапки груда –
пастух копной сидел в седле.
Анатомическое чудо
его держало на земле.
Хромой, кривой, мосластый мерин
стоял, губами шевеля.
И зрак его смотрел в поля,
и мир на этот взгляд был скверен:
никто ни в чём здесь не уверен.
Живущих в этом мире для
звучит начальственное мненье,
то пастырь щёлкает кнутом.
И всё отходит на потом:
и хмарь, и хворь, и дурь сомненья.
Так начинается движенье –
парнокопытные стада,
заводов кухонных руда,
богов двуногих утоленье...
Огород
До чего же природа пузата!
Где ни плюнь – вырастает цветок,
и с усердьем амбала-медбрата
препарирует луч лепесток.
Мошки-блошки – всё божьи созданья! –
пулемётом строчат и строчат,
выпуская в среду мирозданья
мириады блошат и мошат.
Овощей экзотических тени
облаками по небу плывут.
Огородники, встав на колени,
огурцам оформляют уют.
Печь
Дров уложенная кучка,
спички быстрое безумство.
У огня свирепы зубы,
даже если пламя штучно.
Печь напичкана печалью:
грёзы срубленных деревьев,
гроз, гремевших над деревней,
еле слышный отпечаток;
голоса старух ушедших
за порог – и до погоста;
пробный поцелуй подростка;
кашля рвущаяся ветошь;
стук станка, дорожку ткущий;
скрип отъехавшей телеги –
фонетических элегий
эхо с каждым годом гуще.
С каждым годом мысли резче,
с каждым годом чувства глуше.
Каждой ночью предков души
сны показывают веще.
Но, что видел, то забудешь.
То, что слышал,улетело.
По России бродит тело,
увязая в топи буден.
То мороз целует окна,
то дожди с унылой страстью.
У природы мало счастья,
даже Вий с тоски подохнет.
...На скамейку брошу кости.
Тут же вскинусь удивлённо:
постучалось время оно,
как непрошенные гости.
Но трещит огонь весёлый
в охранителе домашнем.
Пламя лижет, гложет, пляшет.
Дымоход гудит басово.
* * *
Наших изб деревянные клетки,
окольцованы птицы сердец.
Здесь павлины любви крайне редки,
словно в смерти – счастливый конец.
Наших изб почерневшие кубы,
грязно-серые плоскости крыш...
Не пропитаны нежностью губы,
и поём – разухабисто-грубо
про всё тот же треклятый камыш...
* * *
Всё громче мёртвых голоса,
всё ближе час посмертной встречи.
Семейных снимков образа
глядят внимательней и резче.
Глядят из глубины времён
жильцы ушедших измерений.
Быть может, там, где Орион
стоит в своём извечном крене,
они собрались на совет
решать судьбу своих потомков…
А нити жизни тонки-тонки,
«и от судеб спасенья нет».
Опавшие листья эпохи
Опавшие листья эпохи –
Почётные грамоты дедов,
где Ленин и Сталин как боги,
иконы для новых заветов.
Ударник, рабочий, колхозник,
забой, трудодень, пятилетка...
Лик времени потен и грозен,
и с пятнами крови нередко.
За всё вам воздалось бумагой,
фамилии вписаны ровно.
С усердьем в труде и отвагой
рубили вы уголь и брёвна;
месили бетон, паровозы
водили вы к новым рекордам.
И мелочь житейских вопросов
порой отвергали вы гордо.
Опавшие листья эпохи –
Почётные грамоты дедов –
страны потерявшейся крохи,
остатки глобальных обедов.
За что же вы, деды, боролись?
Вас предали, ссучившись, дети;
и с долларом – новым паролем –
немногим, но многое светит.
Беспамятства камень не брошу
в спину всё вынесших дедов.
Я помню – и впредь осторожен
с восторгами новых обетов.
Маргинальный пейзаж
Остов комбайна – скелет динозавра,
а рядом, помельче, два тракторозавра
эпохи увядшего социализма –
мечта археологов, палеонтологов
грядущих времён со зверским
(для нас всё яснее) лицом.
Мартовский день, Большие Поганки –
деревня такая в просторах российских.
Несколько лет на радость «Гринпису»
крапива скрывает навечно забитый
(казалось недавно) маслом, соляркой
двор, что машинным лет сорок как звался,
там в летнюю пору земля – негритянка
(хоть с десять годков, как колхозу хана).
Железные кости указанных «завров»
лежат на прогалине. Чёрной фигурой
промасленный «грач» среди этих останков –
Василий-сосед, божий самаритянин,
надежда последняя бабок деревни.
(О, бабки деревни, стальная опора
прогнивших режимов! Вот странная штука:
чего им, старпёркам, теперь не хватает?
Им «памперсы» нынче и «сникерсы» вкупе...).
Что Вася творит, громыхая ключами:
комбайновый трактор, иль тракторный комби?
Надежда большая витает в округе,
что будет конструкция двигаться всё же;
и бабкины сотки в весеннем томленье
не станут страдать от ненужного девства:
пройдётся по чреслам, так жаждущим силы,
фаллос железный плуга-трудяги...
Сад
Юле
Бывали поляки, ходила литва,
И немцы – гореть им в аду!
Но каждой весною трава и листва
В моём оживали саду.
Я редко влюблялся и честно любил,
Разлука – крушенье надежд...
Но каждое лето я в сад выходил
В доспехах рабочих одежд.
Крушили меня и тюрьмой и сумой,
Песчинка в потоке судьбы.
И он леденел, сад, колючей зимой,
Ни птичьих следов, ни тропы.
Но если подруга заветная ждёт
(Хоть что там у нас впереди?),
И снова весной разобьёт огород,
Несчастье, уйди! Обойди!
Осенней порою наполнится дом
Плодами тяжёлых трудов.
И так и пойдём мы по жизни вдвоём,
Двойная цепочка следов.
Опустится небо, накроет земля,
И примет нас вечный покой.
Мы там голубые постелим поля
И вырастим сад голубой!
© Юрий Иванов-Скобарь, 2017.
© 45-я параллель, 2017.