Юрий Кобрин

Юрий Кобрин

Четвёртое измерение № 11 (503) от 11 апреля 2020 года

Из венка Иосифу

Но день грядёт

 

Нет, мы нисколько не устали,

ещё пришёл не наш черёд,

но закрывают глухо ставни

в селе, поставленном вразлёт.

 

Измучив слух до исступленья,

замолкли в роще соловьи.

Сырой росой покрылись ивы,

шатёр ветвями синий свив.

Во тьме глухой, во тьме беззвёздной

погас отважный метеор.

…как наэлектризован воздух!

…как ожиданьем полон взор!

 

А в поле зреют, зреют травы.

Но день грядёт. И грянет бой.

Россия, сколько своенравных

с твоей сливаются судьбой!

Ночь.

Сон глубок.

Надёжны ставни

в селе, поставленном вразлёт.

Спят Игори и Ярославны,

серп-сторож по небу плывёт,

а молот кандалы куёт.

 

23.05.1964

 

В тишине

 

«Не нужен мне берег турецкий

И Африка мне не нужна…»

Из песен, что пели в юности

 

На скалах – ржавый рыжий купорос,

малина дикая вцепилась в склон корнями.

Мерцанье дальнее турецких знойных звёзд

угадывается в тумане.

У кромки моря – пограничный пост.

Прожектора пронзают ночь лучами,

и обелиски, влажные от рос,

недвижны в тихой бронзовой печали.

 

Ты стебли южных равнодушных роз

перебираешь пальцами, перстами,

а месяц – риторический вопрос –

висит серпом наточенным над нами.

 

Пора, пора избавиться от грёз,

пора задуматься о подлости и славе,

чтоб, перейдя через последний мост,

не дрогнув, встретить мог и тьму, и пламень.

 

Тебя на эмиграцию толкал

чиновник, что без племени и роду…

В изготовленье «диссидентов» толк он знал,

в чём понимал служение народу…

 

Но что турецкий берег для тебя

и Африка с бананом и кокосом?..

Заткнись, иерихонская труба,

не рухнут стены от немых вопросов.

 

1980

 

Прощание

 

Не хороните Бродского в России…

У нас и после смерти оболгут,

когда страна рифмуется с насильем,

поэт всегда – на вскрытой вене – жгут.

Прости стране бессовестное слово,

она жила, не ведая стыда…

Вот оттого сегодня ей хреново

и вспять течёт кровавая вода.

Ты многое открыл в российской речи

и многое в поэзии закрыл…

Тот ватник, что согрел в деревне плечи,

уже тогда похож на смокинг был.

Ты умер там. Наверное, так надо.

Тетрадь в твоём я помню кулаке.

Мы чокнулись, прощаясь в Ленинграде,

и звон стаканов до сих пор в виске.

 

31.01.1996

 

«Творцы»

 

Минус по Цельсию брод сковал,

лёд подловат, однако…

Бесстрашно пишут под Бродского,

страшно под Пастернака.

Синтаксис, рифмы строчек

брошу вам для затравки.

Мой неудобный почерк

не поддаётся правке.

А призёра районной

премии Фетакафки

некому урезонить

в литературной лавке,

где верещит о Серёже,

треплет Ю.П. Кузнецова,

врёт, что в синяк синей рожи

Юрою был поц-це-ло-ван!

Пилят творцы опилки

не с верстака ли Рубцова?

И тараторят пылко,

выпив на рупь целковый.

Вот строкорез к обороне

зычно скликает рать,

к сцене побатальонно

любо в строю шагать!

Возведена их бездарность

в степень. А это – стиль!

Им ли не зависть бес в дар нёс?

Пилят опилок пыль…

Что осквернённый Маркучай*

взят на «ура» графоманом?

Знал времена и покруче

и зарубцовывал раны!

 

Ты ж, не боясь слова броского,

ни телогрейки, ни фрака,

чти, перечитывай Бродского,

Лермонтова, Пастернака.

 

17.08.2001

___

*Предместье Вильнюса,

где расположен музей А.С. Пушкина.

 

Над обрывом

 

Русский театр сокрушается в Вильнюсе –

ни карниза, ни фриза, ни архитрава.

Что не продали, то исподволь вынесли

или трактором утрамбовали в гравий.

Фундамент взломали в бульдозерной ярости,

аплодисменты и те – в зияющей яме…

Занавес-облако вздувается парусом,

три сестры мечутся в авангардистской драме.

Цивилизатор под дых впендюрил культуре,

вставшей в позу… Чайка вскрикивает с надсадом,

дядя Ваня с обрезом, что браток в натуре,

бежит босой по пенькам вишнёвого сада.

Над обрывом века зритель растерянный

остановлен бесчеловечной нотой

циркулярной пилы в визжащей мистерии,

разрубающей мозг шашкой Чарноты.

Над обрывом века, хоть стой, хоть падай

на ветру без имени и без отчества.

И оглох в ночи взыскующий града.

 Но ещё не слеп, как кому-то хочется.

 

«Гульбе»

Старая аптека

 

«Над русской Вильной стародавной

 Родные теплятся кресты…»

Ф. Тютчев

 

Вильна, Wilno, Vilnius и окрест –

           могендовид, полумесяц, крест.

Три названья города… Историк,

           если не предвзят, их не оспорит.

Как ни назови, а суть – одна,

           коль маразмом не больна страна.

«Гульбе» – «Лебедь». Старая аптека.

           Все лекарства есть для человека,

он, венец, подкидыш сатаны!

           Взял Господь найдёныша в сыны,

чтоб перевоспитывать с рожденья

           целый век до самого успенья…

Протестант, хасид и старовер

          в стихотворный вмещены размер.

К православному прижат католик,

          к ним прилип безбожник-алкоголик.

И магометанин с кришнаитом

          связаны одним виленским бытом.

Разноречье, общий разговор,

          как на митинге, – то блажь, то вздор:

– Дайте нам от времени пилюли,

           мы стояли здесь ещё в июле!..

И звучит в разноязычном гуле:

          – Все пилюли, понас,* кули-мули!

На часах безумен циферблат:

             стрелок нету. Время – рай и ад.

Часовой запущен механизм,

             аферизм похож на афоризм.

– Еретик, а не твоя ли мина

             тикает под башней Гедимина?

Человек – подкидыш… И окрест –             

могендовид, полумесяц, крест…

Время не сдержать и не ускорить.

               Будь на «вы» с историей, историк!

___

*Господин (лит.).

 

Милосердие

 

Я, слава Богу, реже стал писать,

тащить с глубин души на воздух строчки,

выталкивать их голосом в надсад,

слова ж придушат в дых поодиночке!

К чему тогда дыхание «рот в рот»?

До толерантности силён синдром прокрустов!

Воспринимают всё наоборот,

а мнилось, с ними говорил по-русски…

Наглеют сикофантка, аноним…

Чего, радетель, сирых ты бояси?

За мздюшку ту, что барски кинул им,

они ж не уберутся восвояси…

И «независимый» издатель труханул:

так знает он, чего читатель хочет!

А может, ветер не туда подул?

Моя строфа в лицо ему хохочет…

Я вас жалею. Реже стал писать,

моя строка стремится к острой точке.

Кого тащить наверх, кого спасать,

когда вы продались поодиночке?

Свободы раб и стойкий паладин,

из тьмы на свет блестит твоя дорога,

кремнистый путь, и внемлешь ты один,

чтоб умереть, как Блок, без некролога.

 

Награды

 

Александру Радашкевичу

 

И клумпы вешали мне на уши и лапти,

два ордена двух стран легли на грудь…

Пытались и залапать, и облапить,

от их объятий не передохнуть…

«…не дорожи любовию народной…».

Она подлей истории самой;

гнусна она и столь же благородна…

Ну и идёшь к ней, шлюшке, на постой.

Какой пусть никакой, а – академик!

З.д. искусств России – не хухры! –

которой верен не за ради денег,

да и Литве не за понюх махры.

Не честь мне оказали, дав награды,

я оказал им честь, приняв их лесть!

Ты скажешь: «Отказаться было б надо…».

Но мир – театр. И роль моя в нём есть.

Не затравить. Не взять и тихой сапой.

Сам вышел из игры. Сам превозмог.

Латаю я простреленные латы…

Железный волк меня коснулся лапой.

                         И лёг. У ног