Юрий
Погорельский

* * *

В краю испуганных синиц

и стреляных воробушков,

среди соломенных вдовиц

живёт моя зазнобушка.

Там за околицей села

в лугах стада кузнечиков,

но не свистят перепела –

повыбиты до птенчика.

В саду осот и белена,

избенка перекошена,

и занавески в пол-окна

в зелёную горошину.

Тропинка под гору к реке

протоптана лягушками.

И лес темнеет вдалеке,

цепляя синь верхушками.

В реке плескалась ребятня,

пугая уток с цаплями.

А в лес Макар телят гонял,

да как-то волки сцапали.

В лесу грибов! Какие хошь!

Коси косой, немерено.

Да только ядовиты сплошь –

на опыте проверено...

Лежу теперь в земле сырой,

в кустах поёт соловушка.

А мог бы есть блины с икрой

и целовать зазнобушку.

* * *

В ту ночь, когда орешник долу гнулся,

стенали вётлы в лесополосе,

я вышел из себя и не вернулся.

Отсутствие заметили не все.

Возможно, я в провалах подсознания

с разбитой головой лежал в пыли.

Эх, кабы знать, где упадешь, заранее,

матрас или соломку подстелил.

А может быть, у камня на распутье

стоял, и голова была цела,

куда угодно мог ещё свернуть я,

но ни одна дорога не вела

домой, не обещала возвращенья

туда, где был забыт и одинок,

где мог бы выбить, вымолить прощенье

за то, что сделать никогда не мог.

* * *

Дыхание зимы

          стеклянным ледоставом

сковало грязный пруд

          и выстудило лес.

Деревья, заломив

          нагих ветвей суставы,

вымаливают снег

          у дремлющих небес.

Шуршащие листы

          крошатся под ногами,

коричневая пыль,

          мой застилая след,

спекается в мозгу

          остывшими слогами

в прогорклые слова,

          похожие на бред.

Как зиму пережить?

          В берлогу ли забиться,

чтоб впасть в анабиоз

          кромешной тишины?

А, может, я могу

          стать перелётной птицей,

и в тёплые края

          податься до весны?

По лесу ухожусь,

          продрогший и усталый

я приползу домой,

          где тёплое вино…

Пожалуй, одного

          бокала будет мало,

чтоб зиму отучить

          дышать в моё окно...

* * *

Люди толпою бежали на выход,

жаждали славы, свободы и выгод,

хлеба и зрелищ, рецептов здоровья.

Каждый считал, что другие не ровня.

Слух прокатился, мол заперли двери,

и побежали все те, кто поверил.

Кто-то был сразу размазан по стенке.

Кто-то упал и расквасил коленки,

впрочем, упавших в момент затоптали.

Ужас, конечно, но это детали.

Главное то, что не ведали люди –

ВЫХОДА не было, НЕТ и не будет.

Ангелы, птичку поставив в журнале,

двери не заперли – замуровали...

* * *

Мой паровоз летит на всех парах.

Снега по грудь, лишь кое-где по пояс.

Бронежилетку надевать пора -

снеговики обстреливают поезд...

Стекло разбито ледяным снежком,

гуляет зайцем по вагонам ветер.

До пункта назначенья далеко -

его мы проскочили на рассвете.

Разрывы мин похожи на салют.

Снеговиков всё новые отряды

подходят и прямой наводкой бьют,

а бабы снежные подносят им снаряды.

Сейчас собьют с катушек паровоз,

толпой ворвутся, грабанут сурово.

Потом пинками в поле на мороз,

и расстреляют каждого второго...

* * *

Мой парусник меняет галсы,

Расправив крылья-паруса.

А я расклеился, распался

На три квадратных колеса.

Любви микроб болезнетворный

В извилины души проник.

Как вовремя стилом топорным

Я парусник себе воздвиг!

Не страшно сгинуть мне в пучине

И бездыханным лечь на дно.

Сомнений полон беспричинных,

Но есть уверенность в одном:

Моих стихов нетленны строки,

Они меня переживут.

Пройдут века. Читатель строгий

Прочтёт и скажет – «вери гуд!»

* * *

Поизносилось то, в чём мама родила,

ночами снятся вещие кошмары:

спланировав с небес, сложив крыла,

дыша в лицо нектарным перегаром,

патлатый, нелюдимый словно тать,

беззубый ангел с дыркой вместо носа

бормочет что-то, слов не разобрать,

полупрозрачный, выцветший, белёсый.

Но судя по тому, как возбуждён,

по нагло ухмыляющейся роже,

в который раз мне снится в руку сон.

И не исключено, что в ногу тоже,

с которой собирался утром встать

на грани ли, за гранью ли безумья...

Не открутить сценарий жизни вспять.

Нет смысла инсценировать раздумья.

Пора в порядок приводить дела

и штопать то, в чём мама родила.

* * *

А будущего - нет...»

И.Леленков

Последние листы

          цепляются за ветки,

трепещут на ветру

          обрывками знамён.

Вместилища души

          спешат в квартиры-клетки

окуклиться в тепле

          до будущих времён.

А в настоящем хмарь,

          природа обрыдалась -

который день дождит.

          Со мною tete-a-tete

ревнивая душа,

          ссылаясь на усталость,

талдычит об одном,

          что будущего нет.

А будущее есть!

          Оно не есть не может.

В нём место есть для всех,

          нет только для меня.

Любовью съеден я,

          остались: клочья кожи,

четыре позвонка

          и левая ступня.

И это всё, увы!

          А целиком я в прошлом.

Бессмертие души -

          наивная брехня.

А в настоящем ты,

          мечтаешь о хорошем

и будущее ждёшь,

          в котором нет меня...

......................................................

Последние листы

          цепляются за ветки,

клянутся, трепеща,

          обрывками имён,

срываются, летят,

          подобно птицам редким,

мечтая долететь

          до будущих времён...

* * *

Пыхтел кораблик, словно чайник,

заварку вспенивал винтом.

А чайки, явно, «Made in China»,

права качали за бортом.

Из камбуза тянуло шкваркой,

свежезаваренным чайком,

из кубрика – похоже, «Старкой»

и контрабандным коньяком.

Прыщавый юнга рынду драил,

над мостиком висел дымок.

По палубе котяра драный

слонялся, тёрся возле ног.

А я стоял и думу думал,

что жизнь свою прожил не так.

Возможно, я не самый умный,

но зуб даю, что не дурак.

Я ощущал себя чаинкой

в безбрежном океане лжи,

несостоявшейся личинкой

в утробе собственной души.

Катился солнца блин лениво

давил и плавил облака.

На блюдце сонного залива

стекала красная река.

Я знал, меня в порту приписки

никто не встретит, не нальёт.

Ну, разве что товарищ близкий

отстрелит, словно чайку, влёт.

* * *

Роятся мысли в голове,

как пчёлы в улье,

горек мёд...

А на заснеженной траве

следы горгульи.

Впаян в лёд

распухший прошлогодний жмурик,

почивший летом

возле пня –

какой-то Yorick или Юрик,

похожий где-то

на меня...

* * *

(оптимистически-дровосечное)

Рубили лес,

летели щепки до небес...

Вмешался, но сказали, чтоб не лез,

природа все равно возьмет своё,

вчера опять в лесу родилась ё...

* * *

In vino veritas

Сказал мудрец, что истина в вине,

не уточняя, в чьей или в каком?

В плодово-ягодном? Полусухом?

В твоей? В чужой?

          В той, что висит на мне?

Все истины внутри, а не вовне.

Я утоплю в вине вину любую.

Она лежит на дне, а я любуюсь,

как проступает истина в вине...

* * *

Скользя по лунному лучу,

по зыбкой серебристой нитке

сползали звёзды, как улитки,

и скатывались вниз, к ручью,

в зеркальных превращаясь рыб,

и в бурунах на перекатах,

расправив плавники крылато,

по-птичьи вились среди глыб,

рты раскрывая хищно, немо,

взлетали среди брызг дугой.

Я их выхватывал рукой

и выпускал в ночное небо...

Они по лезвию луча,

по зыбкой серебристой нитке

ползли на небо, как улитки,

на берег млечного ручья.

* * *

Спустилась ночь, не чуждая соблазнов.

Дома-удавы окнами стоглазно

подмигивали, лязгали дверьми –

они привыкли ужинать людьми.

А я стоял у твоего подъезда,

о ноги тёрся Мур – соседский кот,

мяукая противно и нетрезво,

он, как и я запамятовал код.

* * *

Стану жёлудем гладким,

          на солнце нагрею бока,

подгадаю момент,

          упаду и к ногам подкачусь.

Ты нагнёшься, возьмёшь

          и, ладонью меня приласкав,

в свой опустишь карман.

          Ну, а большего я не хочу.

Буду тихо лежать,

          ощущая бедро при ходьбе,

подаваясь навстречу

          подушечкам ласковых пальцев,

предаваясь мечтам,

          благодарный безмерно судьбе,

что позволила стать

          ненадолго твоим постояльцем.

Буду в душном шкафу

          по тебе я томиться потом,

вспоминая, как был

          я востребован, зелен и молод.

А когда по весне

          ты достанёшь проветрить пальто,

обнаружишь в кармане

          коричневый, сморщенный жёлудь.

* * *

Ты взяла меня в плен,

как лавина настигла, врасплох,

проутюжив изгибами тела мою оборону.

Обезволен и смят,

словно скошенный чертополох,

И не вороны в небе кружат надо мной, а вороны.

Ты взяла меня в плен,

обнесла частоколом ресниц.

Пленных надо стеречь, чтобы не разбежались шакалы,

жить привыкли внутри

обведённых помадой границ.

Ты продумала всё, у тебя в этом опыт немалый.

Пленных надо кормить,

и ты баснями кормишь меня,

а от них мне не хочется петь, только сыто мурлыкать.

И не верится мне,

что когда-то был полон огня,

и ложилось в строку безболезненно всякое лыко...

* * *

Ты живёшь в Медведкове,

видимся так редко мы.

Это безобразие,

без тебя беда!

Душу ест бессловица,

крокодил не ловится,

и течёт сквозь варежки

времени вода.

Злит мороз, царапает,

словно кошка лапою,

леденистым инеем

виснет на усах.

На платформе Павшино

маются упавшие,

и от снега алого

кролики в глазах.

Поседела рощица,

выругаться хочется,

в белый свет – копеечку

плюнуть и попасть.

Вмазать и расслабиться,

завернуться в рабицу,

притвориться ветошью,

пережить напасть.

Разлетелись вороны

на четыре стороны –

не хватало падали

в норковых манто.

Пустота бесполая

долбит дятлом голову,

и кричат погонщики

ездовых кротов.

Заплачу «зелёными»,

и домчат залётные

за четыре месяца,

где-нибудь, к весне.

Крикну: – Лена! Леночка!

И сползу по стеночке.

Ты в халате красненьком

выбежишь ко мне...