Жанна
Свет

* * *

Бездумье дымных дней,
когда горит листва,
когда идут дожди,
и пахнет осень прелью,
но дышится легко,
рождаются слова
и падают на лист
весеннею капелью.

Кружится сущий мир,
вертится круг времён,
кружится голова,
и в этой круговерти
томятся и кружат –
рождаются слова.
Рожденье и исход –
спасение от смерти.

Седой кошмар зимы
ещё не наступил,
но ждёт нас впереди,
но распахнул объятья.
А в них застынет мир,
замрёт, застынет жизнь
от ведьминого страшного
проклятья.

Снега, мороз и лёд...
Скукожится душа
и, скрючившись, заснёт
до марта иль апреля.
Спасёт рожденье слов,
когда снега шуршат –
неотвратимое,
как вешние капели.

* * *

Во-первых, во-вторых и в-третьих,

те далеко, а эти – в нетях.

Одних не вспомню, тех забыла,

а третьих как водою смыло.

Во-первых, во-вторых и в-третьих,

живём, самих себя не встретив.

Перебираем на рассвете:

во-первых, во-вторых и в-третьих.

Во-первых, во-вторых и в-третьих,

жизнь проскочили, не заметив,

да и она, с улыбкой милой,

не видя нас, промчалась мимо.

Нет у неё для нас улыбки:

мы не видны, мы слишком зыбки.

Наверное. мы тоже в нетях,

во-первых, во-вторых и в-третьих.

Израильский дождь

Бурлит и булькает ручей,
дождём рождён. И дождь в нём тонет.
А воздух исступлённо стонет,
как мазохист под свист бичей.

Кнутом дождя исхлёстан сад,
с ветвей его текут потоки.
Не спросит дождь, когда же сроки,
а просто хлещет всё подряд.

Размыты и пески, и глины,
лоснятся валуны округло.
Пространство смыто и безугло,
разрушены небес плотины.

Река – с утра – была тропой,
её, спеша, топтали ноги.
Дождём размыт пейзаж убогий.
Гремит воды обвал крутой.

А после будет избавленье,
испарина, блаженный вздох,
сиянье листьев, мокрый мох
и воздух сладкий, как варенье.

* * *

Ищу я ветра в поле днём с огнём.

Я на песке воздушный замок строю.

В четверг под мелким пакостным дождём

Мне свистнет рак с горы ночной порою.

У моря сидя, я погоды жду.

Нескучный сад я нахожу унылым.

Хочу в калашном торговать ряду,

хоть и не вышла я посконным рылом.

Конь старый не испортит борозды.

Все дружно обожглись – на воду дуют.

Ловлю сачком далёкий свет звезды.

Старуха с дедом и медведь колдуют.

Пусть наколдуют мне, куда телят

Макар, сверкая лысиной, гоняет?

Ах, почему безвинный виноват?

Эх, сколько лет кукушка нагадает?

Без нужного могу я обойтись.

Без лишнего мне жизни нет на свете.

И, как ни пыжься, как ты крутись,

до гроба все мы – лишь большие дети.

Не видит бес, что голова седа –

бьёт под ребро и стариться мешает.

И камень точит – капает – вода,

а Новый год нам счастье обещает.

Быть пуганой вороной не хочу!

Вслед за Макаром в дальний путь отправлюсь.

В пустыне безответной покричу,

сто раз я согрешу, но не покаюсь.

Нас манит невозможное к себе,

несбывшееся душу нам тревожит.

А человек играет на трубе.

Судьба играет им. И смерть сторожит.

* * *

Каникулы закончились, и лето

съезжает с дачи далеко куда-то,

где баобабы, джунгли, кенгуру.

Неубранной оставлена квартира –

без мебели, без штор – и только листья

лежат, как пёстрый мусор на полу.

Мы остаемся – лето уезжает.

Уже сундук уложен и обвязан,

и птицы улетают – клин за клином, –

как стрелочки на карте, чтобы путник

с пути не сбился и попал туда,

где ждут его так жадно и давно.

А к нам придёт уборщица-зима

и уберёт за летом бесшабашным

и распустёхой осенью весь мусор.

Ковёр постелет и повесит шторы,

крахмальные развесит занавески,

велит угомониться всей природе

и нас угомонит, конечно, тоже.

Магнитофон уехал в сундуке –

крутить танцульки вдалеке от нас.

Что ж, включим телевизор, сядем в кресло

и, грея руки о стаканы с чаем,

мы станем возвращенья лета ждать.

Мы будем терпеливы, и вернётся

к нам лето – наказаньем иль наградой.

* * *

Конструктор поседел, пока придумал это
(заказчик был суров и срок короткий дал):
зима, потом весна, ну, а потом уж – лето
и осени опал, когда весь лист опал.

Люблю зимой в тепле квартиры и дивана
смотреть в окно на снег. В стакане – крепкий чай.
Чудесный мягкий свет. Я будто бы в нирване.
Не выйду на мороз я даже невзначай.

Но вот весны скандал согнал зиму-старуху.
Все трубы прорвало – чихают и текут.
Я не люблю весны разгульную разруху,
но я смиренно жду – быть может, подметут.

Конечно, подметут! Вот лето на пороге,
с охапками цветов. Смотри, какой загар!
Как любят по траве гулять босые ноги!
Малина, пенье птиц и грозы – чудный дар.

Но лето унеслось. Я становлюсь построже.
Спокойно я теперь сумею говорить.
Что было – то прошло, и то теперь дороже,
что в данный краткий миг мне суждено любить.

Я в данный миг навек о лете забываю
(покуда вновь оно не явится ко мне).
Не помню я весну и о зиме не знаю.
Я стихла не одна – природа вся во сне.

Мне осень по душе. Она придёт неслышно.
Изысканный наряд из охры HAUTE COUTURE.
Покой и тишина. В лесах барокко пышно
пирует напоказ для суетных натур.

Своих духов флакон нежадною рукою
нам осень подарит. Пусть голову кружат
и запах жухлых трав, и морось над рекою,
и палого листа спиртовый аромат.

Да только жаль, что срок отпущен ей недолгий.
Уже помят костюм и краски потерял.
И кашляет зима-старуха на пороге,
и с дерева на снег последний лист упал.

* * *

Многообразен лик природы –

навеки слиты воедино

снега и лес, пески и воды,

как в Боге – суть отца и сына.

Изменчивы природы лики –

театр мимики и жеста.

Шуршанье, плеск, журчанье, блики –

всё жаждет перемены места.

И мы, капризные созданья

капризной матери, всё бродим,

но в мизансцене мирозданья

с трудом самих себя находим.

* * *

Настала осень... Беда, беда!
По мокрым стенам течёт вода.
И небо хмурит озябший лоб,
и в переулке темнеет столб.
Фонарь заржавлен, в ночи скрипит.
Предзимний ветер в садах свистит.
Настала осень. Беда, беда...
Рыдает небо, течёт вода.
Сады пустые, сквозняк в лесах.
Кто там рыдает, на небесах?
Неужто кто-то нас пожалел?

На клёне мокром листок алел...

* * *

Не плачьте чёрными чернилами:

пришла весна, забыт февраль.

Пролесками простыми, милыми,

заголубеет скоро даль.

Не плачьте, люди!

Слёзы дёшевы: они не кровь,

они – вода

Растает ледяное крошево,

любовь вернётся навсегда.

Не плачьте!

Заведём уборочку,

помоем окна и полы!

Попьём воды, закусим корочкой...

Эх, не сносить нам головы.

* * *

Осень...
Осень листья на крышу забросит.
Небо в просинь.
Сердце бьётся и радости просит.
Бросим
этот камешек в пруд остывающий
среди осени, нам обещающей,
что когда-то вернёмся сюда.
Все игрушки весны – ерунда,
обещания лета – морока:
и оно нас обманет до срока –
лишь закружит над нами беда.
Упокоится сердце отрадой,
видом жёлтых кустов за оградой
или рябью пустынной пруда –
эта осень излечит нам раны,
успокоимся – поздно иль рано –
на мгновенье, на день.
Навсегда.

* * *

Ослабела функция, утерялась опция,

но не кажется большой этой жизни порция.

Этой жизни порция, пусть горька, но сладкая.

Жалко бросить, всю не съесть, хоть на жизнь я падкая.

Затихаю засветло, замираю заживо,

только память всё хранит. Что хранит – не зажило.

Всё болит, шевелится, временем засыпано.

Не желаю уходить в день, давно расcчитанный.

В день, не мной назначенный, в день, не мною выбранный...

Кто его расcчитывал? Покажись-ка – выбраню!

* * *

Отплачет и отпляшет этот год.

Мы верим, что другой придёт на смену.

Растает снег, водою утечёт – освободит иным актёрам сцену.

Но зритель – кто? А зритель – это я.

Я – зритель, я – паяц,

я – хор, я – прима.

Передо мной то бальный зал, то – плац,

а надо мной года несутся мимо.

Всё – мимо... Мимо!

Утечёт вода, гром отгремит, и сбросит листья чаща...

В ночи бегут куда-то поезда.

Проносятся года.

Течёт вода.

Текут года и нас с собою тащат.

* * *

Печаль переполняла дни,
висела дымкой, пахла дымом.
Пожар листвы горел, сродни
костру в лесу осеннем, стылом.

Холодных улиц неуют,
подъездов тёмных затхлый запах...
Нам не найти нигде приют –
нас бедность держит в цепких лапах.

Мы купим сайку на двоих
и без сиропа газировку.
Мы не сдадимся. Ветер стих, 
ослаб и потерял сноровку.

За плечи обними меня.
Не потревожим сумрак речью.
Трамвай, качаясь и звеня,
из тьмы нам выскочит навстречу.

Пусть дребезжит. А мы с тобой
домой пешком придём к рассвету.
Не стану я твоей судьбой,
но не забуду осень эту:

её печаль, её туман,
дожди и листья, ночь и ветер,
горячий хлеб, пустой карман

и звон трамвая на рассвете.

* * *

Печально Cолнце, как ноктюрн Шопена.

Просторны сны, в них – дождь, разлив реки.

О, жизнь моя совсем не совершенна,

в саду разруха, тлен и сорняки.

Распластанная общим онеменьем,

что ночью льёт в окно тревожный свет,

меж февралём и прошлым воскресеньем

никак не отыщу простой ответ

на сложные вопросы. Право, глупо:

жизнь под уклон, о том ли горевать?!

Пора бы отложить пинцет и лупу,

пораньше утром покидать кровать,

бродить по росным травам, под ветвями

дерев цветущих... Но вокруг – пески!

Бездонная пустыня пред глазами.

Лишь звуки музыки, как шарики, легки.

* * *

Плачет ветер и просится в дом.
Лик печальный висит в небесах.
Над подёрнутым ряской прудом
ночь играет ноктюрн на басах.

Растрепалась у ночи коса,
в ней запутались звёзд светляки.
На траву ледяная роса
из безжалостной каплет руки.

Ночь завистливо смотрит в окно
там светло, и печурка горит,
в телевизоре крутят кино,
а у кресел приветливый вид.

Вот досмотрим смешной кинофильм,
чаю выпьем, уляжемся спать...
Звёздам, ветру и небу одним
эту ночь предстоит коротать.

* * *

Последняя пьянка ещё не ушедшего лета.

Распахнуты двери туда, где лоза опустела.

Распахнуты окна, и в полосах жёлтого света

мы видим туман, из пустыни ползущий несмело.

Пустые бутылки, пустые бокалы и лица.

Поём под сурдинку – знать, песенка наша не спета!

Туман наползает, бесшумно ползёт и клубится:

он знает, что кончились песни у томного лета.

День сжался в клубочек – того и гляди, что исчезнет,

уступит себя чёрной ночи, туману и ветру.

И время потянется, словно уставший наездник,

клянущий дорогу, себя и коня. Километры

истоптаны клячей – что ж, пункт назначенья не близко.

Туман наползает, мешает найти переправу.

Над нами небес перевёрнута тёмная миска,

мы пили за лето, за солнце – мы пили по праву!

Но выпито лето, бутылка его опустела.

Мы спрячем её в кладовую и дверку прикроем.

Ничем не укрыто пустыни озябшее тело...

Так может, добавим? Ведь нас, как положено, трое!

* * *

Потом расскажу, когда подберу слова.

Потом.

Потом, всё – потом. Но кружится голова.

Потом.

Не потом, не кровью придётся платить потом –

ушедшей строкою, растаявшей в дне пустом.

Потом всё вернётся – на круги свои, на ветра.

Лишь строчки, лишь мысли останутся во вчера.

Листвою бумажной засыплет вчера твой дом.

И к нужному слову дорогу найдёшь с трудом.

А мыслей не густо – не как у философов!

И в воздухе пусто – ни дождика, ни снегов.

Тут нужно бы сесть у окна, закурить, смотреть,

в пустыню пространства, на времени круговерть.

Но если слова все оставлены на потом,

но если в безвременье тает твой день и дом,

но если и в окна заказано нам смотреть,

то так ли уж стоит бояться, что грянет смерть?

* * *

Серый жемчуг осеннего неба,
сытный запах горячего хлеба,
рыжий бархат полей опустевших,
лабиринты лесов облетевших...

Как в журнальной картинке-загадке,
между веток, озябших, сплетённых,
солнце прячет стыдливо, с оглядкой,
горсть нежарких лучей золочёных.

Скачет белка, сменившая шубку,
не боится и просит орехов.
Осень курит душистую трубку,
чинит дождиком в небе прореху.

На закате стыдливо-румяном
дым из трубки завесит туманом
паутинную даль над садами,
над стогов золотыми стадами.

* * *

У коровы светятся рога,

под луною светится дорога...

Жизнь моя тем боле дорога,

что осталось от неё немного.

Позади лежит кремнистый путь,

кукуруза шелестит листвою.

Кружит сердце, распирает грудь

свет Луны над пьяной головою.

За чулки в «резинку», за платок

и за платье из цветастой байки

я отдам последний свой глоток,

расскажу о детстве без утайки.

В роднике холодная вода,

звёздами набито туго небо...

Детство провалилось в никуда.

В никогда, в нигде, в безмолвье.

В небыль.

* * *

Этот город не внятный нам,

то снегами запятнанный,

то дождём занавешенный,

то спокойный, то бешеный.

Этот город неистовый –

то в тумане, то в листьях он,

всё стоит – не качается,

но не вспомнишь его лица.

Исподлобья всё смотрит он,

то ль в тоску, то ли в сон погружён,

отвернётся, не скажется,

не увидишь его лица.

Не увидишь его ты глаз,

хоть пытаешься сотню раз –

всё глядишь, всё таращишь взор,

не обрящешь, неловкий вор.

Не украсть его взгляда нам,

хоть не спится нам по домам,

всё нам мечется да всё бродится...

С головой, нешто, в речку броситься?

Этот город являлся мне

то ль в бреду, то ли в пьяном сне.

Далеко за туманом он,

тот тяжёлый свинцовый сон.

Забытья годы тянутся...

нет, не вспомню его лица.

Не хочу его вспоминать!

Только эхо всё: «Мать да мать...»

* * *

коньяк зажёг пожар согрел и спрятал в тумане красном мусор паутину и горы грязных чашек на столе

раздвинул окна двери нараспашку где ночь глядит с трусливым любопытством в горящее окно на стол в лохмотьях остатках яств и лужах словоблудья обрывках мыслей и разлитом пиве чем похмеляться утром непонятно но ночи невдомёк что это крах она завидует столу и тоже хочет качаться пьяно и мычать угрюмо про то что жизнь не удалася сука любовь обманка а вокруг гиены всё ждут и не дождутся той минуты когда конец наступит чтобы горло ещё живому жадно перегрызть

а мы хотим на воздух в эту ночь что дышит сыростью и плачет ароматом нескошенной травы которой ночью так зябко что она вспотев трясётся и молит солнце выйти поскорей

но солнце далеко оно не слышит не слушает и знать о том не хочет что выпит безнадёжно безвозвратно его наместник пламенный коньяк что он горит костром у нас в желудках и греет сердце и туманит душу

а мы считали что оно уснуло

уснём и мы не выйдем в ночь дышать

а будем видеть сны где всё кружится

и плачет горько по прохладе дождь.