Зоя
Бочинская

Carpe diem – лови день

Сосны церковным поднялись органом,

хрипло гудящим в морозном лесу.

Ветер по веткам рванул хулиганом,

ссыпав застывшую божью росу

на заблудившейся мелочи стаю.

Вроде – знакомо всё, вроде – не знаю.

Летние жаркие сосны стоят

в снежном наряде и в образе новом,

ёлочек кроткий младенческий ряд

замер толпою седеющих гномов.

Как переменчива жизнь и сурова:

только родился и к лету привык,

только по миру прошёлся глазами,

вдруг исполинский стальной маховик

гонит метели, скрипя тормозами.

Тонет в пургу уплывающий крик.

Новые жизни толпятся за нами.

Возьми манок – свистульку глупую

Трудно дело птицелова...

Э. Багрицкий

Ты поступаешь опрометчиво,

Чужой души коснувшись вкрадчиво.

Кто знает – с кем она повенчана,

Какой ценой за всё заплачено.

Какая карма – приневолена...

И что за демоны –

                приставлены...

Какими родинками, болями

Она отмечена – отравлена.

Возьми манок,

                 – свистульку глупую, –

Иди по миру и насвистывай.

Тихонько звуками, как буквами,

Пиши –

«Я здеесссь! Душа-мне-близкая».

Её подманишь.

                Вместе с птицами.

Время волк. Не подымая волчьих глаз

Как медленно и осторожно

Крадётся время по пятам.

Там кто-то есть... Есть кто-то там...

Но оглянуться невозможно.

А зверь свою добычу гложет –

Мне слышны шорохи и лязг...

Эй, циферблат, ведь утра час! –

Пусть это будет сон тревожный!

...Но оглянуться невозможно,

И надышаться про запас –

Крадётся время осторожно,

Не подымая волчьих глаз...

День оливкового цвета

День оливкового цвета и пролитого вина,

влажной кисти винограда, затуманенного взгляда –

дымка, морось, пелена...

Осень барственно пьяна,

опрокинутого неба в лужах тает глубина...

Всюду золото! –

Не надо?

Ночи – царская награда:

лупоглазых звёзд страна,

                                    и бокал вина (без яда).

Дальше?

Дальше – тишина...

Доон-н-н!

Случается всё, что должно было в жизни случиться.

Не выдержат листья – лишь осень махнула крылом,

подкрасит закат мудрой краской любимые лица,

и что-то оставит ещё на потом...

                                                      на потом...

Когда бы с собой быть в ладу,

так с собой сговориться –

что смотришь на небо,

                                а видишь покинутый дом,

где служит сметливым лазутчиком райская птица

и спрятанный шифр тебе тайно рисует крылом...

Зачем же Ньютон безрассудное яблоко встроил

в учёную мысль, ненароком запутав закон,

где падает наземь всё – будто под стенами Трои?

А звон колокольный – гудит о другом...

                                       Слышишь? – Дооон-н-н!

Закрывайте зонты

Льются слёзы дождя на унылую голую землю.

День омыт и оплакан, чтоб место достойно занять

там, где нас принимают...

Наверное, всяких приемлют,

а иначе – куда же не самых удачных девать?

Город тоже омыт, только каждому – разные сроки.

День за титры уходит, а новый – стремится опять

на манок фонарей,

на бродяжье бульваров широких,

на ладошки мои, чтобы цепко его удержать.

Льются слёзы дождя, закрывайте зонты.

                                                     Убирайте.

Эти воды целебны и скоро поднимутся вспять,

чтобы дальше о нас отслужили, где надо, молебны.

Закрывайте зонты,

принимайте дождей благодать.

Зачем колонны ставил Монферран?

Зачем колонны ставил Монферран –

чтоб «Исаакий» жил да был на свете?

Зачем ко мне летит из дальних стран

и по спирали юбку треплет ветер?

Зачем цветок? – Его прибьёт зима.

Зачем теряет птица оперенье?

И пылью археологов дома –

спрессованы,

а с ними – поколенья.

Зачем из глаз не вытравить беду?

Зачем гроза бездушна и ленива,

и ей в слепом полёте недосуг

меня спалить

и отсверкать курсивом

простую эпитафию: «Спи, друг!»

(...а молний залп – замкнул бы этот круг...)

Зачем колонны ставил Монферран?

Жжёт театр теней. Оптический обман.

И чтобы музыка – везде

Проснуться утром, не вставая

Смотреть на светлое окно.

Там неразгаданная тайна

Событий мелких и случайных –

Документальное кино.

Подняться. Бросить в турку кофе,

Сварить овсянку на воде,

Но с яблоком, и джем на profit.

Лимонный. Можно сыра кроху.

И – чтобы музыка везде.

Смотреть в окно на цепь летящих

Лазутчиков погоды, где

Один – овцой, другой – как ящер...

Их много – мультик настоящий.

И чтобы – музыка везде.

Потом надеть какой-то светлый,

И в унисон летящий плащ,

Где в каждой складке – память ветра.

Все признаки и все приметы

Весны вдохнуть.

                Ну, дождалась!

И чтобы музыка – везде!

Иначе, иначе...

За что уцепиться? Что якорем верным назначить?

И жить вкруг надёжного – цепкой природы – предмета...

Иначе, иначе...

ну что же тут скажешь иначе?

От палеозоя ни в чём в этом мире надёжности нету.

Ни дом ненадёжен – ни замок, ни бравая крепость:

тряхнуло, ударило –

                        лягут картонные стены.

Так пусть человек... и любовь и джульеттина верность...

Но смертны все люди, –

а это ведь тоже измена!

Все жизни лекала – моря и наивная мошка,

и тайны Непала; и ступы и скалы Тибета –

                                         на миг и на время.

Мы в чьей-то игре. Понарошку.

И если зима – не смотри, что по графику лето.

Как бабочки крыло

Совпасть с природой, как листва и туча,

как бабочки крыло и сонный вечер.

Как камень, что к падению приучен,

и как зерно – рождения предтеча.

Согласно принимать все предложенья,

все шёпоты доверчивой планеты...

Когда б цивилизации ошейник,

пошитый наспех, намертво надетый

и, как лассо, наброшенный когда-то,

не придержал...

Когда бы виноватым

не чувствовать себя перед листком

и камнем...

Бродить по миру босиком

и, отодвинув сумрак,

подняв метель,

взлететь туда, где синь, – как Ариэль.

Открыв окно за божий окоём.

Кто узнает

Кто узнает, что здесь – под нагою луной –

Ты когда-то тяжёлые волосы гладил,

Опускался на дно, уходил, как в запой,

И губами сушил повлажневшие пряди.

Кто узнает, как ты эту женщину ждал

Со времён Авраама, Адама – и прочих,

Как минуты считал, как столетья листал,

Чтоб дотронуться и убедиться воочью,

Что совпали рука и тяжёлая грудь,

Что омыты глаза древней нежностью к миру...

Как давно это было... Как короток путь...

Как скрипит под рукою бесценный папирус.

Кто узнает...

Куда летит орда?

Не утихает боль, никто тебе не врач.

И виселицы в ряд – строй фонарей дорожных.

Машины – табуном, ордой монгольской вскачь...

Кадр невозможного сменяется возможным.

Не утихает боль, слипаются глаза,

не потому что – сон, а слёзы потому что.

Как через них мне мир предметный опознать?

Куда летит орда? Там – финиш. Точка.

Пустошь.

Там кладбище чужих космических задач.

Поставленных – когда? Придуманных – вслепую.

И мается душа, толкнув планеты мяч:

зачем я здесь была,

о чём я здесь горюю?

Не утихает боль...

Зачем я здесь была?

Мой глупый Буратино

Слушая «Скерцо и шутку» Моцарта

Мальчик мой!

Мой глупый Буратино!

Мысли, сольдо – всё наперечёт.

Нос в занозах, въедливый и длинный,

вечно в передрягу вовлечёт.

Луковка в кармане на постое.

Может, ты законченный гурман?

Эй! Букварь кому-нибудь пристроить!

Где там трубы,

клоун,

балаган?

Музыка на Средиземном море,

песенка слоняется вдали,

безутешно кукольное горе,

сольдо прорастают из земли...

Колпачок упрямый!

Буратино!

Жизни замечательный росток.

Ах, какую ты нашёл Мальвину!

Бог с ним, что не выучен урок...

Где-то ждёт ненайденная дверца.

К ней ещё бы ключик золотой...

...Моцарт.

«Шутка» прозвучала.

«Скерцо».

Свет погас.

Зал грустный и пустой.

На посошок

Вот хорошо бы мыслить перестать:

жить как трава,

как заросли бурьяна.

Или – лозой прованского дурмана

настаивать земную благодать –

зреть кистью. Хорошо!

Не помнить прошлого, довериться корням,

гонять стрекоз, назвать зверья на Пасху...

Жить просто так. Ось вертится.

Должно быть, не напрасно.

Одна семья.

Давай на посошок!

Окна ли настежь…

Окна глазами пустыми смотрят на ветреный мир,

ветреный мир – плачет косыми дождями.

Окна ли настежь в их круговерть отворить,

или костяшками такт – в ритме тоски

барабанить.

Может, улягутся звуки в чужую ладонь,

нотами вдруг прорастут, дольнею музыкой ветра.

В консерватории самый последний балкон

стихнет программкой шуршать. Замер и слушает ЭТО.

Музыка жизни – пустыня – рыбка скользнула в коралл –

гений родился – чья-то душа отстрадала...

Не отыскать неозначенных сольных начал.

Море – по борту Земли...

                                может быть, это начало?

Музыка скорбным рассказом над миром парит

– кто-то откроет окно,

– кто-то примолкнет в партере,

– ночью (до боли до адской) душу во сне защемит...

...Если услышишь – значит, пока не потерян!

Ооосень

Тучи атомный гриб поднимается выше и выше.

Тяжелее ютиться природе, погоде,

                душе.

Прижимаются к стенам отёчные серые крыши.

Бродит город простывший

                в скрипучем прозрачном плаще.

И гриппозная тень перебежками метит маршруты.

А хороший хозяин собаку

                закрыл на замок,

Ведь домашнему псу в стылом городе хватит минуты,

Чтобы он огорчился

                и тоже с простудою слёг.

Хулиганит природа, умножив дожди и печали,

Умножая таблетки от кашля

                и чёрной тоски...

Мы ещё не в конце,

                но уже далеко не в начале –

Осень долбится в стены

                и холодом ломит виски.

Всё темнее в природе, и хочется жалобно плакать.

Открывайте замки –

                            отпустите на волю собаку.

Осень. Игры на вылет

Осень. Воронка. Воровка. Игры на вылет.

Кто-то останется, кто-то исчезнет совсем...

Душу тоской опалит и безжалостно вынет...

Ставь всякий малый у норки (вигвама) тотем.

Снизу тотема всё волки, киты да медведи

– предки в поверьях –

а сверху, конечно же, – ты.

Кто ты – орёл, муравей, человеческий гений –

осень сама там, где надо, расставит кресты.

Осень – воронка, воровка, античная драма,

ставит прививку: прикидывай срок уходить.

Что остаётся?

Тотем? Бытия голограмма?

Гены и коды. – Ведь Кто-то прядёт свою нить...

После дня рождения. Затушила свечи…

Раскидала звёзды, затушила свечи.

Вымыла посуду.

Убрала вино.

Стрелки циферблата пляшут бесконечно:

Под чечётку – «будет»,

Под тустеп – «прошло».

Вот присела птица на моём балконе...

Вот уже за ёлкой отчеркнула след...

Вот привет из школы с городской контрольной...

Вот уже ни школы, ни контрольной нет...

Вот лежит младенец, раньше небывалый,

Пузыри пускает, голубем поёт...

Вот уже он взрослый и небритый малый...

Вот красотка в рамке, а без рамки – вот!

Раскрошила звёзды – будет птицам ужин.

Запалила свечи – станет веселей.

Музыку включила.

Тихую. Французов.

Зря вино убрали. –

               Полную налей!

Послушайте

Послушайте!.. Ведь с вами говорят

предметы, звуки,

ржавых листьев ворох,

и золотом пестрящий листопад,

и обморок ночей, и снежный морок.

Они о чём-то пробуют сказать,

приметы шлют в сюжетах сновидений.

Кричат и шепчут: «Эй, давай назад!»

и осторожно дёргают за тени.

А дом, где ты споткнулся о порог,

настойчиво шептал: «Смени маршруты».

Он так старался, так тебя берёг,

держал, как мог, и карты напрочь путал.

Ты не услышал тихий голосок,

и вот – вираж, другой и – с горки круто...

.....................

Послушайте!.. Ведь с вами говорят!..

Свои законы в таборе подлунном,

где эфемерен каждый постулат,

что на ура наукою придуман.

Закручен мир в такую канитель,

где ряд любой рассыпан и нарушен!

Но тоненько звенит-поёт свирель.

Иди за ней.

Иди и просто слушай.

Присядем, Пушкин, на дорожку!

Друзья, знакомые сберутся...

А.С. Пушкин

Когда закроются глаза – увы, сие закономерно,

да и не мыслю избежать –

тяжёлые морские ветры

                                    придут на пристань провожать.

И окропит меня, наверно,

                          волны солёной благодать.

И рыбы – тихие созданья – вдруг опечалятся душой,

ну кто им я, и кто они мне?

Мозг для эмоций небольшой –

                                                  не кошки же и не собаки.

Чему печалятся? – Смешно.

(...в родне расстроится не всякий)

И птицы – странные созданья – слетятся душу проводить.

Как будто всех нас повязала одна невидимая нить.

...но я уже не здесь немножко,

мне эту мысль не охватить...

Прощай, моя родная кошка!

....................................

Решилось! (Быть или не быть.)

Присядем, Пушкин, на дорожку!

С меткой на шапке

Слоняются тучи по небу без дела

И плачут настырно, вне правил сезона.

Вам это знакомо? – Конечно, знакомо!

И климат на мушке, и жизнь под прицелом.

Всё как-то без рамок и против теченья,

Не слишком стабильно, – как сель над аулом.

Шагаешь по свету худой и ничейный,

И метку на шапке рисуешь для дула.

Совсем невоспитанный ветер

Невоспитанный ветер деревья знакомые клонит.

Невоспитанно вскинет подол –

                не успеешь поймать.

То поднимет себя над землёй,

                то на землю уронит.

Может шляпы учтиво

                и крыши с разбега снимать.

Что ты мечешься, ветер?

Никто тебя, глупый, не тронет.

Что ты бьёшься крылом,

                суматоху поднять норовишь?

Чем утешить тебя?

Чем тебя, наконец, урезонить,

Злой мальчишка портовый,

                задира подолов и крыш?

Слушай, ты, непутёвый, –

                могли бы с тобой сговориться.

Я открою окно – заходи в человечье жильё.

Только, чур, на полу летним пухом

           в углу не стелиться,

И промокшими листьями мне не испачкать бельё.

Невоспитанный ветер,

                совсем невоспитанный ветер...

Сонный чай. Накрыла лёгкость бытия...

Накрыла лёгкость бытия

Чернильной промокашкой ночи.

Готовлю чай. Горячий очень. –

Ромашка,

Мята.

Разных прочих

Вся огородная семья.

Пузатый чайник для травы

Мне варит сны с пучком душицы.

Как пааахнет!

Значит будут сниться

Жуки,

Коровки божьи,

Птицы.

Простой травы простые сны.

Накрыла лёгкость бытия.

Я подгляжу через ресницы,

Как дня захлопнутся страницы,

И как спешат угомониться

Предметы около меня.

Всё спит, забыв невзгоды дня.

Усну и я.

Таганка, мы – сёстры

Из цикла «Я и мой город»

Кружение улиц и площади заводь,

Дома вперемешку размером и годом.

Таганка, мы – сёстры.

                Высокое право

Таганских дворов, я – дворянской породы.

Там, если с холма –

                то стрелой и под горку...

Река – если слева...

                Река – если справа...

Как мне без тебя одиноко и горько,

Дворовое детство, шальная отрава.

Мне больше на Швивую горку не бегать,

На Яузе больше с горы не кататься.

И в двери знакомые мне уже не до-

И не до-, и не до-, и не достучаться...

Таганка, мы – сёстры. Таганка, я родом

Оттуда, где греет любая погода...

Из этих дворов...

Такая случилась пора

Я забуду тебя на огромную целую вечность,

я забуду тебя насовсем, навсегда... до утра.

Только утром дышать в субмарине затопленной нечем,

ты – глоток кислорода.

Такая случилась пора.

Не оставь меня в снах, вспоминай, уходя на работу,

не забудь моё имя в болезни, в тифозном бреду.

Ты – моя навсегда

                         на любовь отведённая квота,

всё идёт чередой – в череде – приручив, наконец,

                                                              череду.

Я останусь с тобой, чтобы флаттер не тряс самолёта...

Или если беда зафрахтует одну из годин

и на карте флажками отметит лихие широты,

то и там – ты мне веришь? –

                                          никогда ты не будешь один.

Только мёд, только медь

Если – свет... Если – день... Если дерево крыльями машет

по утрам под окном и всё так же не может взлететь.

Если ветер гудит, огибая загривки у башен,

если солнца палитра всё та же, всё та – мёд и медь.

Мёд и медь, мёд и медь... Значит, жизнь моя длится и длится,

барабанщик судьбы перестуками будит рассвет,

чтоб в целебных лучах проявлялись любимые лица,

нет верней реактива и способа лучшего нет.

Чтобы ночь не пугала, а вечер пролился огнями,

чтобы в них – как в костёр – всё хотелось смотреть и смотреть.

И не ранило время, смешав имена с именами.

А рассветные реки несли – только мёд,

                                                                только медь.

Этот город

Этот город – конечно, он мною любим

От бульварных колец до мостов поперечин.

Этот вечер – он шалью ложится на плечи,

И листвы кружевной зеленеющий дым

Поднимает надежды пасхальные свечи.

За друзей, что покинули, руку подняв

Молодым и дурашливым жестом привычным,

Здесь пульсирует время по венам ритмично,

Огибая кордоны забытых застав,

Где друзей моих окна горели обычно.

Этот город – конечно, он мною любим,

Это детство моё – отражённое в лужах,

Здесь бумажный кораблик бесспорен и нужен,

И отважно таранит весенние льды.

Здесь бульварные кольца – залогами дружбы.

А рассветный туман – просто памяти дым.

Этот город... – Конечно, он мною любим.

Я уже ничего не боюсь

Я смотрю на тебя – и молюсь. Ты меня не покинь.

Не споткнись на бегу, не прибавь лишней скорости сдуру.

Пусть на трассе сто десять не встретится злобная фура,

лучше скорость убавь, даже если на трассе один.

Я смотрю на тебя и молюсь.

Если я говорю – «как давно», отвечаешь – «всегда»

(на изнанке кольца – только дата без всякого года).

Я смотрю на тебя – для меня ты задуман природой.

Ничего, дорогой, что куда-то уходят года.

Я уже ничего не боюсь.

Только вот – за тебя.

Помнишь сказку смешную... (ты шарф-то сегодня надень) –

там, где принц и принцесса... где долго и счастливо – помнишь?

Что ты смотришь встревоженно так... я всего лишь... всего лишь...

Только ты обещай, только ты поклянись... – в один день.

Ну, а так –

              я уже ничего не боюсь...