Блондин в «Стране негодяев»

...Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган...

Сергей Есенин. «Пушкину»

 

Русская литература всегда представляла собой нечто большее, чем просто сочинительство, тяготея по своей внутренней сути к таким категориям как пророчества и предвидения. Наверное, именно поэтому перечитывание классики сегодня оказывается не меньшим откровением, чем знакомство с центуриями Мишеля Нострадамуса, процент «попаданий» у которого в «яблочко» нашей исторической действительности в общем-то не намного выше, чем в книгах Н.В. Гоголя или Ф.М. Достоевского.

Вот и написанная Есениным в 1923 году поэма «Страна негодяев» за уже очень долгую историю своего существования оказалась не только не утратившей заложенной в неё художественной значимости, но и ещё прибавила к ней ту самую провидческо-пророческую ауру, что проявила себя благодаря «совпадению» примет нашей сегодняшней политико-экономической жизни с некоторыми из тех точек общественного развития, которые уже видел в жизни России и зафиксировал в своей поэме Сергей Есенин.

Трудно даже поверить, что некоторые из её строк порождены реалиями 1922-1923 годов: кажется, что они списаны именно с дня сегодняшнего! Здесь – и характерное для нынешнего времени преклонение перед Западом, как бы «запрограммированное» ещё в словах комиссара Чекистова-Лейбмана:

 

 

...То ли дело Европа?

Там тебе не вон эти хаты,

Которым, как глупым курам,

Головы нужно давно под топор...

 

 

Здесь же – и ничуть не изменившаяся до сего времени, подчинённая культу материального обогащения, атмосфера Америки, которую живописует перед своими спутниками по вагону комиссар Рассветов, восторженно констатирующий:

 

 

...От еврея и до китайца

Проходимец и джентльмен,

Все в единой графе считаются

Одинаково — б и з н е с м е н...

 

 

Ну, а главное здесь – то, что скальпель есенинского предвидения взрезал сквозь толщу времен ту раковою опухоль, которая сегодня, ориентируясь на несвойственные России методы управления экономикой, превратила некогда богатейшую державу в полигон для какого-то не просто «дикого», но первобытно-необузданного рынка, на котором царствуют исключительно звериные законы и звериные нравы.

Вот, к примеру, характеристика, которую комиссар Чарин даёт в поэме России 1923 года. Ощущение такое, будто речь идет о России дня н ы н е ш н е г о:

 

 

Никому ведь не станет в новинки,

Что в кремлёвские буфера

Уцепилась когтями с Ильинки

Маклера, маклера, маклера...

 

 

Понятно, что подобная созвучность давней поэмы политико-экономическим реалиям сегодняшней жизни не может не заставить нас с более пристальным, чем ранее, вниманием вглядеться в образ и самого её главного героя – бандита Номаха, в силу кажущейся «говорящести» его фамилии отождествляемого всеми её исследователями и читателями с известным руководителем повстанческого движения на Украине Нестором Махно: Но-мах – Мах-но. Однако такое отождествление представляется сомнительным уже хотя бы по той причине, что имя Махно присутствует в поэме и с а м о п о с е б е, параллельно с образом Номаха, и комиссар Чарин произносит его без всяких слоговых трансплантаций:

 

 

...И кого упрекнуть нам можно?

Кто сумеет закрыть окно,

Чтоб не видеть,

Как свора осторожная

И крестьяне любят М а х н о?..

 

 

Против идентификации образов Махно и Номаха выступает также и приводимый по ходу сюжетного развития поэмы «словесный портрет» Номаха, якобы опубликованный в газетах чекистами, в котором в качестве основных примет названы такие характеристики: «Блондин. Среднего роста. 28-ми лет...» Как свидетельствуют документы, годом рождения Нестора Ивановича Махно является 1889-й, а годом завершения поэмы Есенина – 1923-й, то есть тот, в котором Махно уже было 34 года. Что же касается возраста, указанного в «словесном портрете», то 28 лет Нестору Махно было ещё в 1917 году, тогда как есенинская поэма посвящена событиям гораздо более позднего периода (вспомним хотя бы слова Замарашкина о том, что «Там... За Самарой... Я слышал... Люди едят друг друга...» – это ведь реалии как минимум года 1921-го, известного картинами страшного голода в Поволжье).

А между тем, «блондин среднего роста 28-ми лет» – фигура отнюдь не вымышленная, и если мы от проставленного под поэмой 1923 года отнимем эти самые 28 лет, то получим ровнёхонько год 1895-й, который, как известно, соответствует году рождения самого Сергея Есенина, тоже, кстати сказать, «блондина среднего роста». В своё время Е. Наумов в книге “Сергей Есенин. Личность. Творчество. Эпоха.” (Л., 1973) отмечал, что «при ближайшем рассмотрении можно заметить, что Номах чем-то напоминает самого Есенина», но надо признаться, что сказано это было очень и очень осторожно.

Номах — это почти ничем не завуалированное воплощение внутреннего «я» самого автора «Страны негодяев», что весьма наглядно выявляется при сопоставлении многих характерных черт Номаха и Есенина. Собственно, уже со своего первого появления перед читателем Номах говорит таким языком, в каком просто невозможно не узнать языка его создателя. Вот, например, перед нами фрагмент из его монолога, адресованного Замарашкину:

 

 

...Гамлет восстал против лжи,

В которой варился королевский двор.

Но если б теперь он жил,

То был бы бандит и вор...

 

 

А вот заявление самого Есенина из стихотворения «Всё живое особой метой...», датированного тем же 1922 годом, в котором начиналась работа и над «Страной негодяев»:

 

 

...Если не был бы я поэтом,

То, наверно, был мошенник и вор...

 

 

Перекличка между образами Номаха и его создателя видна невооружённым глазом, и, ведя речь о своём герое, Есенин фактически только повторил всё то, что он сказал в других стихотворениях о себе самом же. Например, если Номах, как это явствует из названия поэмы, жил в «стране негодяев», то его создатель, как нам об этом извещается устами Чёрного человека, «проживал в стране самых отвратительных громил и шарлатанов», что является не более как расширенным синонимом той же самой «страны негодяев».

Точно то же – и в отношениях Номаха и его создателя к деньгам и личному благополучию. Удивительно, но это именно так: Номах, главарь бандитов, совершающих ограбление «золотого» поезда, является, как оказывается, е д и н с т в е н н ы м персонажем поэмы, не мечтающим о богатстве, тогда как все остальные только об этом и думают. «Должен же, друг мой, на свете жить Рассветов Никандр», – оправдывая любую подлость, выводит свою философию комиссар Рассветов, и она получает единодушное одобрение всех действующих лиц поэмы. «Правильно!» – подтверждает его голос из толпы красноармейцев. «Ведь и золота мы хотим», – откровенно признаётся комиссар Чарин.

Ну а что же Номах?

«Я башкой моей не дорожу и за грабеж не требую награды», – говорит он своему другу Замарашкину и объясняет:

 

 

...Всё, что возьму, я всё отдам другим.

<...>

Приятно мне под небом голубым

Утешить бедного и вшивого собрата...

 

 

Такую же точно роль деньгам отводил и сам автор «Страны негодяев» и, если мы заглянем в его эпистолярное наследие, то обнаружится, что именно «утешением бедного собрата» он как раз и занимался во время работы над поэмой. «Я, – писал он в письме от 6 марта 1922 года Р.В. Иванову-Разумнику по поводу бедственного положения поэта Николая Клюева, – встормошил всю публику, сделал для него, что мог с пайком, и послал 10 миллионов рублей...» А через два месяца в письме самому Клюеву добавлял: «На днях вышлю ещё 5 миллионов. Недели через две я еду в Берлин... Оттуда постараюсь также переслать тебе то, что причитается со «Скифов»...

При всей своей художественной самостоятельности Номах не совершает и не высказывает в поэме ничего такого, что было бы в той или иной мере не свойственно его создателю. Не случайно его «бандитизм особой марки» напоминает собой скорее богемные загулы самого Есенина, нежели многокилометровые партизанские рейды махновской армии по красным и белым тылам. «Мне только и осталось – озорничать и хулиганить», — говорит о себе Номах, и это накладывается на слова, которые произносит о себе и Сергей Есенин:

 

 

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот и весёлый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист...

 

 

Подобная перекличка между поэмой о Номахе и есенинскими стихами 1922-1923 годов зримо указывает на то, что «Страна негодяев» не просто рисовалась теми же самыми красками, что и «Москва кабацкая», но, что в центре и того, и другого произведения находится о д и н и т о т ж е лирический герой, в котором практически без всякого труда угадывается не кто иной, как сам автор. «Буду славить преступников и бродяг», – заявляет в поэме Номах. «Я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт», – говорит Есенин. «Лицо, как потухающий фонарь в тумане», – даёт образ Номах. «С головой, как керосиновая лампа на плечах», — откликается Есенин...

А впрочем, кто здесь кому откликается, определить невозможно, поскольку и там, и там изложение идёт от о д н о г о и т о г о ж е лица. При этом Есенин настолько слил себя с Номахом, что даже некоторые фактические детали собственной жизни перекочевали у него в факты биографии его героя. Так, например, в конце третьей части поэмы Номах в разговоре с повстанцами делится своими планами на будущее и при этом сообщает: «Я сегодня в 12 в Киев. Паспорт у меня есть». Если мы взглянём на опубликованные письма и документы Есенина, то увидим, что 17 марта 1922 года (то есть как раз во время работы над поэмой) им было написано заявление Луначарскому с просьбой о выдаче заграничного п а с п о р т а «для поездки на трёхмесячный срок в Берлин по делу издания книг», а уже через некоторое время он смог и вправду выехать за границу. Так что упоминание об имеющемся паспорте было продиктовано не столько развитием сюжета, сколько, видимо, радостью от получения разрешения на собственный выезд.

Кроме того, герою поэмы были переданы не только внешние приметы автора и его биографии, но и частицы его души и характера. Обратимся к одному из эпизодов воспоминаний о Есенине главного редактора журнала «Красная новь» А. Воронского. «Прощаясь, – пишет он о своей встрече с поэтом, – он заметил: – Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю – вы коммунист. Я – тоже за Советскую власть, но я люблю Русь. Я – по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет...»

Так была открыто высказана проблема, которая займет в есенинском творчестве далеко не последнее место. «Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам!», — напишет он в 1924 году в “Руси Советской”.

Но не об этом ли говорит в «Стране негодяев» и Номах?

 

...Кто смеет мне быть правителем?

<...>

Я живу, как я сам хочу!

 

 

Именно это стремление жить «как я сам хочу» и любить Русь «по-своему» как раз и лежит в основе конфликта есенинского творчества со всё более оказармливаемой действительностью послереволюционной России. Такое, уже и само по себе враждебное тоталитаризму стремление любить Родину не «как надо», а на свой собственный лад, скорее всего и подтолкнуло Есенина к поиску героя в стане исторических бунтовщиков и бандитов. Отсюда его интерес к личности Емельяна Пугачева (поэма «Пугачёв», 1921) и неудачная попытка написания поэмы непосредственно о Несторе Махно («Гуляй-Поле», 1922). Но – высказать с е б я с а м о г о через к о н к р е т н о е историческое лицо оказалось по сути невозможно: нужно было или ломать себя, или нарушать исторически правдивый образ выбранного персонажа.

Поэтому в 1922 — 1923-ем годах Есенин пишет поэму уже н е о Махно, а только к а к б ы о Махно, вкладывая в уста и поступки мятежного героя свою собственную душу, а недоброхотов-критиков отправляя на ложный след таким внешне лёгким для разгадывания анаграмматическим перевёртышем как «Но-мах – Мах-но». И это при том, что буквально рядом были помещены приметы и п о д л и н н о г о героя поэмы: «Блондин. Среднего роста. 28-ми лет...» Думается, что с учётом выставленного под поэмой года окончания работы над ней — 1923 — сделать более точный словесный портрет Есенина практически невозможно.

Николай Переяслов

 

Иллюстрации: фотографии Сергея Есенина разных лет;
кадры из сериала режиссёра Игоря Зайцева по мотивам произведения
Виталия Безрукова «Сергей Есенин»