Строфы
1.
И радость светлая, и светлая печаль
преследуют меня, и некуда вернуться,
хотя не уезжал в отчаянную даль –
и обещал себе не плакать и не дуться.
А просто нет реки, откуда изошли
и свет, и ранний сон под видом удивленья,
и нет уже тех мест, откуда мы ушли,
как нет меня внутри закона притяженья.
Мысль выплыла сейчас в который раз,
в тысячелетний год прекрасной годовщины,
чтоб снова побывать среди меня и вас
без видимой на то особенной причины.
2.
Играла громко музыка в пространстве,
и дню стезю приготовляла ночь,
и мальчик размышлял о постоянстве,
и девочка хотела всем помочь.
Друзья в глаза слагали всё, что можно,
поправки добавляя за глаза,
и ласточки кружили осторожно
над местом, где янтарь и бирюза.
Мою удачу страсти не изжили
не взял огонь, не вымыла гроза:
друзья в глаза всегда мне говорили
всё точно то же, что и за глаза.
Деликатес
Поговорим. Поговорим.
Деликатесов хоть и много,
но этот – жизнию храним,
и у него своя дорога.
Бесценен стольный разговор,
как стольного бесценны града
все стены. Тих его костёр
и мягки тени листопада.
Поговорим. Поговорим.
За шкафом спрятaны изнанки,
на кухне снова посидим,
и обнаружатся обманки
и красота, и чистота
из окружений местной грязи,
отступит в сумрак суета,
вне всякой с нашим миром связи.
Поговорим. Поговорим
во славу наших исократов
и на прощанье посидим
в тени больших и малых мхатов.
Мера наличия
Не измерить версту, не измерить простой километр,
ибо мера наличия слишком индивидуальна,
и разнится наш внутренний, добрый ко всем геометр,
с тем, что точно до атома и до атома парадоксально.
А зачем измерять? Разве только для лучших частот,
на которых работают все астрофизики мира...
Искривляется миг, искривляется медленно рот,
искривляется всё, даже звёздно-воздушная лира.
Тыща саженей вдоль, и четыре из них в ширину.
Как прекрасно всё то, что не вижу и что не замечу!
Дети-взрослые, – нет, не играют! – серьёзят в войну.
Их добру б научить – но и даже за это отвечу...
Не измерить никак. Разве только что силой тоски
и любви, и примера, и символом символов веры
от моста до дубравы, от мира до крестной доски,
где кончается всё и кончаются даже примеры.
Возвращение
Я вернусь туда в мае, когда потеплеют печали
и пройдут поезда мимо кладбищ без новых крестов,
где любая причина моею была и в начале,
и в огромных архивах уже пожелтевших листов.
Там и числа цветут, и конверты, и двери, и крыши,
циркачи за углами, артисты на всех этажах,
и призвания всплеск поднимается выше и выше,
и легенды растут на нежнейших солёных ветрах.
Приближается взлёт. Для разбега готова рулёжка,
и моторы готовы, и в крыльях уже керосин.
Мы присели вдвоём вместе с тенью моей на дорожку,
и напутствия слово Иисус приготовил Навин.
* * *
Ты сделала меня первым
на последнем причале,
не по годам правомерным
в конце и в начале,
несоразмерным
откровению и обману.
Стал вопросом ответ,
и прелесть тумана
заволокла свет.
Радиостанции заглушались
по всем частотам.
Мы так старались.
Завидно было даже зелотам.
Отыгрались.
Тишина в зале.
Дирижёр снял фрак.
Vale, дорогой... Дорогая... Vale...
Никого уже нет на причале...
Обратный отсчёт
Случайный гость в водовороте жизни,
он испытал биение частот
любви о лоб и тризны укоризны,
и всё, что, слившись, не попало в рот.
Он был гоним, растоптан и опознан,
забыт и выбит – а потом воскрес
на воздухе, прозрачностью морозном,
вне треб, каждений, милостей и месс.
Примкнул к кругам, потом примкнул к квадратам,
у эллипсов в провинциях живал,
был дедушкой и дядюшкой, и братом
и фильмы о рождениях снимал.
Был награждён людьми, зверьми, дарами,
потом отторгнут от больших сосцов,
разметил полушария следами
и выковал немало образцов
любви и нелюбви, и почитаний,
и охлаждений, и больших миров,
и радостей заслуженных страданий,
и явных видений не явных миру снов,
был всем, кем так хотел неоднократно
и тем, что по душе и по уму,
и было всё томительно приятно.
И начертал: всё это ни к чему!
Лакомство и яд
В Страстной четверг я вышел из-за скобок
Взглянуть, как изливается вода
и трогаются с места поезда,
и вот уже я здесь – и смел, и робок.
Видений превесёлая когорта
меня накрыла с четырёх сторон.
Я вижу всё и даже слышу звон.
Живительно работает аорта
И круговерть кружит свои метели,
и скобок провожающ круглый взгляд.
Похоже, это всё на самом деле:
изысканное лакомство и яд.
Невидимое наказание
Моё невидимое наказание
известно откуда:
не умножал – делил я,
не складывал – вычитал
до истощения
силы самопознания.
Потом ещё и ещё.
«Старается как, каналья!», –
говорили технологи
и инструментальщицы
расположенного рядом
завода плодово-ягодных вин
и дворовые бабки,
сплетен мотальщицы
жизни пропетой и перепетой,
когда бывал в ней не один.
Пролетал над всеми,
в упор никого не видя,
не откликаясь на имя
и политические призывы.
Тогда ещё не было
никаких «масс-медиа»,
молнии легко превращались в грозы,
приливы – в отливы.
Легко скользилось по талому льду.
Одно и то же
всегда необходимо.
Вроде бы неизвестно,
правильно ли иду.
Правильно!
Подтверждение тому –
прокурор, нотариус,
и зашифрованное свидетельство
о долготе дня.
Сам себе проходчик,
переплётчик, архивариус,
наблюдатель затмений, мнений,
сопротивлений, бдений,
безотносительных к состоянию,
образующему манию
иллюзии счастья и процветания.
Тетрадка
На старой, бедной стороне
я бунтовал, живя привольно,
и выбросил себя раздольно
и искупительно вовне.
Сомкнулись воды у души
и у дороги за рекою.
Да что с тобой? Да бог с тобою!
Живи как есть и не греши.
Живу как есть и не грешу –
уж нагрешил на два десятка
шпицрутенов. Одна тетрадка
осталась – в ней всё и пишу.
Автореферат
Я ничего не знал тогда на Поклонном месте,
глаза выдавливая на то, что было в руке,
служил в Главобувьмодельнобашмачном тресте,
купался в море Лиманном и в Лиманной реке.
Работалось легко, с удивлением, проработки достойным,
перемежавшимся сессиями, не запечатлёнными монтажом
синематографа, никогда не покойного,
о чём, скорее всего, не расскажут потом.
В Писании сказано, что история наклонений не знает
сослагательных (изъявительных иногда тоже).
Кто-то ползает, кто-то летает, для одного – дешевле,
для другого – себе дороже. Не знал и замысловатый тот,
кто думал иначе, сидя и стоя на крутых сочетаньях вещей,
никогда не требуя в ресторанах сдачи,
ибо был влиятельней, чем Кощей.
Любил ковать иллюзии, пока горячилось железо,
не подозревая, что они продавались на вес
внутри университетских коридоров ликбеза,
простиравшегося от катакомб до небес
в понимании и в непонимании сонма студентов,
где один другого был веселей и глупей,
а также предыдущих и последующих абитуриентов
в течение бессчётных, удивительных дней.
Не знал, что и после – на Посконном месте
(где вымпелы выступавшим были вместо знамён)
ничего не останется. От Главобувьтреста –
только мокрое место, и вместо имени – в ходу просто «он».
Не везде сказано, что часто такое бывает,
на самом же деле – случается всякий раз:
сначала приятно вонзают, потом извлекают,
выказывая удивленное расширение глаз.
И сейчас не знаю, проживая в достойном месте
за особую плату и с гарантиями аонид,
служа в Главкомпьютербожемойтресте
Временным Поверенным у тех, у которых болит.
История вышла славная, которая ничему не учит.
Иллюзии растворились в горчичном соусе жизни.
При этом не только кот, но и кошка мяучит,
и параллелепипед подбирается к своей призме.
Случай поможет – и не узнаю про остальное,
но у нотариуса поставлю печать и подпись заверю,
а также – перекись с закисью водорода и всё такое,
о чём не догадываюсь и что никогда не проверю.
Писано в году, удаляющемся от начала и от конца века
с одинаковой скоростью Альберта Эйнштейна – отца,
учёного, гения, весёлого, грустного человека –
от первого, второго, третьего и ещё неизвестно какого лица.
* * *
Прекрасно пишешь
и завораживаешь
души, цветы, зверей, устья рек.
Без силков тайных улавливаешь.
Бесконечно чистый во всём человек.
Всё твоё – над нами
в отменной свежести,
(помимо радуг, облаков, туч)
настоями мяты,
рододендрона, жимолости,
и слог твоей нежности так могуч.
Настроенному твоим камертоном
фальшивить нельзя никак,
никогда, ни тоном, ни полутоном,
ибо получен от тебя знак.
Исподволь использовал
твои мотивы-мелодии,
различимые только теми,
кто знает тебя, любя
долевую пургу твоей просодии,
которую любишь
и которая любит тебя.
Слушать и слышать твои откровения
в преломлении через душу твою –
неизъяснимое наслаждение,
которое пью и никогда не допью.
© Эдуард Хвиловский, 2017.
© 45-я параллель, 2017.