скорость обиду нож
кое-куда с собой
много не унесёшь
можно купить с лотка
спички и сухари
паспорт и облака
где книгу отложил
и папиросных нив прохладные страницы
листает пассажир:
виднелся за окном,
и лесополоса, к нему вполоборота,
как будто ни о ком –
грустила бы о нём…
Пусть я сойду чуть раньше
по склону сентября,
умолкнув не по лжи – а он поедет дальше,
по правде говоря.
оставляли любовь в дураках
и безумные годы качали её
не о том ли пошла в переборы гармонь
как трава вырастает по грудь
как священные птицы терзают ладонь
как великая ложь обходила дворы
высекая из камня слезу
и вперёд не смотрящим у чёрной дыры
это старая песня на длинной волне
это радость твоя без прикрас
что-то вроде лица в золотой полынье
от которого жизнь отреклась
устами младенца
судьбу не изменишь
скажи как умеешь
* * *
не вырвешься из этих пут.
…Сто лет во рву лежит красавица,
сто лет под насыпью растут
цветочки красные и синие,
всё – об одном, моя любовь,
как некогда невыносимые,
как обжигающие вновь
те слёзы, те слова холодные,
не отрекайся, об одном –
судьбы капризы безысходные
или погоды за окном:
в апреле – дымка комариная,
в июне – снежная крупа,
неповтори-тори-торимая
* * *
Меч её безмятежен.
Лучший её челнок
засветло белоснежен –
издалека видать,
и не нужны гаданья:
вся она – благодать
необладанья.
…Половина пруда подо льдом,
а они ещё плавают,
чтобы мы, о заглавных долгах
вспоминая по случаю,
эту лень в золотых берегах,
эту темень плакучую
называли несчастной страной,
а любили – как первую…
утки будут – по левую.
снег на полусогнутых
подышал на форточки
пацаны на корточки
снег белее савана
тихо будто заново
* * *
сорванный на золотую треть.
Хочется жить за здорово живёшь,
а получается – умереть.
Просто – идёшь, уже никакой,
по разделительной полосе
России
твоя палуба глубока.
На постое над вечным покоем
замечтались твои облака.
мечта,
самоволка,
дома нет – загуляла в веках:
развороченной глиной просёлка –
* * *
ещё надежда велика
на то, что сердце не обманется,
не образумится, пока
над бездной правоты без радости
на шатком мостике стоим,
нечеловеческие слабости
прощаем ангелам своим…
когда проводишь по гортани
границу света,
тени,
ткани,
а дальше – в полной наготе
своих ладоней и чужих –
не разобрать, чему и радо –
– Ровнее не дыши – не надо.
волны гомона и гула
незаметное затмение
вокруг пальца обернуло:
– Выручай меня,
встречай меня –
как пронизывает ветер
* * *
пишет письма безнадёга –
обретаемый во тьме,
но блуждающий без Бога,
свет над колосом ржаным
ангел молится живым
о взыскании погибших,
ищет лучших во плоти,
«Есть вершинные пути
между горем и злосчастьем,
вечной полночи и дня
несвязуемые нити –
если слышите меня,
* * *
эти тупиковые пути –
чтобы неба нам не переплакать,
Видишь, всё устроено толково,
алфавитом вложено в ладонь:
выпуклое поле Куликово
и заката вогнутый огонь.
Не навсегда трава сошла с тропы.
Без слов понятно, почему в России
Без слов берут и за руку, и в долю,
без слов целуют – как снимают швы
то с родников, сокрытых под водою,
то со стихов, что людям не нужны.
ожиданье – чёрная дыра.
Нужно там копить своё богатство,
где – ни золота, ни серебра.
На заре восток посыпан солью,
но живое – жить обречено.
Нужно там закладывать часовню,
где не держит больше ничего.
Передайте арию Паяца.
Нарисуйте солнце на столбе.
Нужно там привыкнуть и остаться,
чтобы здесь поверили тебе.
говорит, что горе не беда,
и бродягу в стоптанных ботинках
где в пыли общественного сада
тополей коробится кирза,
и зима о пепел листопада
и монгольский войлок полнолунья
застилает брошенный очаг,
где в железных ходиках певунья
Бог идёт, как фраер, по обидам,
ниоткуда спички достаёт –
на базаре перед инвалидом
на колени музыка встаёт.
секция ходьбы туды-сюды
рук не вынимая из карманов
осень и зима весна и лето
чебуреки мойва алыча
сколько этих песен перепето
синее предзимье подземелье
аварийный выход хоть куда
лёгкий трёп тяжёлое похмелье
за ухом без спроса папироса
в привокзальном сквере воробьи
главное не ухнуть под колёса
«Зелёная лампа»
…шинельного сукна
сумерки, и шельму Бог не метит.
Человек и лампа у окна.
Человек уходит – лампа светит
в никуда,
вернее – никому,
…На Урале,
в Питере,
в Крыму
жил писатель: лучшим бы назвали,
только растащить не удалось
по филологическим брошюрам
мошкары и крепких папирос
* * *
по дощечкам домино,
влагу зренья переводит
плачет ветер на могиле,
плачут рюмки над столом –
пейте, гости дорогие,
Заросла вода бурьяном.
Рябь подёрнула стекло.
В чистом поле чисто пьяным,
* * *
как билось солнце о висок,
запомнишь, или нет, – не важно,
покуда голос твой высок,
Живёшь – единожды свою,
пока шаги твои за дверью
по боли в сердце узнаю.
оборони меня собой
И попрощаемся едва –
Тебе же это – трын-трава,
судьба, а не работа…
словно горожанин заходит в дождь, от себя таясь;
словно там, в дожде, есть одно кафе – на столах вода:
за один – садись, за другим – она (не смотри туда).
Ты когда-то – был, а потом – пропал, а теперь – жених.
Ледяные иглы впились в ладонь, закури сквозь них. –
Кто стоит на водах, увидит свет и убавит звук,
и она сама заберёт огонь у тебя из рук…
давая прикурить неведомо кому
всё чтобы кто-то мог грустить невыносимо
и медленный дымок в долину относило
а он себе сидел поникнув головой
а мимо шли домой с работы полевой
похожие слова как в сумерках китайцы
и горька трава переплетала пальцы
(на свежем срезе сок ещё не высох),
кому-то на закат проложен путь
касаньями подводных кипарисов;
кого-то долго с берега зовёт
ночная птица – он не понимает,
жизнь из петлицы тихо вынимает,
и на морях – пустые острова,
дрожат рябин искусанные губы:
Ты назовёшься другом и соседом,
захлопнется калитка в облаках.
…Но красных ягод россыпи под снегом