Андрей Вознесенский. Голос и логос

К 85-летию поэта

Часть 1-я. Зоя, Ева

Однажды ранним утром я проснулся от странного голоса. Я даже не понял сразу, внутренний это был голос или внешний. «Аве, Оза! – услышал я, –  палиндром. А ты написал палиндром своей любимой женщине?  – зачем-то вдогонку спросил меня голос». «Вознесенский!» – подумал я.

Я никогда пристально не акцентировался на этой замечательной поэме Андрея Вознесенского. Ну, Оза так Оза! Мало ли какими именами называем мы любимых и преданных нам женщин! «Читатель ждёт уж рифмы Оза? Ну на, возьми её скорей!» Слово «Оза» совсем недлинное, и мне не составило труда прочесть его наоборот, справа налево. Было ясно, что никакой это не палиндром.  Вот Аза была бы «железным» палиндромом. Была такая хорошо известная женщина, диктор Первого Канала Аза Лихитченко. Так неужели Голос меня обманул?

И тут я вспомнил, что в призыве-обращении Андрея Вознесенского было ещё одно слово  – Аве. «Так вот где палиндром! – про себя воскликнул я.  – Ева! Славься, Ева! Ну, конечно же, для Андрея Андреевича, как для ветхозаветного Адама – Ева, Оза была самой первой и самой желанной женщиной!» Я тихо встал с постели и зачем-то полез в Википедию. Как будто не знал или не совсем понимал, что означает имя Зоя. Неуверенность в знании тоже бывает полезной и плодотворной! Моё любопытство было в полной мере вознаграждено! Вот что говорит Википедия: «Зоя,  др.-греч. Ζωή  – «жизнь». Вероятно, является переводом на древнегреческий язык библейского имени Ева» Так вот оно что! Вот где собака зарыта! Какой сложный, однако, смысловой палиндром!

Но может ли такое быть, чтобы до меня докричался и достучался голос самого Вознесенского?  Я вдруг вспомнил начало нулевых годов ХХI века, традиционную сентябрьскую книжную ярмарку на ВДНХ – и почти одинокого Вознесенского, уже потерявшего голос. Слушателей в маленьком павильончике было два-три человека, не больше. Вознесенский  – и вдруг такой скромный интерес публики. «Странно, – подумал я. – А на Пригова толпа идёт. Неужели Вознесенского не узнали? Но ведь в афише мероприятий указано его имя!» И тут до меня, наконец, дошло. Андрей читает очень тихо, практически ничего нельзя разобрать. Там у них на ВДНХ и так никудышная акустика, а тут ещё толпа читателей и почитателей, пришедших за дешёвыми книгами, гудит как улей. Я сам, помнится, презентовал на этой ярмарке книгу и сразу понял: «Надо читать громко, в полный голос!» А с голосом у Андрея Андреевича наметились проблемы. Так что люди, возможно, и пришли на эту встречу со знаменитым поэтом. Но долго слушать его тихое, почти беззвучное чтение не смогли. Кому-то из поклонников, наверное, было больно видеть его таким – и они поспешили уйти.  Подойдя поближе к знаменитому поэту, я поздоровался и сказал: «Андрей Андреевич! А почему бы Вам не взять микрофон? Наверняка было бы лучше слышно!» «Спасибо, мне как-то сподручнее читать без микрофона», – ответил Вознесенский. А, может быть, и не было там никакого микрофона! На звуковой технике организаторы поэтических мероприятий всегда стараются сэкономить. Но теперь великому поэту уже точно не нужен микрофон.  Он приходит к нам во сны и говорит громко и отчётливо. Так, как он читал когда-то стихи на переполненных стадионах. А, может быть, это я к нему пришёл в его день рождения, и мы встретились в прямом эфире, на перекрёстках нашей Вселенной?

Часть 2-я. Песня о трёхцветном небе

Была у меня ещё одна история, связанная с Андреем Андреевичем. Как-то поздно ночью, тёплым августовским послепутчевским вечером 1991 года, у меня зазвонил телефон. Послышался, с извинениями за поздний звонок, голос популярной телерадиоведущей Татьяны Бодровой. Она сказала, что поэт Андрей Вознесенский написал новые стихи и попросил её найти композитора, который смог бы за ночь сочинить на эти стихи песню. Вот она и подумала обо мне. Сказать, что я был сильно удивлён – ничего не сказать. Я был, можно сказать, ошарашен и озадачен таким предложением. Я не понимал, почему Вознесенский, который был в ту пору гениальным чтецом, не мог прочесть эти стихи без музыки. Я не мог понять, почему я вдруг оказался в одном ряду с такими композиторами, как Раймонд Паулс и Алексей Рыбников, с которыми успешно сотрудничал в то время Андрей. Конечно, многое объясняла срочность заказа (возможно, мэтры просто дружно отказались сочинять с такой скоростью?), и всё же...

«А что это за стихи?» – поинтересовался я, чтобы выиграть хоть немного времени на размышления. Татьяна прочла мне стихи, и я понял, почему они срочно нуждались в музыке. Стихи были белыми. Врезалась в память строчка о трёх парнях, погибших в тот августовский день: «Лежат под трёхцветным небом... Вечная память…». В общем, в итоге писать заказуху ради того, чтобы на следующий день исполнить её перед ревущей многотысячной толпой, я отказался. Зато переадресовал просьбу Андрея Андреевича своему приятелю, тоже афганцу, Валерию Ковалёву, который, как я и предполагал, с удовольствием её выполнил. К счастью для мира, в нём есть более тщеславные люди, чем я. Неожиданная цепочка происшествий привела к тому, что на следующий день мы сидели с Андреем Вознесенским в одной машине и разговаривали о поэзии, оказавшись рядом, на заднем сиденье. Справа сбоку сидела его верная Оза, Зоя Богуславская. Впрочем,  не помню, чтобы она проронила хотя бы слово. Поэтому я так изумился, когда услышал впоследствии её блестящую речь об Андрее по каналу «Культура»! Я рассказал Вознесенскому о том, как переводил свои стихи на английский язык. Я только что вернулся из США, где и производил эти опыты.

– И ты, конечно же, переводил верлибром? – поинтересовался Вознесенский.

– Напротив, я перевёл все рифмованные стихи в рифму, а некоторые стихи – почти дословно! – не без гордости за свой переводческий труд сообщил я.

– Ну и напрасно! Надо было переводить на английский как можно ближе к тексту и не в рифму. У них рифма – это отстой. Они рифмуют только песенные тексты. А вся серьёзная поэзия в Америке – нерифмованная.

То же самое мне говорили американцы, но уже после того, как я завершил свою работу – видимо, чтобы меня не обидеть. Но я схитрил. Я перевёл на английский и свои верлибры. Просто потому, что верлибр переводить намного проще. Именно верлибры имели наибольший успех на моих творческих вечерах. Особенно умиляла американцев история про незнайку:

В то же время переводы рифмованной поэзии потребовали от меня такой концентрации сил, умения и энергии, что мне захотелось защитить своё детище в разговоре с Андреем Вознесенским. Я попытался было возразить ему, что, действительно, его стихи, основанные на густой метафоричности, мало что теряют от нерифмованного перевода, но как быть со стихами, чья сильная сторона – музыкальность речи? Впрочем, Андрей Андреевич был настолько непоколебимо уверен в своей правоте, что серьёзно спорить с ним мне не захотелось. Слывший авангардистом Вознесенский ни за какие коврижки не хотел превращаться в «отстой», пусть даже в «экспортном» варианте. Очевидно было, что русскую поэзию можно классифицировать именно по её «реакции на переводимость». Есть поэзия как феномен языка. И есть поэзия как феномен нестандартного мышления, нешаблонного, нетривиального видения поэта. Расстались мы в тот день с Андреем по-дружески. Но каждый остался «при своих». На следующий день мой друг, афганец Ковалёв, который, кстати, был за рулём машины, возившей Вознесенского, Зою и меня по городу, с блеском исполнил песню на стихи Андрея на митинге у ещё не расстрелянного псевдопатриотами Белого Дома.

Часть 3-я и последняя. На два голоса

Поэт в России постоянно находится под прицелом различных суждений о нём и толкований… Многое болтают почём зря, знаю на собственном опыте. Это даже не зависть. Это многоликая месть мира за то, что ты долгое время находился на его вершинах. После десятилетий оглушительной славы Андрей Вознесенский вдруг оказался в полузабвении, чему изрядно поспособствовали болезнь и потеря голоса.  Вместе с тем, есть много пишущих людей, которые по-прежнему считают Андрея Вознесенского своим учителем и относятся к нему с трепетом и пиететом. Достаточно назвать Константина Кедрова и Сергея Сутулова-Катеринича.

Существуют странные «откаты» времени, когда поэта начинают отвергать просто за то, что ему долгое время фантастически везло. Думаю, что сочувствие пишущей братии Андрею Вознесенскому в момент, когда он потерял голос, могло бы быть большим. Если бы не его прежняя оглушительная слава, которой продолжали завидовать. В том числе и –подсознательно – те современники поэта, которым она помешала прозвучать в полный голос, поскольку эстрадники шестидесятых «заглушили» всех и вся, в том числе и собственную «тихую» лирику.

Не могу не отдать должного Андрею Вознесенскому. Эта его «песня» царапает меня по-прежнему, хотя столько раз уже звучала и в исполнении автора, и в исполнении Высоцкого. Меня не покидает ощущение: что-то в этом произведении мы недослушали и недопоняли. Вроде бы всё понятно. Незыблемость преемственности. Соперничество как содружество. Но вот это «прирежет за общим столом» явно выбивается из ряда образов и ассоциаций. Как прирежет? За что? Зачем? Первая мысль была такая: «прирежет» – метафора. Смысл – перепоёт друга, заткнёт его за пояс. Но потом понимаешь, что всё всерьёз – из двух певцов в живых остаётся один. Тогда почему «за общим столом», а не, скажем, в какой-нибудь тёмной подворотне? И что – все остальные тихо сидели и наблюдали, как один человек режет другого? И никто не вступился, не позвал милицию? Вопросы, вопросы… И почему в итоге убийца не в тюрьме, а «одиночеством окружён». А убитый не только заранее его прощает, но и желает ему ещё одного друга – такого же, каким был он сам! Что же это такое? Я не уверен, что на подобное всепрощение (если, конечно, всё было всерьёз) пошёл бы сам Иисус Христос. В общем, концовка стихотворения явно на грани фола. Даже удивительно, что советская цензура пропустила такое и не вырезала у поэта столь «кровожадную» концовку стихотворения. Андрей Вознесенский настойчивостью своей словно бы «выторговал» себе право на крамолу, и это в моих глазах – скорее достоинство, нежели недостаток. Мы видим: советская система кому-то позволяла почти всё, даже «Аллилуйю любви», а кого-то гноила в тюрьме за гораздо меньшие прегрешения. Но сейчас всё это – уже история. Меня же интересует, в первую очередь, живучесть и выживаемость стихотворений, написанных в другие эпохи. И не только это. Я попробовал написать женский вариант «Песни акына» и, таким образом, спеть-таки с Вознесенским на два голоса. Вместо «погибшего» партнёра. Мне показалось это интересной идеей.

Вот такая история.

Александр Карпенко