Игорь Паньков

Игорь Паньков

Игорь ПаньковРодился в городе Черемхово Иркутской области 15 сентября 1959 года. Окончил Оренбургский медицинский институт. Несколько лет работал врачом, преподавателем медицинского училища. Затем оставил профессию врача и посвятил себя журналистике. 

Жил в Кисловодске, работал главным редактором журнала «Современный Кавказ». Член Союза журналистов. Увлекался поэзией, прозой, киносценаристикой. Записал три диска авторской песни. Лауреат ряда всероссийских и международных фестивалей поэзии и авторской песни. Автор нескольких сборников стихотворений и книги «Архитектурное наследие Кавказских Минеральных Вод».

Умер 28 февраля 2012 года.

Похоронен в Кисловодске.

 

 

Потому, что всегда сегодня…

(Вместо речи у гроба)

 

Время… Какое страшное слово, обозначающее то бремя, которое мы волочим всю свою жизнь, не зная его истинных размеров и веса, несмотря на утверждение, что время всего лишь разновидность материи. А раз это понятие материально, то возможно, значит, делать что-то с ним: примитивно кроить-кромсать, или, наоборот, – наращивать, укреплять, перестраивать… Только когда же ты сумеешь это сделать со своим временем, которое уже поглотило в себя не только твоё тело, но и разум, и не ты уже командуешь им, а оно безжалостно деформирует твою суть, подминая под себя и катаясь по тебе безжалостным тяжёлым катком, раскатывая тебя на микроны, атомы, обрывки чувств и мыслей… А рядом с ним всегда присутствует не менее жестокая, раскалённая Память, порождённая тем же самым Временем…

Пытаюсь все же как-то склеить, собрать хотя бы в горсть, обрывки своих мыслей, остудить в этом, пусть уже талом, снегу, кипящую и шипящую магму памяти, которая вливается в твой мозг безжалостным палачом Временем. И вдруг слышу голос Игоря:

 

Время

наступает тебе на пятки,

заставляет послушно идти туда, где ни разу не был.

Но и в случае, если – на обе – давно положили тебя лопатки,

просто открой глаза –

ты увидишь небо.

 

А я наоборот – закрываю свои выжженные уже глаза и не только слышу знакомый голос, но и вижу своим новым, необъяснимым, внутренним зрением того, для которого понятие «время» уже не существует… И это до такой степени мне не понятно и не приемлемо, что я внезапно открываю глаза и вдруг действительно вижу небо…

В тот вечер небо Кисловодска было тёмным, каким чаще всего и бывает южное небо, а свет фонарей и витрин, и постоянно праздничная подсветка этого курортного города, несмотря на своё ликование и азарт, всё же терялись в глубине небесной темноты, рассыпаясь там на осколки, называемые звёздами…

Звоню Игорю Панькову и слышу быстрый отзыв на своё приветствие:

– Ты где?

– Я приехал…

– Давай быстро ко мне! Бери такси и давай!!

– Не поздно ли сейчас?

– Никогда не поздно, запоминай адрес…

Таксист быстро довез меня до дома Игоря, ибо сказал, что Игоря здесь все знают, тем более, где он живёт…

Довольно радостная, экспансивная встреча на пороге, быстрая экскурсия по «палатам» Игоря, знакомство с его чудесной женой, воспоминания и разговоры…

Фотографирую рабочее место Игоря – компьютерный стол с застывшей в ожидании команды светлой мышкой рядом с монитором, иконки на книжной полочке, переходы-спуски… Садимся на кухне к столу, опять говорим-вспоминаем…

В прошлый мой приезд, когда мы просто бродили по городу, Игорь подарил мне кассету со своими песнями в авторском исполнении, а теперь я прошу его спеть то, что я помню и сейчас, записываю на видео своим цифровым фотоаппаратом:

 

Всё в природе чуть навеселе,

Счастье так вещественно и зримо –

То оно пуховая перина,

То бутылка водки на столе…

 

Бабье лето, боль моя и грусть,

Где ты, где ты, жизни половина?

Может мне кладбищенская глина

Вместо листьев падает на грудь?

  

Вторую половину своей жизни, Игорь, ты почему-то не смог прожить в полном объёме, и кладбищенская глина стала реальностью уже вчера…

 

тишина состоит из шума,

из неправды родится правда,

из вериг и дерюги шуба,

значит рай состоит из ада…

 

наша жизнь состоит из смерти

наших близких, родных, и много

в ней такого, что в полной мере

объясняется смертью Бога…

 

выпадает повторно карта,

с каждым разом всё неохотней,

невозможны вчера и завтра,

потому, что всегда сегодня…

 

Мне кажется сегодня, что то «сегодня», одно на двоих, которое было у нас в те вечер, ночь и утро, продолжается и сейчас, когда я смотрю на мониторе на твои, за стёклами очков, прости – баламутные глаза, слушаю твой голос, вижу эти стены уютной кухни в полуподвальном этаже дома, вижу твою жену, читающую книжку стихов за твоей спиной,

иногда вставляющую свои комментарии в наш разговор…

 

…………………………………

как в рюмку розовый кларет

струится время, Боже правый,

горит звезда над переправой,

а переправы рядом нет,

а только розовый кларет…

 

И казалось, что кларнет не иссякаем, и что переправа всё же существует, совсем рядом, только надо приглядеться повнимательней – неужели даже в очках её плохо видно? Нет, не та переправа, по которой ты сейчас идёшь, а другая, ведущая в гораздо лучшее время, чем нам досталось сегодня…

 

…А сам летишь, не глядя вниз,

На зачехлённый льдами глобус,

Как будто счастье – тот автобус,

где на подножке ты повис…

 

Неужели тот автобус так и не открыл двери, не освободил места для ещё одного пассажира? И всё же прошу – посмотри хотя бы раз вниз, на нас, которых ты оставляешь здесь, на ещё зачехленном снегами глобусе… Ведь верится, что «сегодня» не закончится ещё долго…

Бродя по парку Кисловодска и по его улицам, часто встречал бездомных животных. Впрочем, такие картины сегодня присущи практически всем городам, где я побывал, как и

большое количество таких же бездомных, брошенных временем в муть городских кварталов, людей… Вот я сфотографировал котёнка в коробке из-под растительного масла в самом центре Кисловодска, тут же припомнив похожего на него котёнка в Болгарии… Почему-то этот котёнок ассоциируется с нашим детством, которое хранится в памяти все той же брошенной коробкой с беззащитным зверьком в ней…

 

Сердце

нянчит в железных ладонях холод.

Эхо заходится птичьего крика выше.

На сорока холмах я построил город,

но никого в этом городе я не вижу.

 

А я смотрю на свое фото, которое сделал во дворе дома Игоря утром, вглядываюсь в эти горы, крыши домов, деревья и в такое знакомое небо… и никак не могу всё еще сообразить, что это небо теперь обрело ещё одного хозяина… Не он ли ещё совсем недавно пропел мне:

 

...Как славно жить и знать, что ты живой,

и в деву незамужнюю влюблённый…

 

Игорь! Я, извини, больше не в силах возвращать с помощью памяти то наше «сегодня», ибо очень болит сердце, ещё страшнее боль в голове, которую прожигает сволочь память… Может быть потому и слышу упорно твой голос:

 

оттого эти злые строки

из лобзающих уст родятся,

что юродивые пророки

в небожители не годятся…

 

А кто уверен среди нас, что именно он годится в небожители? Сумеем ли мы дотащить свой камень времени на ту вершину, с которой можно уже дотронуться до неба?

Не знаю, сколько ещё времени мне уготовано влачить свой скарб и скорбь по этой земле, и будет ли она пухом нам, эта самая земля, когда примет наши тела в свои холодные объятья? Есть люди, которые уже при жизни обретают статус «небожителя», даже не совсем ощущая это. И то, что ты, Игорь, именно из них, несмотря на свои сомнения и переживания, знаю определённо…

 

Отче!

Храм твой неслыханный пуст и светел,

мало людей в нем, однако значительно меньше – истин.

Тот, кто искал Тебя, тот никого не встретил,

тот, кто узнал Тебя – к лику святых причислен.

 

Услышишь ли ты мое, сегодняшнее, сумбурное? Сможешь ли мне ответить?

Включаю запись, слушаю твои песни, смотрю фотографии Кисловодска… Вон на той вершине в парке не ты ли машешь мне рукой, словно опять зовёшь к себе в гости туда, где можно дотронуться до неба?

 

Владимир Лавров

 

2-3 марта 2012 года

Смоленск

 

Ни за что. Никогда. Ни при каких обстоятельствах

(Опыт автобиографии)

 

Давайте знакомиться. Не знаю как вас, а меня Игорем Паньковым зовут. Откуда взялась моя фамилия и где мои корни – неизвестно. Корни обрублены и гниют в чужой земле. По чьей вине, как и почему – никто уже не ответит – всё случилось совсем в другом измерении.

Я и сам родился ужасно давно – в середине прошлого века. Это было время сплошных триумфов и застолий, застолий и триумфов. Побед и достижений было так много, что пьянствовать приходилось прямо в рабочее время и на рабочем месте. Мы уже почти догнали Америку, но тут трон под Никитой зашатался. А кругом рвались как петарды симпатичные водородные бомбы, радостно скулили забытые на орбите советские дворняжки. «Пи-пи, пи-пи, пи-пи» - пищал из космоса блестящий шарик от шарикоподшипника, и я, лежа в колыбельке, его по-человечески очень хорошо понимал.

Суровая мужская любовь, строгие моральные кодексы и трогательные принципы социалистического общежития окружали меня со всех сторон и буквально соревновались за право меня облагодетельствовать, потому что почтенные мои родители трудились исключительно в «закрытых учреждениях»: сперва на одной из глухих сибирских зон, затем на строительстве центра дальней космической связи, а когда я перешёл во второй класс – в составе ограниченного контингента советских войск в Германии.

«Что такое детство?» – спросите вы меня. «Пушкин, Пушкин, и ещё раз Пушкин, слегка рассиропленный многочисленными Барто, Чуковскими и Михалковыми. И спортивные игры на свежем воздухе. Вот что такое детство».

Итак, в третьем классе я дерзнул и сам написал стихотворение. И года два подряд с упорством фанатика занимался этим неблагодарным делом, терроризируя редакторов многочисленных детских журналов. За это время я успел получить от них столько маловразумительных отписок, что понял со всей очевидностью – с художественным вкусом у наших литфункционеров дело обстоит из рук вон плохо. (Между нами, гениями, говоря, за четыре десятилетия положение вещей в лучшую сторону ничуть не изменилось. Меня до сих пор не печатают в московских журналах. Исключением является «Арион», но и тут – буквально из-за каждой строчечки, словечечка и запятушки у нас с главным редактором происходят столь кровопролитные эпистолярные баталии, что четверостишья, чудом прорвавшиеся в печать, весьма напоминают войска победоносного Пирра.)

С реальной жизнью нос к носу я впервые столкнулся только заканчивая школу. Признаюсь, встреча произвела на меня не самое лучшее впечатление. Но мало-помалу я пообтесался, втянулся, и даже начал получать удовольствие, научившись курить, выпивать и ухаживать за девушками. Но тут… Тут школьные годы окончательно подошли к концу и ребром встал вопрос: как избежать армейской службы.

На основании своеобразного экзит-пола моя добрая матушка вычислила два института с наиболее низким уровнем проходных баллов, но зато с военной кафедрой. Оба оказались медицинскими. И я, как некогда Александр Сергеевич, по велению сердца отправился в Оренбург.

Городишко сей мне чрезвычайно понравился (после казахского поселка Сары-Озек с его ракетным полигоном, марсианским климатом и тремя сотрясениями мозга меня приводило в буйный восторг абсолютно всё), от института я и вовсе был без ума. Судьбоносная эпоха второй алии ещё только-только начиналась, и наше учебное заведение, помещавшееся в здании бывшего кадетского корпуса, зиждилось на трёх китах и еврейской Торе. Доценты пили водку и плясали семь-сорок. Профессора плясали семь-сорок и пили коньяк. Студенты горланили блатные одесские песни. Многого я тогда не понимал, почти ничего не знал, но, скажу без ложной скромности – правильно сориентировался, и поэтому решил посвятить свою жизнь науке. В этом был резон: во-первых, занятия медициной мне претили, а во-вторых, я не собирался ехать по распределению в дикую глушь. Вследствие этого я числился лаборантом на кафедре патологической физиологии, лихо делал трепанации черепа белым крысам, пил наравне с другими сотрудниками лабораторный спирт с рижским бальзамом, и даже опубликовал научную работу в киевской «Науковой Думке». «Некоторые иммунные и гормональные механизмы канцерогенеза нитрозодиметиламином» – вдумайтесь, как гордо это звучит! Чем не верлибр? Моя фамилия под статьёй была шестой от начала. Не так-то плохо! Но ректора внезапно сменили, и новый прикрыл место в аспирантуре, и Зодиак в десцеденте развернулся от Меркурия к Плутону, и грязно-голубой вагон унёс меня в уральский город Березники. В городе с богатыми традициями был титано-магниевый комбинат, и был химический комбинат, и половина населения щеголяла в кирзовых сапогах и чёрных стеганых зековских телогрейках.

Бесконечные шесть лет, проведённые в Березниках, я пытался постигнуть, но так и не постиг – почему это проклятущее слово пишется через И, а не через Я?! Ответ я бросился искать в анналах мировой литературы. Так я начал читать. Параллельно, не рискуя истязать живых людей, вскрывал трупы. Чтобы выкроить немного свободного времени для чтения – устроился ночным санитаром морга. Желая завязать отношения с молоденькими девушками – преподавал в медицинском училище. А с целью заработать средства на эти столь необходимые отношения – вкалывал ещё и дворником.

В общем, чтобы не заснуть от переутомления прямо при вскрытии, приходилось пить спирт. Спирт был бесплатным – его выдавали для обработки рук. Я научился пить его неразведённым. Всё остальное, кстати сказать, тоже стоило гроши. Особенно – жизнь. Перспектива дальнейшего существования терялась в чудовищных клубах ядовитого жёлтого дыма из труб химкомбината, и я бежал. С женой, крохотной больной дочуркой и остатками нераспроданной мебели из предательски брошенной квартиры. И неожиданно для себя оказался в степном Георгиевске.

Пол георгиевского морга проваливался под ногами от любого неосторожного движения. Под половицами прятались ужи. Ампутированные больницей органы и конечности, складируемые вместе с трупиками мертворождённых в кучу у чёрного хода, напоминали картину Верещагина «Апофеоз войны», а от жары и нашествия несметных мушиных полчищ приходилось периодически отсиживаться в просторном холодильнике трупохранилища. И вновь я позорно бежал, теряя последние остатки мебели из новенькой предательски брошенной квартиры.

В настоящее время я обитаю в Кисловодске.

Почему именно в Кисловодске? Не знаю. Предполагаю, тем не менее, что застрял здесь всерьёз и надолго. Денег уехать ещё куда-нибудь, у меня нет – а здесь совершенно бесплатно позволяют дышать первосортным кавказским кислородом, в меру увлажнённым и ароматизированным. Да и люди тут довольно миролюбивые. И хотя большинству из них не хватает широты души и размаха, а природа разочаровывает излишней декоративностью, я уверен – когда Пушкин писал «у Лукоморья дуб зелёный», он имел в виду наш Курортный парк.

За двести лет парк значительно разросся, поэтому впечатление, произведённое им на меня, оказалось столь велико, что привело к кризису среднего возраста и трагическому разрыву с прошлым. Я бросил врачебную профессию, родил сына, посадил дерево и принялся писать стихи и песни. Судьба дала мне вторую попытку и, следовательно, всё остальное неважно – даже если за неимением средств к существованию приходится перебиваться случайными заработками.

Обосновался я на лоне дикой и целомудренной природы неподалёку от Лермонтовской скалы, в крохотном домике, где нет никакой возможности заниматься творчеством. Стоит переступить порог – и каждая вещь окружает тебя своей назойливой собачьей любовью, – просто пищит от восторга и преданно заглядывает тебе в рот в надежде броситься со всех ног, чтобы выполнить любое желание.

Волей-неволей приходится от всего этого уезжать – обычно на какой-нибудь фестиваль авторской песни (если, конечно, получается съездить бесплатно). Но уж если удалось зафестивалить – в неформальной обстановке этих раннехристианских агапэ можно без зазрения совести стибрить парочку трескучих рифм, умыкнуть звонкую музыкальную фразу, как блох нахвататься разнообразных эмоций…

А дома я уже много лет с мрачным и трезвым видом пишу роман. Вернее – давно написал, но никак не поставлю точку в конце последнего предложения. Боюсь. Ведь как только я её поставлю – окажется, что я уже как бы ничего значительного не совершаю. Следовательно – человек я пустой и бездарный. Или, хуже того – безразличный и ленивый. А с этим я не могу согласиться. Ни за что. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

 

Игорь Паньков

 

Июль-2006

Кисловодск

Подборки стихотворений