* * *
В глазки твои, мой любимый начальничек,
вставить бы гвозди!
Скрепку в руках разгибая отчаянно,
вижу сквозь воздух:
поздно. …И снова я стану охотницей
и трисмегисткой:
плюну на всех и уеду на Хортицу –
к милому близко.
К любушке, что наслаждаться любовию
что-то не хочет…
Скрепку не зря захватила с собою я –
ай, гарпуночек!
Ухнем, дубинушка, милому в спинушку –
да и в пещеру!
…Бедный начальник, да ты, сиротинушка,
принял на веру
стол опустевший мой – солнцем зашторенный,
пылью повитый…
Ладно, не бойся ты, замониторенный,
дэсктопобитый:
флешками-мешками да анимешками
взор услаждая,
что тебе вемо, коробочный «мешканец»,
в мире без края?
В мире простора, лесов да лужаечек,
птиц оголтелых?
Ладно, останусь. Да не уезжаю я! –
хоть и хотела.
Ты не ори, не бросай в меня сумочкой –
страшен и жалок.
Я тебе солнце и небо подсуну, чтоб
ближе лежало,
не затерялось в бумагах с визитками, –
чтоб хоть на часик
мог ты умыться прозрачными слитками
чистого счастья.
Святой Из-Точник
Марсова минералогия та же, что на Земле:
кварц-оливиновый дур в оквантованной кем-то мгле.
Перидотитовый север, базальтов юг –
на иллюстрации глянцевой кем-то забытый круг.
Книжновый шарик расплощен – а мы опять:
так одиноко на угольном одеяле спать,
чуть воздушком прикрываясь от ночи и ночи лет,
к коим зачем-то приставили слово «свет»…
Мы все о «Кем-то», «Кого-то», «Кому-то». Кто
сделал нас и оставил? Его пальто
с шарфом уж точно теплее, чем рваная кисея
светлого холода соло… Твоя, моя.
Мне эти тонкости-рванства не по годам:
вместе уже семитысячелетний Адам
и миллиарднохрензнаемый аммонит
тут прогулялись, подрались, спознались. Теперь молчит
Кто-то, пытаясь на формулах мне вполоть:
«Все есть одно, все из точки, и твердь, и плоть…
Камни живые, а люди порой мертвы…
Дольше, чем живы, особенно к мощевым
это относится: кто они – плоть ли, твердь?
Через хрензнаемо лет оживает смерть.
Муж твой – не муж, а твой брат, и отец, и плод.
Ты ему – бабушка, вазочка, и айпод.
Он для пятнистого ёжика – среднедевонский слой.
Ваш бультерьер гуманоиду Васе и не Чужой».
Это спокойно и нудно, извилины нежно спят…
Ровно до «Тот, кто обидел, мне тоже брат?»
Кто-то, ты мне все точно проаммонить:
тот, кто меня убивал, – я могла бы его родить?
Ну, так и что с ними делать: их мучить или жалеть?
Брахиопода, скажи мне, святой ортоцерас, ответь!
Можешь поведать и ты, Леонардо, что некогда ел и спал,
ты, создавая – из-точечно – убивал?
Кто-то молчит. Он не ведает, есть ли Он, –
Сам. Ведь для точек исправен простой закон:
что не имеет длины, как и ширины, –
книжновый шарик для безднодиноких ны…
* * *
Слово изреченное есть лошадь…
Константин Реуцкий
Слово – это лодка…
Юлия Броварная
Слово – это маленькая жизнь.
Приглядись: она тебе мала.
Дай пришью оборку, не вертись,
не раскидывай свои крыла.
Если сильно хочешь улететь,
то к земле притянут словеса.
Слово – это маленькая плеть,
выплетаемая за глаза.
Половцы – они народ шальной,
чумовой, хотя и не зело.
Слово изреченное есть Ной,
выпущенный Богом под залог.
Лодка, в коей лошадь (и не то…) –
только паззлы для его игры.
Слово – для тебя оно ничто,
а для рыбы было бы – прорыв!
Может, только если в Рождество
у Китайской коляднешь стены,
ты поймешь, что слово – это «ввод»
на клавиатуре Сатаны.
Я тебя запомню навсегда
с расточками в буйном парике.
Слово – лодка? Нет, оно вода.
Сколько лодок во моей реке
кануло… А сколько унеслось
в неизведанные миражи…
Слово изреченное есть лось.
А неизреченное – зажим
времени на плавнике леща,
выпущенного ученым в пруд.
Слово – это маленькое сча…
с! И догонят, и еще дадут
половцы… Да хватит уж о них!
Печенеги – тоже ого-го!
Слово изреченное есть миг
между ничего и ничего.
…Нем о той, что мучит немотой,
тише, Ной, убитый тишиной.
Слово – это маленькое то,
что большое людям не дано.
Искрымсканность
Луна. Ее желтеющее ню
В пиале моря долькою лимонной.
А скалы тоже впишутся в меню
Огрызками засохшего батона.
Непоэтично? Только как ещё
Сказать о них, раскрошистых и чёрствых?
Пирушка дэвов. По усам течёт,
А в рот не попадает море. Чётки
Сегодня звезды. Нижутся на сталь,
Чтоб не упасть, гобсеки исполненья
Желаний. Чтоб никто и не мечтал,
И не мигнут. На светском отстраненье
От нас, плебеев. И не надо. Пьем
Мы, и все это – только антуражем
Для «на природе». В exotique живем
С рожденья. И она – одна и та же.
Одноэтажен мир. Чердак богам
Достраивают те, кто заскучали.
Луна. Ее сияющее «там»
Погнутой ложкой выловим из чая.
Вещь в себе
Напрасно боролась со мною природа за чувства и тело…
Я стало чудовищем среднего рода, когда поумнело.
Когда мне открылось, что разум и воля – превыше страданья,
Возвышенней самой возвышенной боли – ее обузданье.
…И страшно мне вспомнить, что сердце когда-то дышало любовью,
Что с кем-то я узкой делилось кроватью, делилось собою…
Теперь я в себе. Я спокойно и цельно, как мысли теченье.
А то, что я вещь… Ну, так этим и ценно мое превращенье!
Да здравствует Вещность, Неодушевленность, Предметность, Свобода!..
…Еще бы на каждое слово синоним… чтоб среднего рода…
* * *
Интернеты – интернаты
беспризорных душ.
От зарплаты до расплаты:
кукиш, а не куш.
Интернеты – интервенты
вскроенных голов.
На обрывочке френдленты
провисает шов
между буквою печатной
и судьбой самой.
Я люблю тебя, мой чатный,
неначитный мой…
Квадратноголовый даун
ластится в глаза…
Интер-нет не интер-да, он
просто так не за-
-лечит, -гладит, -рубит, -травит,
-грузит, -ворожит,
он потребует управы
на самое жи-
знеутробные запасы,
психовиражи.
Милый, ты ль не асьный ас и
ты ль не Вечный ЖЖид?
Интернет… Из интердевок
в интерпацаны…
Яблоко для интерЕв от
интерСатаны.
Он, лукавый интертихрист,
предлагает торг,
чтоб любить тебя, мой тигр из
ru.ua.net.org.
Интернеты – интроверты
экстравертогра-
да. Возлюбленный, поверь, ты –
лучшая игра
в прятко-салко-догоняло-
во по всей сети.
Интернеты – инферналы…
Господи, прости.
* * *
Белибертристика – это дремучая смесь
мира наивного с миром наитий от мира.
Есть в ней и истина, ох, и великая есть:
в каждом бывают песке жемчуга и сапфиры.
Да, не Камю. Здесь вам ками с приставкой Мура.
Оную, родный, и пишет. А ты не согласен?
Переведи своё «вау» на русский: – Ура! –
и закуси им коктейль из разбавленных басен.
Басенки и побасёнки – то дети Басё,
пусть даже удочеренные им для прикола.
В белибердайджесте есть абсолютное всё
для забивания в душу роскошного гола
с левой ножищи Голема, который к голам
так же относится, как твоя мама к индиго.
Сколь же спасительно – вдруг, перлюстрируя хлам,
в нем находить то, что тянет, пожалуй, на книгу,
а не на фигу. Бывает любовный роман –
автора будто Вергилий провел сквозь семерку
ада. Суровый профессор, заткните фонтан!
Непостижимое Вам не взвалить на закорки!
Белибер… Да! Вот такая. Но лучше живет,
чем золотые плоды Фейербаховых бдений.
И умирает легко, как у.битый е.нот,
шкуркою чьею ее оплатили рожденье.
* * *
Стою, отдыхаю под липами
под ритмы собачьего лая.
Больна, как Настасья Филипповна,
сильна, как Аглая.
С короткими слабыми всхлипами
река берега застилает…
Люблю, как Настасья Филипповна,
гоню, как Аглая.
Мне б надо немного молитвы, но
в спасение вера былая
мертва, как Настасья Филипповна.
Жива, как Аглая,
лишь память. Врастая полипами
в кровинки, горячкой пылает
в душе у Настасьи Филипповны,
в уме у Аглаи.
Но либо под облаком, либо над
землею – в полете поладят:
с судьбою – Настасья Филипповна,
с собою – Аглая.
Я тоже не просто улитка на
стволе. Оторвусь от ствола я.
Сочувствуй, Настасья Филипповна.
Завидуй, Аглая.
Катастрофа, но не беда
Народы, а Гольфстрим-то остывает!
…На роды женины не успевает
мой друг Иван, хотя и обещал ей
присутствовать… Противные пищалки
орут из пробки инорассекаек,
и дела нет им, что беда такая:
не увидать самейшего начала
новейшей жизни…
Чтоб не опоздало
на отпеванье матушки-планеты,
раскрученное вещим Интернетом,
скопленье конференции из Рима –
толпа машин спасателей Гольфстрима –
спешащее на важные доклады…
– Гуляйте садом!
– С адом?
– Хоть с де Садом!
Вы, пассажиры новеньких визжалок,
чье время так бежалостно безжало,
спасатели – но не – и в этом ужас! –
спасители, –
глаза бедняги-мужа
виднее сверху и прямей наводка:
вот он стоит и взглядом метит четким
всех тех, кому хреново, но не плохо.
…А тут, где ждут, меж выдохом и вдохом –
столетия, стомилия, стотонны…
Стозвездиями небо исстопленно
сточувствует и к стойкости взывает…
А где-то там чего-то остывает…
* * *
Мир – снаружи. Умирать – внутри.
Учит зоологию душа:
есть такие птицы – говари –
с губ слетают, гнёзда вьют в ушах.
Их птенцы уродливы слегка,
но хватает болестным любви:
есть у нас рептилия – строка –
длинная, и так же ядовит
зуб. А то и глаз. Окаменеть
может даже камень, если враз
попадёт с чудовищами в сеть:
есть такие монстры – смотры – глаз
захватили и теперь царят
в нем, лениво дёргая зрачки.
Из диоптрий свадебный наряд
носит их мадонна. …Паучки
чувств ползут по телу – не гляди! –
лапка – «лю…», другая лапка – «нен…».
…Есть такие черви, что в груди,
кублами свиваются, и нет
спасу: задают сердечный ритм,
глубину дыхания, слова…
Мир – снаружи. Умирать – внутри.
Хочешь жить – себя не закрывай.
Лучше уж гоа’улд в голове
или даже мюмзики в траве,
только чтобы не кормить червей…
Заживо не потчевать червей.
* * *
Я люблю тебя хуже чёрта.
Я хотела б иметь твой постер –
фрескостенный обой бумажный,
чтобы каждое утро: «Здравствуй!»
(Никогда не любила мёртвых…
Ни один мне не был апостол…)
И по маленькой мне чтоб в каждом
из зрачков твоих стокаратных.
Нарисую себя я в круге,
как да-винчевское распятье:
руки врозь, ну, а ноги – слитно,
как наречие «в одиночку».
Чтобы эти живые суки,
вылезающие из платьев
для живых кобелей, в безличном
вдруг почувствовали отсрочку
от блаженства как развлеченья,
от прозренья как нарковштыра,
от Спасителя в грязных дредах,
от незнания как покоя…
…От несбыточного ученья
о леченье больного мира,
переделанного из недо-
della nova своей рукою.
Я боюсь тебя хуже Бога.
Я хотела б иметь икону:
мироточием озадачит –
мне поверится: на прощанье
будто ты обо мне немного
рисовал на стекле оконном
изумрудным мечом джедайским
полуподпись под завещаньем.
Догорели уголья донной
лавобездны твоей – финиты,
и комедия в стиле Данте
рассмешила грудного зверя.
…Есть одна у меня икона –
холодильниковым магнитом:
Бог – еды моей комендантом.
Остальное я не доверю.
* * *
У рыцаря
эстонского ордена
броня – из тяжелого ферросплава.
У рыцаря
эстонского ордена
предсердий нет ни слева, ни справа,
желудков нет ни сверху, ни снизу.
В глазницах – дно, а на дне – невызов.
Раз рыцарю
эстонского ордена
гадалка явила, что быть убиту.
Два: в рыцаря
эстонского ордена
кто-то швырнул бейсбольную биту.
Она распалась на микросхемы.
Они узнали, почём и с кем мы.
Ведь с рыцарем
эстонского ордена
живу сотни лет, не могу нажиться –
из рыцаря
эстонского ордена
не выжмешь ни цента – он истый рыцарь:
отдаст делами, драконьей шкурой.
Держу в руках ее, знаю: дура.
У рыцаря…
Да ситх его ведает,
что есть ещё в нём, а чего-то нет и.
Без рыцарей
с дешёвой победою
и свет-Фавор не с Фавора светит.
Когда победа дороже стоит,
уже не рыцарь оно – другое.
Учили днесь:
две части души одной
когда на земле удостоят встречи –
так вживе снесть
то – нота фальшивая:
восторг слиянья – есть смерть – и Вечность!..
Не знаю, право. Мне очень живо.
И что же именно тут фальшиво?
…Ни птицам и
ни рыбам икорным в ны,
ни кротьям норным – не быть в покое!
У рыцарей
эстонского ордена
тела – доспехи, внутри – всё воет…
Ему – для воли нелюдьей дара
еще отплавятся Мустафары…
Не спится мне…
Явленной иконою
проходит образ: Крестно Крещемье…
А рыцарю
эстонского ордена
вновь завтра в битву – с моею темью.
Он тих, он бред мой, как сон, лелеет –
и темь светлеет, и темь светлеет…
* * *
Дочь капитана Блада уходит в блуд:
в Гумбольдта, в Гамлета, в гуру пустыни Чанг…
Папочка рад. Он пират, и ему под суд
страшно… ну так хоть дочка не по ночам
шляется, а накручивает свой бинт
мозга – сокровища ищет на островах.
Только когда-то сказал доходяга Флинт:
«Слава проходит, а после – слова, слова…»
Будут пятерки, дипломы и выпускной,
«Звездочка наша!» и старых доцентов взрыд…
Хлопнется дверь, захлебнется окно стеной…
Станет сокровище и непонятный стыд.
Папочкин «роджер» взвивается для старух
в касках (на случай студентских идей-обид).
Дочь капитана Блада – из лучших шлюх:
с Гумбольдтом, Гамлетом и Геродотом спит.
* * *
Я буду сегодня однее всех,
единствее тех, кто идут в монахи.
Ходить по маршруткам, иметь успех.
По крышам их, будто Кинг-Конг на плахе.
Я буду сегодня. А не тогда,
когда тебе хочется видеть, знаться.
А что не ко времени – не беда:
аще стегозавру НИЧЕМ заняться,
тебя он не спросит, когда вломить
СЯ в душу твою, как в церковну лавку.
Я буду сегодня тебя курить,
как – будто бы мамой родною – травку
с любовью мне собранную: на грех,
но с сердцем – святейшим за время оно.
Смотреть сквозь оптичку, иметь успех.
На крыше – Матильдою из Леона.
Приду с журналистами. К десяти.
Чтоб все рассказать: от твоих Адамов.
А если провалится – уж прости
ступню стегоящерки в крыше храма.
* * *
Я девственница в третьем поколенье.
Родив меня, племянник Кальдерона
потребовал у дяди беззаконно
два новых ауто. В припадке лени
тот отказал. А дело было к мессе
в соборе новом, только третьеводни
расписанном. Да славится угодник-
благотворитель… (тихо! О Кортесе,
укравшем этот храм в Теночтитлане
просили обтекаемо…) Итак, мы
идем в собор. Не будет ли бестактным
поинтересоваться, вовсе зла не
держа на сочинительницу этой
истории, какого дон кихота
мы там забыли? Такова работа
читателя: все приводить к ответу
стандартному. Но вот уже ступени
ко входу в рай… (Нет, острякам – не «сразу»!)
А вот самодостаточная фраза:
Я девственница в третьем поколенье.
* * *
Я хочу с тобою, милый, быть сегодня одинокой.
Не подглядывать в компьютер за Большой Литературой.
У нее сегодня спячка, у нее болеют ноги,
у нее на лбу горчичник, а в глазах блестит микстура.
Мы ее напоим чаем с разлюли моя малиной,
мы расскажем ей про репку по Пелевину и Кафке.
Пусть приснится ей кораблик – за кормою длинный-длинный
белый след и две акулы кувыркаются на травке.
А потом ее закроем в тихой комнате над миром
и усядемся на койке говорить о чем-то глупом,
например, про тетю Иру, что вчера купила сыру,
но состав на этикетке прочитала лишь под лупой.
Посмеемся, канем в Лету, изойдемся на лохмотья,
а потом опять сойдемся в тектоническую слабость…
Это заходило лето попросить у лупы тетю.
…Тише!
В комнате над миром…
«Ма-ма-ма!...»
Моя ты плакость!..
* * *
Есть иные малые города,
у которых будущее вампирят
города большие, каким всегда
не хватает будущего. Пошире
разевают пасть, обнажив резцы,
кое-как почищенные с фасадов
и парадных. Мельче планктонных цист
капли будущего, и, наверно, надо
так.
Бывают малые города,
что пытаются за себя бороться,
на столбах, на крышах и проводах
распиная блики большого солнца,
а живые души – на площадях,
что, подстать большим, то «звездой» концертят,
то ли стягивают под какой-то стяг –
крепче вбить сознание самоцел(ь)ки
своему продажному городку,
для того на этой земле и естем,
чтобы каждый раз принимать укус
до бескровья за поцелуй невесты.
Ляди
Не защитная сфера – чуть защитная плёнка.
Будто кисточкой капля – на всё тело – елея…
Кто обидел поэтку – тот обидел ребёнка.
И от этого все мы поминутно взрослеем.
Посекундно, повздошно. Поконцертно, построчно.
Платья и унитазы – всё одно: «туалеты».
Это русская мова, это женская взрослость.
Кто совсем овзрослели – те уже не поэты.
Даже если втыкает Некто в темя иголку,
даже если по рифме мозг и сердце сочится, –
не поэты! А ляди. Вечновито ли толку,
если – не «амазонка», не «царица-волчица»,
а… редактор, издатель, литагент, модератор,
с ними пачка свидетельств и многая званий…
С перепугу заводит в Интернете Эрато
каталог из метафор для новейших названий –
у неё уже бизнес. Даром не раздаётся,
ибо Божьим кредитом на крови добывалось.
И поэту от этой грязь-тоски остаётся…
Впрочем, их, бедолаг, всевеками спивалось.
У поэток – другое. Не себе выживают,
а – как издревле – детям. За «детей» прогиБАМы
свято строят иные – да по первому лаю:
«Запиши меня, мама! Публикуй меня, мама!»
Мистер Хиггинс в журнале суть твою напечатал,
о, прекрасная лядь! Только после отшколки.
Вечно-вита ли станешь, где опять вечно-вата?
Или вовсе без «вечно» – эти в темя иголки…
Не кольчуга, не щит, не бряцающий звонко.
Это русский язык, вековая расплата.
Кто обидел поэтку – тот обидел… котёнка.
У пантер и гепардов дети – тоже «котята».
© Марина Матвеева, 2008–2014.
© 45-я параллель, 2014.