* * *
А может быть – и нет моей вины,
Что синей птице выщипали перья?
И гаснет всхлип оборванной струны –
Как будто жизнь уходит, хлопнув дверью...
Но если доведётся умирать
(Шальная жизнь, как сувенир на память!)
У каждого найдётся что терять,
И что хранить за девятью замками.
Лиловый мак, седеющий ковыль,
Дорога, по которой нет возврата...
А мимо окон, поднимая пыль,
Плетётся туч нестриженое стадо.
На лепестках – жемчужная роса.
Матросы разбегаются по реям.
В последний раз поднимем паруса!? –
Отречься от себя всегда успеем...
1993
Март
На ладошках старинных карт
вброд, на ощупь ищу фарватер…
Я люблю тебя, месяц март,
за отчаянный твой характер –
за занудный, как резь в боку
зов в неведомое куда-то,
за бессмысленную тоску
схиму принявшего пирата.
Ведь не зря третий день с утра
кружат птицы над богадельней,
и тугие твои ветра
пахнут копотью корабельной…
Скрип уключин и голоса
всё слышней за глухой калиткой.
Бесы драные паруса
залатали суровой ниткой –
все монахи ушли в кабак,
под хламидами пряча шпаги,
и горит, как условный знак,
на грот-мачте звезда бродяги.
Зелья дьявольского испив,
отрывайся, душа шалава,
ибо каждый, покуда жив,
жить на свете имеет право! –
ничего, что плутает фарт
и вконец развезло дорогу:
я люблю тебя, месяц март,
мы – похожи с тобой, ей-богу…!
1999
И ещё о зеркалах
…А зеркала в парадных залах,
как изощрённое жюри,
меня оценят на два балла…
ну, в лучшем случае – на три
из десяти… Как взгляд удава,
сосредоточенный на мне,
блестит тяжёлая оправа
(сожрать меня – святое право!)
И я стекаю по стене….
О, ты, искрящаяся бездна
венецианского стекла!
Ты мне моё укажешь место.
Я – ухожу. И, если честно,
люблю другие зеркала.
Они пылятся на комодах.
Они нас помнят с оных дней.
Они давно не смыслят в модах,
но искра божья в нас, уродах,
им всё дороже, всё видней –
и наша боль… и неудачи…
и каждый вздох… и каждый взгляд…
Они почти что по-собачьи,
(когда смеёмся или плачем)
в глаза нам смотрят.
И молчат.
1992
Черновик
...И вся-то я – как вечный черновик,
и набело уже – не перепишешь:
забытые на чердаке, под крышей,
где сквозняки и суетятся мыши,
шуршат пелёнки нерождённых книг.
А память – как стареющая мать
(лишь ей одной понятен детский лепет!)
Но лучше пусть – корабликов налепит,
что выглядеть должно ещё нелепей,
чем просто – пожелтевшая тетрадь.
Свой долгий век, как старый календарь,
перетрясу, рассеянно читая,
и тихих миражей седая стая
лениво поплывёт, в тумане тая...
(Их сущность умозрительно простая,
как в молоке размоченный сухарь...)
И что-то замаячит, там, вдали,
за розовой чертою горизонта,
где радуги на лист ложатся плотно,
как масляные краски на полотна,
бумажки превращая в корабли...
Там в лужах отражаются дома
и звёзды... И прощаются ошибки...
И – вечный голос одинокой скрипки,
достойный снисходительной улыбки
холодного и трезвого ума.
Шарами разноцветными со сцены
красиво разлетаются стихи –
торжественно непрочны и тихи
(все ворохи словесной шелухи,
как листья прошлогодние – бесценны!)
Осенние аллеи при луне
похожи на эскизы декораций.
И ветер налетит, как шкал оваций.
А мне уже не хочется стараться
чему-то соответствовать вполне...
Светло и тихо. И спокойно мне.
Восьмая нота
На ветру остывало лето.
Серый день осторожно гас.
И казалось мне, будто это
всё я – видела… и не раз:
сеть зелёная на заборе,
силуэты песчаных дюн…
Но сегодня в сонате моря
не звучало каких-то струн.
И возникла в душе усталость,
как в тумане – подводный риф.
На забытый почти мотив
я стихи сочинять пыталась –
буква к буковке… фраза к фразе…
Но тяжелый словесный ком
расползался, как сгусток грязи
под буксующим каблуком:
хлюп да хлюп… И ни шагу дальше –
как безногий на марш-броске
(девяносто процентов фальши
в каждой вымученной строке..!)
Словом, всё, что касалось губ,
как-то сразу лишалось смысла,
и картинка смотрелась кисло,
как в тарелке вчерашний суп.
Буквы в азбуке, ноты в гамме –
всё – надуманно… всё – не так...
всё хотелось сгрести в кулак,
бросить на пол, топтать ногами!
А по клавишам листопада
брякал дождик одной рукой:
семь значков звукового ряда
гасли радугой за рекой.
Но однажды соната моря
разразится, как гром небесный:
мокрый тополь, дыра в заборе,
крики птиц над свинцовой бездной…
Встану рано, закину сети
(сонный берег, туман, дорога…)
Я поверю в волну и ветер,
как язычники верят в Бога -
в морок… в сонь… в черезпеньколоду…
в рыбий мех, в квадратуру круга…
Я поверю – в восьмую ноту,
в чистый голос, лишенный звука,
что летит через зал Ла Скала
без афиш и оваций…
Но…
Словом, верить во что попало
глупо, пошло и не смешно!
Но – пейзаж… и не яркий даже:
дождь, скамейка, вода, песок…
башмачок на унылом пляже
так беспомощно одинок…
В тихий омут, где нет теченья,
камень – плюх… И – круги, круги…
Звук, лишенный обозначенья,
значит больше, чем семь других…
...А душа, обретя свободу,
тихо едет на небеса,
заглушая восьмую ноту
скрипом пятого колеса…
1997
* * *
…Надежда – вроде ящика Пандоры:
закрыть на ключ... и лучше – не касаться!
И говорить – про дождь, про помидоры,
про крыши и зелёные заборы,
про паруса, которые приснятся…
про сон… про сплин… про лень… про что попало:
про жёлтую луну и звезды в луже…
но не...
...Но на стене пустого зала
я угольками дверь нарисовала...
...и два замка повесила снаружи.
И надо ли теперь всю ночь ломиться,
и выяснять, что было между нами?
Мне не резон тебе в кошмарах сниться:
я просто – нарисованная птица,
уродец с человечьими глазами…
Смахнёшь с ресниц крылатую химеру,
и – спи спокойно: безнадежно хрупок
хрустальный мир (как поминальный кубок…)
Тот башмачок – он мне не по размеру –
мне б валенки… да шаль… да полушубок…
Ах, между ведьмой, злой и безобразной,
и Золушкой, что упорхнула с бала –
что общего? Не мучайся напрасно.
Уж за полночь давно. И небо ясно.
Мне время улетать – я так устала.
Уже и утро скоро. Чищу перья.
(Опасно примерять чужие роли! –
а вдруг опять – забудусь и поверю,
что там, за нарисованною дверью…)
О, Господи, с ума сошла я, что ли…
2000
Парки
1.
Снова летят куда-то узким гусиным строем
в небе, на чёрном фоне, тени слепых старух:
полночь меня сегодня не исцелит покоем –
зол и смертельно болен бедный бессмертный дух…
У кабака, под дверью брошены чьи-то крылья…
Кем-то заказан номер с видом на мир иной...
Плащ у ночного ветра пахнет дорожной пылью,
морем и облаками… маками и луной…
Слов ледяная глыба (смысла лишенный лепет!…)
в кровь раздирает губы… (Знать бы о чём просить!)
Кто из небесной глины наше уродство лепит?…
Кто из сухой кудели тянет живую нить…?
А за стеклянной твердью, будто в чужой тетрадке,
бабочка-однодневка влипла в квадрат окна…
Ангел – отбросил крылья… Бесы – мозолят пятки…
В тёмных глазах безумца – звёздная тишина...
2.
Звёзды в глазах безумца. Клякса в чужой тетради.
Чирканье ржавых молний. Горечь столетних вин.
(Тот, кто в китайской вазе выращен смеха ради –
вырвался на свободу, как из бутылки джинн!)
Вечность швыряет камни в бабочек-однодневок.
Ангел – такой прозрачный: видно едва-едва…
Звёзд на осеннем небе – как на панели девок!
(Я сочиню молитву… если найду слова.)
Я не прошу прощенья. И не прошу отсрочки.
Ведьмы – гуськом, по струнке – тянутся на восток.
Рвутся цветные фразы. Скачут крючки и точки.
В тёплой руке согрелся скомканный мотылёк…
3.
Гаснут огни в подъезде. Ночь, не теплея, тает.
Тихо душа врастает в тысячелетний лёд.
(Бог… ему сверху – видно… вечно он всех спасает…
хочет послать мне – сыру… может быть – грамм пятьсот!)
Мрачно взъерошив перья, в парке не спит ворона.
В окнах большого дома молча погасят свет.
Ломтик луны неслышно скатится вниз, с балкона.
Я сочиню молитву – стройную, как сонет.
После бессонной ночи спит на полу русалка.
Ветер сорвал с верёвки мокрые облака.
Тихо. И странно больно. И непривычно жалко
маленького, в ладошке, белого мотылька.
Утро. А вместо неба – только туман и бездна...
только летят куда-то тени слепых старух...
только скрипит под ветром ржавая дверь подъезда:
болен… смертельно болен бедный бессмертный дух.
1980-2005
Покой
1.
Меж белых стен искусным врачеванием
дырявят кожу и латают души…
Но стены (не секрет!) имеют уши,
и слушают с подчёркнутым вниманием.
А уши ближних глухи, будто стены.
Два призрака играют в догонялки:
то шелест крыльев пойманной сирены,
то тихий плач обиженной русалки…
2.
Своё лицо – не помню… И не надо…
Пустынный берег, розовая пена.
Дельфина мозг под черепом примата.
Слезинка на лице олигофрена.
Прогрохотала мимо колесница
за долгий день измученного Солнца.
И тень моя – не рыба, и не птица –
меж прочих новорожденных уродцев.
И рвётся луч зари, как пуповина.
Недопитый кошмар на дне стакана –
под черепом примата мозг дельфина
приобретает вид Левиафана…
3.
Меж белых стен искусным врачеванием
срезают крылья с плеч и чинят души.
Зов облаков день от дня – всё глуше,
и переходит в ватное молчание.
Через пространство белого покоя
след памяти ведёт куда попало,
и тает недописанной строкою...
(Или проснуться всё-таки сначала…?)
…плывущий листик… тихое течение…
…тела медуз, похожих на желе…
…птенец на остывающей золе…
…след сапога и крови на стекле…
(Загадку своего предназначения
я волочу, как ногу по земле…)
Спи, разум, спи… Оставим на потом
всё то, что одолеть – не в нашей власти:
надёжнее спасаться от напасти
не вечным бдением, но – вечным сном!
4.
Скалистый берег. Белая палата.
Один летальный случай ностальгии –
четыре чужеродные стихии
в кошмаре одиночества мутанта:
земля, вода, огонь… и воздух – тоже…
(Не птица, не дельфин, не саламандра –
убогий плод твоих фантазий, Боже,
как помидор на ветке олеандра…)
Как тополя октябрьской аллеи,
душа обнажена, и вся продрогла…
И тайное становится яснее,
чем белый день, наляпанный на стёкла:
гудки… и отдалённый шум вокзала…
след памяти, как кинолента – рвётся
(так много суеты… и слишком мало
иллюзий и любви… травы и солнца…)
…На стуле стынет курица с гарниром.
За вымытым окном шумят берёзы.
Два ангела, пропахшие эфиром,
склонились над транзитным пассажиром
и рукавами вытирают слёзы…
1980-2005
Идиллия с белой коровой
Тысячеглазый Аргус.
Царственный месяц август.
С боталом по лугам бродит бедняжка Ио.
Джинсы, махровый свитер...
Старый кобель Юпитер,
Чёрная кошка-ночь ласкова и ленива.
Баба стучит ведром.
Это такой синдром:
У олимпийцев – сплин
после ночной попойки.
Вяло пропел петух.
Сонный, как бог, пастух
Длинным, как жизнь, кнутом гонит корову к дойке.
Сжалься, Юнона-мать!
Некуда мне бежать:
Все корабли ушли, все сторожа при деле...
Байки плетет Гермес,
Пчёлы жужжат окрест...
Аргус глаза закрыл –
все ему надоели!
1988
* * *
В рамке вымытого окна
я картину рукой не трону.
Тишина в душе. Тишина.
Хоть садись и пиши икону!
Эта тихая благодать –
как нечаянное спасенье.
И не нужно скулить и врать
про тотальное невезенье.
Будто вдруг отстоялась муть,
и в душе наступила ясность:
чистота, красота и праздность –
как награда… за что-нибудь…
Будто мне за мои грехи,
за моё бытие земное –
оглушительный миг покоя
из-под вороха шелухи…
Будто отдых отпущен мне
на пути бесконечно долгом –
за ущербное чувство долга…
за приклеенные к спине
два бумажных крыла, в которых
смысла не было и не будет…
Но зовёт меня звёздный шорох
и луны глуховатый бубен.
Тихо-тихо, и странно-странно
то ли видится, то ли мнится:
дикий пляс колдуна-шамана
под крылом чёрно-белой птицы –
он танцует в небесном свете,
весь расшитый земными снами…
И заря. И туман. И ветер.
И картина в оконной раме…
© Надежда Герман, 1980-2018.
© 45 параллель, 2018.