На литературных перекрёстках

Эпизод 7. «Планета Юлия Друнина»

 

Часть 1

 

1.

Мы встретились в конце 1944 года в Литературном институте имени А. М. Горького.

После лекций я пошёл её провожать. Она, только что демобилизованный батальонный санинструктор, ходила в солдатских кирзовых сапогах, в поношенной гимнастёрке и шинели. Ничего другого у неё не было. И хотя позже, в 1948 году, писала:

 

 

мне казалось, что это её нисколько не смущало – она привыкла к такой одежде настолько, что не придавала ей никакого значения…

По дороге мы взахлёб читали друг другу стихи – тогда в Литинституте это было принято, считалось нормальным, хотя многие прохожие посматривали на нас с любопытством, а то и с удивлением. А поскольку большинство стихов было посвящено войне, мы заговорили и о фронте…

Потом вдруг случайно перенеслись в довоенное время. И обнаружилось, что в конце тридцатых годов мы оба ходили в литературную студию при Доме художественного воспитания детей, которая помещалась в здании Театра юного зрителя. Вспомнили руководителей студии – поэта-переводчика Бориса Иринина, прозаика Исая Рахтанова, своих товарищей-студийцев, вспомнили, как нередко пропускали занятия, чтобы посмотреть какой-нибудь спектакль. А «Тома Кэнти» смотрели даже вместе…

Это было в конце тридцатых годов.

Теперь нам было по двадцать лет. Она была измучена войной – полуголодным существованием, была бледна, худа и очень красива. Я тоже был достаточно заморенным. Но настроение у нас было высоким – предпобедным…

Через несколько дней мы сбежали с лекций, и я снова провожал её. Мы зашли к ней домой. Она побежала на кухню и вскоре принесла мне тарелку супа. Извинилась, что нет хлеба. Я спросил:

– А себе?

– Я свою долю съела на кухне. И больше не хочу…

Суп был сильно пересолен, имел какой-то необычный тёмно-серый цвет. На дне тарелки плавали мелкие кусочки картошки. Я проглотил его с большим удовольствием, поскольку был голоден…

Только через пятнадцать лет, когда мы развелись и пошли после суда в ресторан – обмыть эту процедуру, она призналась:

– А ты помнишь, как я тебя угощала супом?

– Конечно, помню!

– А знаешь, что это было?..

Оказалось, что это был вовсе не суп, а вода, в которой её мать варила картошку «в мундирах». А Юля, не зная этого, подумала, что это грибной суп. И только потом при разговоре с матерью всё выяснилось.

Я спросил:

– Что же ты сразу-то не сказала мне об этом?

– Мне было стыдно, и я думала, что если ты узнаешь это, у нас могут испортиться отношения.

Смешно, наивно, но ведь и трогательно…

 

Юлия Друнина была человеком очень последовательным и отважным. Выросшая в городе, в интеллигентной семье, она вопреки воле родителей девчонкой в 1942 году ушла на фронт. В самое трудное время. И в самый неблагоустроенный род войск – в пехоту:

 

 

После тяжёлого ранения – осколок едва не перерезал сонную артерию, прошёл в двух миллиметрах от неё – снова ушла на фронт добровольцем. Под обстрелы. В холод и грязь. А ведь женщинам, особенно в пехоте, было во много раз тяжелее и сложнее, чем мужчинам. У них было немало дополнительных трудностей… И хотя в газетах нередко писалось в те времена о том, что поголовно все выздоравливающие рвались из госпиталей на фронт, не всегда это соответствовало истине…

Мы были студентами второго курса, когда у нас родилась дочь Лена. Ютились в маленькой комнатке, в общей квартире, жили сверхбедно, впроголодь. Приходилось продавать одну карточку, чтобы выкупить продукты на остальные, хотя и на них получали не очень густо. А дочка, тяжело переболев в первые месяцы, нормально росла, отличаясь отменным аппетитом. Случалось, что она прибегала на кухню и, если там находилась плошка с варевом, предназначенным для соседской кошки, мгновенно расправлялась с ним…

Читала Юля много, но бессистемно. А к занятиям в институте относилась с большой прохладцей, как и я, хотя суть многих лекций схватывала на лету.

Помню, на этой почве у нас было немало забавных случаев.

Как-то, готовясь к экзамену по языкознанию, мы решили повторить пройденное втроём: она, Аркадий Рывкин и я.

Зачитал нам Аркадий несколько ответов на вопросы, вошедшие в экзаменационные билеты, хотел двинуться дальше, а Юля говорит:

– Вы как хотите, а я пойду спать!

И пошла на диван.

Кстати, её постоянно мучила бессонница. Она трудно засыпала…

Через полчаса занятий и я не вынес этого мучения – отправился спать. Аркадий один сидел над учебником ещё три часа. На следующий день результаты экзамены были такими: Юля получила пятёрку, я – тройку, Аркадий – двойку.

После экзамена он заявил:

– Больше я готовиться не буду!..

Не менее занятный случай произошёл с нами, когда мы сдавали экзамен по древнегреческой литературе.

Мы одновременно взяли экзаменационные билеты и сели рядом за стол. Познакомились с вопросами, и оказалось, что ответить на них нам будет весьма трудно. Но у нас были спасительные шпаргалки. Только мы обратились к ним, началось полное солнечное затмение. Шпаргалки были написаны мельчайшим убористым почерком, и мы никак не могли прочитать их.

Экзаменовавший нас замечательный знаток древнегреческой литературы профессор Сергей Иванович Радциг обратился к Юле:

– Товарищ Друнина, вы готовы отвечать?

– Нет, мне ещё надо несколько минут для подготовки.

– А вы, товарищ Старшинов, готовы?..

Я тоже ответил отрицательно.

Так мы и просидели несколько бесконечных минут, пока не появилось солнце…

 

Все трудности военной и послевоенной жизни Юля переносила стоически – я не услышал от неё ни одного упрёка, ни одной жалобы. А ходила она по-прежнему в той же потёртой шинели, в гимнастёрке и сапогах ещё несколько лет…

В быту Юля была, как, впрочем, и многие поэтессы, довольно неорганизованной. Хозяйством заниматься не любила. Хотя могла очень неплохо приготовить обед, если было из чего.

По редакциям не ходила, даже не знала, где многие из них находятся и кто в них заведует поэзией. Лишь иногда, услышав, что я или кто-то из студентов собирается пойти в какой-нибудь журнал, просила: «Слушай, занеси заодно и мои стихи…»

А между тем её фронтовые стихи, прочитанные на литературном объединении при издательстве «Молодая гвардия», которым руководил прекрасный поэт и человек Дмитрий Кедрин, а потом и появившиеся в журнале «Знамя», произвели сильное впечатление в конце войны и сразу после её завершения.

Мы все знали её «Зинку», постоянно цитировались ставшие сразу знаменитыми её строки:

 

 

Или о её девчатах, «похожих на парней», идущих по войне…

Помню, в 1945 году были мы у Николая Семёновича Тихонова, тогдашнего председателя Союза писателей СССР, и как высоко оценил он их. Особенно отметил «Штрафной батальон» (стихотворение это первоначально называлось «Штрафбат»):

 

 

Правда, он сказал: «Их сейчас, конечно, не напечатают!» И действительно, они впервые были опубликованы лишь десять лет спустя…

 

Очень высокую оценку получили стихи Юли и на Первом Всесоюзном совещании молодых писателей в 1947 году. Не только его участники, но и руководители семинаров отмечали прочувствованность её лирики, точность, лаконичность, умение афористично выразить мысль.

Перечитывая её стихи сегодня, особенно военные, полвека спустя после их написания, видишь, что добрый десяток стихов выдержал испытание временем – они по-прежнему волнуют, запоминаются.

Это в первую очередь – «Качается рожь несжатая», «Я только раз видала рукопашный», «Целовались, плакали и пели», «Зинка», «Штрафной батальон», «Не знаю, где я нежности училась». Они украсят любую военную антологию. Их можно отнести к высшим достижениям нашей военной поэзии.

А стихи о любви, о природе, о дочери – лиричны, конкретны, любимы читателями.

Совсем недавно зашёл я в издательство, где проработал двадцать лет. Поздоровался с дежурившей на вахте женщиной, которую знаю почти столько же лет. А она говорит:

– Николай Константинович, не знаю даже, как вас и наказать?!

– За что?

– А что ж вы столько лет не могли сказать мне, что Друнина была вашей женой?

– А почему я всем должен говорить об этом?

– Ну не обязательно всем, но мне-то надо было сказать. Ведь я так люблю её стихи!.. Она самая любимая моя поэтесса!..

Я знаю множество врачей, актёров, художников, музыкантов, научных работников, которые обожают её стихи…

На Съезде народных депутатов после объявления перерыва М. С. Горбачев направился к Юле, которая стояла рядом с журналистом Г. Боровиком. Юля мне рассказала:

– Я думала, что он идёт к Боровику, и посторонилась. А он подошёл ко мне и сказал, что знает и любит мои стихи. Тут же ко мне и все члены Политбюро обратились, конечно, – сказала она не без иронии…

Министр вооруженных сил Язов цитировал её стихи в своих выступлениях и не раз беседовал с ней.

И опять я вспоминаю пожилую почтальоншу из Твери, которая дотошно допрашивала меня, стараясь узнать всё, что мне известно о Юле. Потому что зачитывалась её стихами…

Таков круг её читателей…

 

2.

С последних дней войны до последних своих дней Юля не могла оторваться от неё, отдалиться, забыть. И в стихах, даже пейзажных или любовных, то и дело возникали у неё многие подробности военных дней. Над ней поэтому нередко и подшучивали: мол, вот написала стихи о сосновом боре, а всё равно в нём оказались неожиданно сапоги или обмотки…

Её постоянно тянуло в те места, где довелось протопать в солдатских сапогах по заснеженным и разбитым дорогам с санитарной сумкой, испытать все тяготы, которые выпали на долю пехоты, под обстрелом перевязывать раненых, отправлять их в санбат. Однако нам, безденежным и полуголодным, было не до поездок.

Но вот в 1952 году ей дали от журнала «Сельская молодёжь» командировку в Белоруссию, в село Озаричи, в освобождении которого она принимала участие. Оказалось, что в этом селе живёт и работает в школе заслуженный учитель, орденоносец, о котором журнал хотел бы опубликовать очерк.

На поезде мы добрались до Мозыря, а потом на автобусе и до Озаричей. Вышли из автобуса. Рядом с остановкой – ларёк с мороженым. А возле него бродит хлопчик лет семи. Посматривает на мороженое. Юля и спросила его:

– Мальчик, ты, наверно, мороженого хочешь? Тебе дать денег на него?

А он с достоинством:

– У меня свои есть!

Как это нам понравилось!..

В это время к ларьку подошёл седенький худой старичок, хотел увести хлопчика, взял его за руку, а потом обратился к нам:

– Вижу, вы приезжие будете. Что вам нужно?

– Мы хотим в гостиницу устроиться – есть тут у вас она?

– Есть, есть, вон там, на другом конце села. Пройдёте до конца по главной улице, а потом свернёте налево… А лучше я сам вас доведу, а то ещё заблудитесь…

И как мы его ни благодарили, ни отказывались от его помощи, он настоял на своём – доведу, и всё!

 

В гостинице, в чистенькой просторной избе, милая и сердечная девушка, дежурившая там, любезно и быстро устроила нас в хорошей комнатке. Юля сказала:

– Посмотри, как красиво её русые косы оплетены вокруг головы. А какой симпатичный передничек – с белорусской вышивкой!..

Мы пошли в райисполком отметить командировку. По дороге нам встретился приземистый, плотный мужчина лет пятидесяти. На лацкане его пиджака сиял орден. Юля обратилась к нему:

– Вы не подскажете нам, где проживает директор школы Кирилл Сысоич?

Мужчина приосанился, лицо его приняло величественное выражение, он выпятил вперед грудь с орденом и заявил торжественно:

– Да это и есть я, Кирилл Сысоевич. Заслуженный учитель. Орденоносец!..

Мы договорились с ним встретиться. Но когда распрощались, Юля сказала резко:

– Нет, я к нему не пойду, он мне активно не нравится. И писать о нём я не буду!.. Ишь как выпячивает грудь с орденом и кичится званием. Неприятный тип!..

Она и действительно не пошла к нему, тем более что нам рассказали о нём очень некрасивые вещи. Оказалось, что он на пришкольном участке завёл огромный сад, за которым ухаживали школьники, а по осени собирали яблоки и груши, которые Кирилл Сысоич потом продавал, а деньги брал себе…

Юля сказала:

– Если о нём и писать что-то, то лишь фельетон. Но я не хочу оскорблять эти святые для меня места… Вот мальчуган и дед мне понравились, да и девушка в гостинице – тоже. О них я и написала бы, да материала маловато…

Мы познакомились с селом, вышли за околицу, хотели пойти в лес, но нас предупредили, что он ещё не разминирован – уже несколько человек подорвалось в нём…

Так никакого очерка она и не написала. А вот несколько стихотворений у нее родилось после этой поездки.

 

 

А потом о милой белорусской девушке, видимо, о той, что устраивала нас в гостинице:

 

 

3.

Мать Юли родилась в Варшаве. Кроме русского, она владела польским и немецким языками. Немецкий даже преподавала в школе, правда, потом её перевели работать в библиотеку.

Человек она была непоследовательный, сумбурный, и отношения с Юлей у них были крайне неровными…

А отца Юля обожала. Он для неё был образцом справедливости, разума, порядочности. Был он директором школы, преподавал историю. Выпустил несколько брошюр, в том числе – о Т. Шевченко…

В начале войны их семья была эвакуирована в посёлок Заводоуковск Тюменской области. Там отец преподавал историю в спецшколе. Там во время войны и умер…

И Юля всё время собиралась съездить в Заводоуковск, побывать на могиле отца.

Долго мы не могли поехать – у нас не было на такое далёкое путешествие денег, пока не представилась возможность: издательство «Советский писатель», где была принята моя книжка стихов, дало мне командировку в те места.

Только тогда мы и сумели совершить эту поездку…

 

Наших денег хватило лишь на то, чтобы добраться до Ялуторовска, а потом и до Заводоуковска. И на несколько дней проживания в гостинице.

В ту пору Тюменская область была ничем особенным не примечательна. Ни о какой нефти и разговоров не было.

Закатились мы в Ялуторовск, осмотрели городок, в котором когда-то жили ссыльные декабристы И. Пущин, друг Пушкина, и М. Муравьёв-Апостол. Особое впечатление произвела на нас бутылка необычной изящной формы, которую нашли под полом при реставрации дома М. Муравьёва-Апостола. В бутылке была запечатана бумага, на которой обнаружилось подробное описание декабрьского восстания. А заканчивалось это послание примерно так: «Составил сие для пользы и удовольствия будущих археологов царёвый преступник Муравьёв-Апостол».

Удивительный голос из прошлого века!..

Побродили мы по окрестностям Ялуторовска, а потом махнули на станцию Заводоуковск. Пробыли там несколько дней, отыскали могилу Юлиного отца. И ещё продлили бы своё пребывание в этих местах. Но тут у нас кончились деньги, выданные мне на командировку. Мы остались буквально без копейки. А нам надо было ещё добираться до Тюмени, а потом и до Москвы – более двух тысяч километров!..

Невесёлые шли мы к вокзалу, надеясь «зайцами» добраться до Тюмени, а там предпринять что-то для возвращения домой. Всё-таки областной центр!..

Идём налегке по скрипучему дощатому тротуару, смотрим уныло под ноги – хорошо ещё, у нас не было ни чемодана, ни рюкзака, пустым-то легче…

И вдруг слышим:

– Молодой человек! Можно вас на одну минуточку для конФРИденциального разговора?

Я смотрю – стоит передо мной маленький человечек в помятом клетчатом картузе, с огромным жёлтым портфелем.

Говорю ему:

– Слушаю вас.

Он огляделся – нет ли поблизости кого, кто мог услышать наш разговор, и так вкрадчиво говорит:

– Вы знаете, я здесь нахожусь в командировке, пришлось немного задержаться, я поистратился и остался без копейки денег. А мне надо ещё добираться до Владимира… Не можете ли вы купить у меня портфель? Смотрите, он совсем новый, большой, удобный!

И демонстрирует мне его – действительно, портфель что надо!

Покачал я сокрушённо головой и ответил бедолаге:

– Вы знаете, мы здесь тоже в командировке и тоже истратились, денег ни копейки. А нам надо добираться до Москвы. Так что, будем считать, что наш конФРИденциальный разговор закончен…

Маленький человечек с большим портфелем извинился и мгновенно исчез…

 

Пришли мы на станцию. Дождались поезда, идущего на Тюмень. Проехали два часа в тамбуре «зайцами». И были счастливы, что на сотню километров стали ближе к дому.

Побродили по городу. Удивились обилию берёз в нём, особенно на улице Республики. Я даже начал писать стихи, стараясь поправить наше настроение:

 

 

Дальше стихи у меня не пошли. И нам ещё сильнее захотелось есть, поскольку мы не обедали уже сутки. И ещё больше захотелось домой.

Куда обратиться за помощью?..

Но тут Юля вспомнила, что перед нашим отъездом из Москвы кто-то из студентов, узнав, что мы едем в Тюмень, предусмотрительно сказал ей:

 – Будешь в Тюмени, обращайся в газету «Тюменская правда», прямо к главному редактору, Михаилу Васильевичу Коврижину, если понадобится в чём-то помощь. Он – добрый человек, отзывчивый, любит поэзию и поэтов и всегда выручает их в трудную минуту.

Правда, сама она наотрез отказалась идти к нему:

– Лучше я поеду «зайцем», чем буду унижаться…

И я сам решил попытать счастье, направился в редакцию газеты, прихватив с собой вёрстку моей первой книжки.

Было неловко, но я всё-таки пошел на приём прямо к главному редактору.

За столом сидел седоватый, бодрый, подвижный и симпатичный человек. Принял он меня очень радушно. А когда я показал своё командировочное удостоверение, расспросил меня, где я был, что видел интересного.

Вкратце я рассказал ему о своём маршруте. Показал вёрстку своей книжки. Он полистал её.

Я всё не решался обратиться к нему за помощью. Попросил отметить командировочное удостоверение, помялся и уже готов был выйти из его кабинета, махнув на всё рукой – будь что будет – поедем «зайцами» до Москвы… И от голода не помрём – всего двое суток езды…

Но он вовремя понял мою нерешительность:

– Вы в командировке-то уже давно… Должно быть, поистратились? Может, нужна помощь?..

О том, что нас двое, я умалчивал. А тут – рассказал всё…

Он мгновенно позвонил по двум номерам. Позвал одновременно машинистку, которую попросил срочно перепечатать несколько моих стихотворений из моей вёрстки, и бухгалтера, которому вручил какую-то ведомость.

Пока он звонил на вокзал и договаривался о том, чтобы нам оставили билеты на московский поезд, пришла женщина-кассир и выдала мне сумму, которой должно было хватить и на билеты, и на наше пропитание…

Я, конечно, сказал ему самые благодарные слова, на какие только был способен. А он улыбнулся и сказал:

– Да я ведь знаю вас, поэтов, непрактичный вы народ… Вот только что у меня был один… из Владимира… Я и его отправил домой – не сидеть же ему в Сибири…

Я не выдержал:

– Такой… небольшого роста… с большим жёлтым портфелем?..

– Точно!.. А откуда вы знаете?..

Я рассказал ему о нашей встрече в Заводоуковске. А он рассмеялся. И сказал, чтобы я позвал Юлю – хотел и её на дорогу напоить чаем. Но она отказалась идти в редакцию. А меня он всё-таки угостил чаем с баранками и с собой их дал. А потом отправил на своей машине к поезду…

Через двое суток мы уже были в Москве. А месяца через полтора я получил несколько вырезок со своими стихами из «Тюменской правды» да ещё оставшуюся от гонорара, после погашения моего долга, десятку…

 

4.

Прежде чем написать эту и некоторые другие истории, я позвонил Юле и спросил – не будет ли она против того, что я расскажу их читателям? Она, как человек, в достаточной степени обладающий чувством юмора, конечно, не возражала, только попросила, чтобы я оговорился и сообщил им о том, что я её известил о своём намерении. Что я и делаю.

Во взаимоотношениях поэтов с издательствами бывало немало курьёзов. Когда выходила первая книжка Друниной «В солдатской шинели», произошёл ещё один.

Шёл трудный послевоенный год – тысяча девятьсот сорок седьмой. Мы были студентами и молодожёнами. Стипендия в Литературном институте тогда была мизерной – 147 рублей, на послереформенные деньги – 14 р. 70 к. Как инвалиды Великой Отечественной войны и пенсии мы получали примерно такие же. У нас росла годовалая дочь. И мы еле-еле перебивались с хлеба на воду…

Но вот наступило облегчение: у Юли пошла в набор книга. Когда её сверстали, оказалось, что либо из неё надо было убрать несколько стихотворений, либо добавить три страницы.

Дополнить книгу было нечем. Стихи у Юли были, но по цензурным соображениям их в ту пору не пропускали. А сокращать книжку (она и без того оказалась небольшой) было жалко.

Довольно долгое время Юля задерживала вёрстку, надеясь добавить что-то новое. Но оно не появлялось. Наконец издательство категорически потребовало сдать её в производство. И тогда я предложил Юле:

– Да возьми ты у меня одно большое стихотворение. Ну хотя бы «Дорогу Геленджик – Новороссийск», оно как раз и займёт три страницы.

Она согласилась. Так эти стихи и вышли в её книге. Они очень слабые, описательные, многословные. Больше их она, конечно, никогда не перепечатывала в своих книгах. Да и я в своих, конечно, не публиковал…

Но на этом история с ними не закончилась. Когда книжка вышла в свет, в одном из московских журналов на неё появилась рецензия. Очень доброжелательная. И особое место в ней было уделено этому стихотворению. Автор статьи, в частности, отмечал, что Друнина находится в поисках и стихотворение «Дорога Геленджик – Новороссийск» убедительно подтверждает эту его мысль – оно во многом резко отличается от её остальных стихов.

Ещё бы не отличаться!.. Тем более что оно, пожалуй, самое слабое и самое длинное в книге…

 

Деньги, полученные за книжку и за опубликованную в журнале «Октябрь» мою поэму «Гвардии рядовой», поддержали нас настолько, что Юля решила даже приодеть меня. Мы поехали на Перовский рынок – на толкучку. Походили среди огромных толп продающей и покупающей публики, долго не находили ничего подходящего. И вдруг Юля, высвободив свою руку из моей (а мы, как детсадовцы, ходили с ней не под ручку, а за ручку), метнулась в сторону. Я – за ней. Она подошла к капитану, продающему почти новый роскошный импортный пиджак сиреневого цвета. Юля спросила цену. Денег, имеющихся у нас, хватало. Мы отошли в сторонку, посоветовались и, не торгуясь, решили купить его, поскольку запрашивал капитан, по нашему мнению, очень дёшево. Так дёшево, что мы даже не стали его примерять, чтобы кто-нибудь ещё не обратил на него внимания и не перехватил у нас…

Удовлетворённые этой покупкой, отправились домой. А на ходу ещё похваливали сами себя за практичность: вот, мол, какие мы ловкие – так удачно сумели купить такую хорошую вещь. Но когда мы пришли домой и я примерил пиджак, его размер оказался таким огромным, что в него мог войти не только я, но и ещё по крайней мере один такой, как я, добрый молодец…

Впрочем, наше огорчение было недолгим. В тот же день мы пошли в комиссионный магазин, сдали его, и наше мнение о себе снова укрепилось: пиджак у нас приняли и оценили его почти втрое дороже, чем мы заплатили за него! Правда, деньги обещали выдать лишь после того, как его возьмёт новый покупатель…

Недели полторы приходили мы ежедневно в комиссионный магазин за деньгами, но пиджак ещё не был куплен.

И тут разнёсся слух, что на следующий день будет объявлена денежная реформа. Мы бросились в комиссионку, чтобы взять свой многострадальный пиджак. Но нам объявили, что он уже продан.

Словом, блестяще начатая нами операция, которой мы так гордились, завершилась плачевно. По сути дела, добрая половина гонорара пропала…

 

5.

Нужно рассказать и ещё об одной самой последней и самой счастливой поездке, когда мы по командировке Союза писателей отправились в Карачаево-Черкесию на празднование её четырехсотлетнего присоединения к России.

В составе делегации были В. Карцев, М. Дудин, М. Львов, Юля и я. Разместили нас в роскошных номерах гостиницы. Дали пропуска в ресторан и отправили на завтрак.

На столах ресторана чего-чего только не было! Но мы, как, впрочем, и наши товарищи, ограничились самыми скромными блюдами, поскольку денег у нас было в обрез.

А официанты настойчиво предлагали нам чёрную и красную икру, крабов, пятизвёздочные коньяки, торты. Нам приходилось так же упорно отказываться от всего этого.

Но когда, позавтракав, мы хотели расплатиться, официанты заявили, что мы – гости, а с гостей они ничего не берут…

Помню, как все подшучивали друг над другом.

Впрочем, в обед и ужин мы, уже наученные, наверстали упущенное…

После нескольких выступлений в Черкесске и его окрестностях нас посадили в машины, погрузили в каждую из них ящики с виноградом, жареными курами, шампанским и коньяками, и мы по горным дорогам, которые нередко проходили всего в двадцати сантиметрах от обрыва в пропасть, отправились в Карачаевск, а потом на Домбай.

Юля была в восторге от бегущей внизу синей Теберды, от слепящего южного солнца, от многоярусных то субтропических, то северных еловых лесов, от белоголового Эльбруса, вонзившегося почти в самое солнце, от празднично одетых жителей окрестных аулов, вышедших приветствовать гостей…

В дороге Юля смеялась:

– Со вчерашнего дня мы, кажется, живём при коммунизме!..

 

Николай Старшинов

из книги «Лица, лики и личины.

Литературные мемуары»