Галина Магола

Тень облака прорезала туман,
И высветился розово и больно
Восход, полнеба выстелив собою,
Сводя случайных зрителей с ума,
Срывая одеяла и фрамуги,
И диафрагмой дрогнул объектив,
Невольной вспышкой воздух осветив;
Повисли, ко всему привычны, руки
Фотографа, и съёмка колдовства
Отложена до завтрашнего неба –
Сегодняшний восход уходит в небыль,
Вздохнув едва.

Ты рисуешь надежду. Она у тебя – алый парус.
Книжное детство ведёт в ювенальную старость.
Почему этот парус такого кровавого цвета?
Всплеск фонарей на исходе лета,
когда с вечера кажется: утро и осень
выполнят всё, чего ни попросим, 
всё, чего ни закажем в закатно-пожарном угаре.
Твой парус похож на журавлика оригами,
держащего на бумажных приопущенных крыльях
запах Курил и послевкусие Крыма,
эхо гор и озёрную дрожь Карелии.
Клюв журавлика формою схож со стрелами.

Давай лучше крылья парусу перекрасим –

не приходит надежда в кроваво-красном.
Да и, чёрт побери, какая ещё надежда,
столько всего переделать придётся прежде,
чем паруса отстирать от грязи.
А впрочем, надежда... Свободный полёт фантазий,
наполненный гелием праздничный лёгкий шарик –
давно бы взлетел, да верёвка внизу мешает,
не развязать – разойдётся его пуповина.
Взовьётся порою, но так, не всерьёз, вполовину, 
чтоб нить не распалась, которой он наглухо заперт.    
Раскрашенный парус. И мачты, летящие за борт.

Брюки ношу и косы стригу я,
Ты обнимаешь меня другую –
Ту, что на шпильках, в шелковом платье.
Утоляя телесный голод,
Обнимаю тебя другого,
Замерзая в его объятьях.

Ветер январский воет снаружи,
Двери-проёмы не обнаружив,
Щупает стены, шарит по крышам.
Засыпаем в одной постели -

Я потеряна, ты потерян.
Капли соли в оконных нишах, 

Шорох крадущихся сновидений.
Эта другая меня худее,
Выше, и кудри льются потоком.
И она себе знает цену,
Очень правильно ставит цели,
Ну а я – постольку, поскольку

Есть притяжение силы трения.
Шепчет мне на ухо настроение 
Самыми разными голосами –
То одно, то другое-третье,
Неизвестно, гулять, стареть ли –
Никаких тебе расписаний,

Если тузов из колод изъяли,
То королей можно крыть ферзями.
Червами дней облетает осень
И настырно стучится вьюга.
Зимовать будем друг у друга,
А к весне надоест – и бросим.

Мне тесно жить,
и рвусь из тела вон.
То миражи, 
то колокольный звон,
то колея
и цоканье подков,
то вдруг змея 
на шее ободком,
то кол в груди,
то пуля у виска,
то крик "сойди!" –

какая в нем тоска!
И эхо, 
отражаясь в голове –

помехою.
 

Меня должно быть две!
Чтоб разделить себя на дом и быт,
где каждый близкий не был бы забыт –

и дикую чужую ипостась.

Частицей перекладины креста –

гвоздем, застыв,
внимаю пенью птиц.
Вокруг кресты,
и мне не видно лиц,
но терпкий запах
крови и свинца 
на мягких лапах
бродит у крыльца,
и тело веру
съежило в комок –

не по размеру.
Кто предвидеть мог
те миражи,
где гвоздиком с креста
мне дальше жить,
собою – перестав.

Упряжки дней, бегущих всё быстрей,
Не тороплю – они меня торопят,
По одному отстёгивая стропы
Настенных отрывных календарей,
И карабины звякают о край
Зияющего донышком стакана,
Мгновеньями на гранях истекая.
Играй, звонарь, пожалуйста, играй!
Плети узор чугунных языков,
Волнуй колокола самозабвенно,
Чтоб звонами пропитывались вены,
Рвалась душа из рёберных оков,
И в небо, освещённое комком
О горизонт исчёсанного солнца,
Вплеталось нескончаемое соло
Звонящего о чём, а не по ком.