Соэль Карцев

1.
Привести в беспорядок дела,  
удалиться,  в чём мать родила:
пусть потом разбираются,  что ли,  
те, кто знают как лучше и как
с наших зевсом забытых итак
уходить в комариное поле,
где ни страха, ни зла до поры,
только злые снуют комары
и пищат. Для того чтоб напиться,  
не хватает им крови, и мгла,
как лукавая чья-то молва,
затеняет их узкие лица.

Я бы плыл к незнакомым мирам,
возвещая,  что мир  комарам,
и кричал бы, на них непохожий,  
о добре, о любви, о делах,
что остались, — от ног моих прах
отряхал бы, в невидимость вхожий.

2.
Увеличить фасеточный вид,
а внутри — не зудит, не болит,
как на пляже в каком-нибудь суссе,
поводя комариным зрачком,
в комариные дали влеком,
наблюдать, как над полем несусь я.

Для души растаможка — пустяк:
как приспущенный в трауре стяг
позволяет отмерить живущим,
что до вечности пара шагов,
так и ей, выходя из оков,
не ломиться в геенны и кущи.

Не фантом, а набросок, эскиз —
комариное поле,  и вниз
с эмпирея срываюсь в него я.
Ни угла, ни шатра, ни норы —
только злые снуют комары
и мешают постигнуть иное.

Каждый шаг — это стая шагов,
всё знакомей, всё ближе, всё громче...

Где с отрезанной мочкой Ван-Гог,
рожи страшные в зеркале корчит,
намекая на то, что Эйнштейн,
намекая на то, что лесничий
в тихой чаще из диких ушей,
там кончается вдруг приграничье.

И выводит из мрака на свет,
обрываясь над пропастью сушей,
каждый шаг, словно шёпотом Вед —
не от мира ль ты, с миром ли — слушай.

Ты идёшь не отсюда досель,
как протянутый вкось удлинитель.
И Ван-Гог, и Эйнштейн, как досье
о дороге, ведущей в обитель.
В узких кельях ни взять, ни спросить
с озорного бродяги, но всё же
остаётся нетронутой нить:
и болит, и зовёт, и тревожит.

Как малой кровью — мы мечтали,
живя в строю —
заслужим ратные медали
в чужом краю.
 
Нам пела молодость Гренадой.
За Халхин-Гол
звенели первые награды,
и, взяв разгон,
от Бессарабии до плёсов
балтийских вод
прочь устремлялись от вопросов
под небосвод.
Поляков братски защищали:
Катынь, Катынь...
В Финляндию войдя клещами
в мороз и стынь,
мы сжать пытались эти клещи,
но холода...
и Маннергейм, как финский леший,
чудил тогда.
И были крупные потери.
Там сотни рот
сожрали финские метели
под клич: «Вперёд!»
 
Пришёл июнь, кроваво-красной
зацвёл шамшой —
и стала явь бедой ужасной,
а кровь — большой...

Я  хочу  прикоснуться  ладонями
к перепутанной  в  хаосе  чувств,
сумасшедшей,  случайно  пророненной,
неизведанной  истине  уст.
 
Как страдает в безветрие мельница,
так и слово ледышкой стучит:
на печи-то ему не емелится,
а на воле не хватит защит.
 
Оттого ли акцента бесправие
часто слышу в Эвтерпы речах,
что травой,  угнетённою гравием,
не добраться до Слова-ключа?
 
Я  хочу  прикоснуться  ладонями
к безответной, живой, обездоленной...

Сядь, наизусть напоследок не выучив
Тяжесть Невы и ажур берегов,
В поезд плацкартный изящнейшей выточки,
В самый зелёный на свете вагон.

В воздухе, лёд обнажая бледнеющий,
Буковка"М" свет из юности льёт.
Первой любовью некстати болеющий
Мальчик к часам в ожидании льнёт.

Радуга сна сквозь Союза действительность
Движется, по монументам скользя.
Фугою Баха звучат удивительно
Те голоса, что услышать нельзя.

Вдоль перестроечной, хищной сумятицы
Чёткая линия – за горизонт:
Белые лилии, страстные пятницы,
Тихий приют и для жизни резон.

Катится поезд по-цейсовски скрещенным
Рельсам дороги, ведущей туда,
Где ударяется в узкие трещины
Первых проток роковая вода.

Там паутинки цветущей акации
Сети мембранной поют в унисон,
И улыбаются встречные грации,
И продолжается сказочный сон.

Насыпь глотает колёса стучащие,
Свет фонарей замедляет разгон:
Где-то остались друзья настоящие,
Самый зелёный на свете вагон.