Елена Уварова

Постоим тихонько у калитки, 
за которой вёрсты пустоты. 
Сонный крестовик на тонкой нитке 
в паутину кутает кусты. 
Низко над землёй летает ворон, 
высоко – гнездятся облака. 
Жизнь – река, вдоль берега которой 
ходит смерть в обличье рыбака. 
Ветер вымер, высохший орешник 
комарьём и мошками отпет. 
Будет час, когда сорняк нездешний 
через мглу проклюнется на свет, 
заплетёт окрестные долины. 

И растают в памяти людской 
этот хутор с песней тополиной, 
вечным бездорожьем и тоской, 
кладбище, часовенка и пашни, 
пасека у старого пруда. 

Постоим, покуда день вчерашний 
будет плыть над нами в никуда.

У неё две родинки на плече, 

в голове Томас Манн и Блок. 

У него коллекции мелочей, 

джип и прочее барахло. 

Он ей пишет: «Ну, как ты живёшь, малыш? 

Я сегодня смакую джаз». 

Ей вдруг чудится: небо стекает с крыш. 

Отвечает: «Дожди у нас». 

Лютый ветер колотит в парадной дверь, 

За окном – ледяной закат 

и соседка – поддатая божья дщерь, 

как дитятю, несёт «Мускат». 

Рассказать об этом ему – не поймёт, 

у него же иной реал, 

где бесплатно течёт молоко и мёд, 

успевай подставлять бокал. 

Он ей шлёт картинки: цветущий мак, 

кофе, прочую ерунду. 

Ей досадно, что взрослый чудной дурак 

забавляет одну из дур. 

С монитора смотрит: очки, пальто, 

тёмный ворох густых волос. 

Будь он рядом вышло бы кое-что... 

ненадолго и не всерьёз.

Нам недолгое счастье отмерено -- 
от заката до первой росы. 
Ночь вступает в права неуверенно, 
но спешат по привычке часы. 
Лето душное, шторы распахнуты. 
Как полынь, на губах тишина. 
Звёзды, словно янтарные шахматы, 
разместились в квадрате окна, 
где лежало червонное зарево. 
Ветер глух, переулки тихи. 
Не молчи же, прошу, разговаривай, 
обмани, нашепчи чепухи, 
что в любви не бывает безбожия, 
что наш грех, как пыльца, невесом. 
Если радость на встречу помножена 
значит свыше прощается всё. 
Расставание вскорости энное 
на вокзале, в смятенье, в толпе. 
Но пока освещает вселенную 
одинокий фонарь на столбе 
говори всё, что ценно, что дорого, 
заговаривай боль, не молчи, 
чтоб друг другу до всхлипа, до шороха 
мы запомнились в этой ночи.

Август стоит в зените, море глядит сурово. 
Сучит старуха нити, ждёт старика с уловом. 
Тучами даль сокрыта, ветер солёный свищет, 
падает тень в корыто, прячась в дырявом днище. 
Душно, противно, влажно, пахнет чертополохом. 
Очень старухе страшно жизнь собирать по крохам. 
Очень старухе горько видеть чужую радость. 
Сушит обида горло, в сердце то скорбь, то ярость. 
Жалобно и тоскливо смотрит утёс горбатый. 
Чёрт бы побрал счастливых и разорил богатых. 
Вот бы наследным дочкам вплоть до царицы Савской 
Бог ниспослал денёчек жизнью пожить рыбацкой. 

Море гудит натужно, время в пучине тает. 
Рыбка опять на ужин... 
толку, что... золотая.

Вылетел из гнезда мой родной птенец, 
крикнул: «До встречи, мама», – и был таков. 
Я выхожу из дома: уныл подъезд, 
тени легли на землю, закат багров. 
Завтра в России дождь, а в субботу – снег. 
Господи, как тревожно смотреть прогноз, 
как раздражает чей-то беспечный смех, 
словно в макушку тихо вбивают гвоздь. 
Я набираю номер: гудки, гудки, 
и тишина, в которой всю ночь гореть. 
Хочется взять кого-нибудь за грудки 
и потрясти, как яблоню в сентябре: 
«Ну почему он сотовый не берёт?! 
Как без него мне жить эти годы, а?» 
То, что для всех: «студенчество», «драйв», «полёт», 
«все мы учились», «справится, ерунда», 
камнем горючим мне под ребро легло. 
«Мам, здесь морозно, ветер на днях осип». 

Господи, забери у меня тепло, 
только птенца согрей, сохрани, спаси.