Набоев Владимир

Погода — в нас, а дождь — он просто дождь.

Косой иглой пришил к деревне небо.

Кричит гроза раскатисто, свирепо.

Сгоняет в поле ветер — не свернёшь.

Границы у реальности размыв,

мы непогодный празднуем заплыв.  

…Смахнёт в ручей печаль, накинет плащ

Настасья, и — пойдёт доить корову

на стойбище — в день ветреный, суровый.

А дед вослед: "Когда её продашь,

Изаура? Ведь непосильный труд!

Детишки год как в городе живут..."  

А вымя стало тёплым и тугим,

в три струйки молоко в ведро стекает...

И дождь пройдёт, и солнце воссияет.

И загалдят хозяйки слободским

приятным говорком, домой спеша.

Пристанут слепни, над ското́м жужжа.  

Перенасыщен воздух: на лугу

разлился острый привкус разнотравья,

на мокрых листьях капли заиграли

агатами. У хаты слышен гул —

зять с дочкой подоспели на покос,

а с ними внук и в переноске мопс. 

Он старый камень, время помирать.

Погрузит грузчик в самосвал скитальца.

Камнедробилке день-другой дождаться –

щебёнкой станет на тропинке в сад.  

Устало едет, вспоминая жизнь,

а вспомнить есть что, довелось когда-то

на дне морском лежать горой патлатой

и лавой на песок перенестись.  

Землетрясенья, сходы, ледники —

оставили на теле шрамы, метки,

но подарил вулкан на память редкость —

алмазно-белой россыпи виски.  

Грех жаловаться, прожил хорошо.  

...Он пробирался в тряске ближе к борту,

упёрся круглым боком в тент потёртый

и, выпав, укатился на лужок. 

Наполнен март журчанием ручьёв,

зелёными ростками, птичьей трелью.

Нет тяжести — воздушность акварели

размётана позёмкой из цветов.  

Весна вливает новую хандру —

поёт душа, но пусто на бумаге...

Я в городе — как сайра в саркофаге,

а хочется — карасиком в пруду.  

Подует в спину ветер перемен.

Покину мегаполиса мятежность,

через луга к деревне резко срежу.

И растворится в прошлом серый плен. 

"А за окнами творилось что-то, мною еще никогда не виданное.

Неба не было, земли тоже.

Вертело и крутило белым и косо и криво, вдоль и поперек.... (Михаил Булгаков)".

Дирижирует ветер...

С увертюрой позёмки и вьюжной сюитой

гастролирует вдруг осерчавший февраль.

Горбят белые спины авто. И на вальс

загорелся фонарь — неожиданный зритель.

...Он единственный светит.

А волна набегает одна за другой. И

в меловую пучину бросается трал.

Он, дорвавшись до света, фонарь огибал,

но не знал, что его океаном накроет...

Музыканты оркестра

так гремят, что с ума сходят альты и скрипки.

Над домами, разинув большущую пасть,

белый кит проплывает в стремленьи напасть,

поглотив под последней метелью улики...

Вспыхнет пенным пожаром сад

и повеет прохладой лёгкой.

Змейкой в глубь запетляет тропка

в царство пчёл, где они, жужжа,

носят розово-белый мёд,

в цвет пыльцы засыпая утро.

Улыбается солнце мудро,

южный ветер тепло несёт.

Над беседкой склонится та,

что похожа на счастье в белом.

Невесомой рукой, несмело

мне помашет, с колен привстав.

Под деревьями зелень трав

заметёт лепестками яблонь.

...Краски, запахи — всё ослабнет,

лето пряча в сезонный шкаф.